Нечертова дюжина

Александр Етоев

Ходили мы походами

1

Васильков ковырял пальцем в ухе, будто ключ в замке поворачивал, — с каким-то мелким металлическим скрипом. Что у него там скрипело — неясно. То ли смазка высохла по причине летней жары, то ли в пальце сустав заело.

Левый тапок у Василькова был лохматый, грустный, весь какой-то больной; правый был вполне ничего, вполне новый, только уж очень грязный.

Может, Васильков, он левша? В смысле, на толчковую ногу.

Странный Васильков человек. Умный, но очень странный. Задумчивый, не как все. Одно слово — изобретатель.

Вот и сейчас — сплюнул с губы травинку и говорит:

— Пор-р-шень, пар-р и впер-рёд.

— Пар? Это еще зачем? А поршень? — спросили мы с Валькой одновременно.

— Эффект присутствия! — Васильков поднял к небу палец.

— Чего-чего? — Я не понял.

— Армия невидимок.

Я посмотрел на Вальку. Валька посмотрел на меня. Потом мы оба посмотрели на Василькова.

Васильков молчал.

— Ясно, — сказал Валька с унылым вздохом. — Ладно, Васильков, мы пойдем. Как-нибудь и без поршня справимся.

— Ага, — сказал я и отправился вслед за Валькой к калитке. — Без поршня оно как-то привычнее.

— КПД — четыре процента, — задумчиво сказал Васильков, что-то быстро царапая на земле веточкой. — А если отказаться от пара…

Калитка скрипнула и закрылась. Мы медленно побрели вдоль забора. Из проулка выглянула чья-то непонятная голова, сверкнула на нас глазами и вмиг исчезла.

Валька вынул из кармана рогатку и побежал вперед. В проулке уже никакой головы не было. Валька выстрелил наугад по хилым зарослям купыря, шуганул бабукинских кур и погрозил в сторону леса, в который упирался проулок.

В лесу что-то громко ухнуло, над острыми верхушками ёлок поднялся клубок ворон и рассыпался чернильными кляксами.

— Видел? — сказал мне Валька, тыча пальцем в шевелящийся лес.

— Да уж, — сказал я на всякий случай, хотя ничего особенного не видел. Ёлки, ободранные коровами сосенки, на опушке — рыжий стожок.

— Не нравится мне всё это, ой не нравится.

— Да уж, — повторил я. — Может, в шашки пойдем играть?

— В шашки? — Валька пристально посмотрел на меня, словно разглядывал под микроскопом микроба. — Поздно, Галочкин, отменяются шашки.

Я хотел спросить, почему, повернул голову к лесу и замер, пораженный необычайным зрелищем.

Рыжий стожок, до того мирно дремавший под теплым июльским солнышком, скособочился, потом выровнялся, снова перекосился, уже на другой бок, и вразвалочку двинулся в нашу сторону.

Лес притих, мы тоже притихли, в четыре глаза уставившись на это загадочное явление.

Стожок двигался поначалу медленно, медленно одолел высохшую канаву, медленно вплыл в проулок и, видно, выбравшись на твердую почву, рысцой припустил к нам.

Первым пришел в себя Валька.

— Сматываемся, — скомандовал он, и мы двинули что есть сил по проулку.

Но не успели мы пробежать и трех метров, как проулок со стороны Стрелкиной улицы перекрыла мычащая парнокопытная армия.

Возглавлял ее бык Петлюра, угрюмый тупорылый злодей с черной меткой на низком лбу и сточенными в боях рогами.

Справа был высокий забор, за которым жил злобный пенсионер Епифакин. Он держал за забором пчёл и торговал на базаре мёдом.

Слева тоже был высокий забор, за которым вел хозяйство пенсионер Бабукин. Бабукин пчёл не держал, зато держал матерого волкодава Вальтера.

Стожок был уже близко; он двигался коварными петлями, и неизвестно что было у него на уме.

Мы стояли ни живы ни мертвы между молотом петлюровской армии и наковальней таинственного стожка. Стояли и не знали, что делать.

Зато знал, что делать, Петлюра. Он издал скрежещущий звук, что-то среднее между визгом мотопилы, вгрызающейся в столетний ствол, и рокотом усталого трактора.

Потом копнул копытами землю и бросился по проулку в атаку.

Со страху Валька дернулся влево, к глухому бабукинскому забору, я со страху отскочил вправо — к епифакинскому. Бык пронесся, как паровоз, между нами и на полной курьерской скорости налетел на живой стожок.

Дальше произошло вот что. Стожок подпрыгнул, будто ужаленный, разбрасывая вокруг себя золотистые клочья сена. Затем распался на части, и из него, дико вопя, вывалились две мальчишеские фигуры. Пригнув головы и размахивая руками, они рванули в сторону леса.

Мы смотрели на их сумасшедший бег и потихоньку приходили в себя. Бык Петлюра громко жевал, слизывая розовым языком прилипшее к губам сено. Его рогатая армия дружно подъедала трофеи.

Бочком-бочком, вдоль забора, я выбрался на Стрелкину улицу.

Валька на другой стороне проулка в точности повторил мой маневр, и уже через пять минут мы сидели у меня во дворе, разглядывая с хмурыми лицами дырочки на наших сандалиях.

2

— Думай, — сказал мне Валька.

Я наморщил лоб и стал думать.

— Ну? — спросил Валька через минуту.

— Может, Бунчикова попросим? Бунчиков парень сильный. Или Веника?

— Веник мою ласту утопил прошлым летом. А у Бунчикова сестра придурочная. Первый класс — а все в сказки верит. Еще думай.

— Расстрелять их из катапульты. Всю кудыкинскую компанию. Набрать коровьих лепешек и расстрелять.

— Ты, Галочкин, прямо второй Васильков. «Поршень, пар и вперед». А где ты, интересно, возьмешь эту самую катапульту?

— Катапульту-то? Да в лесу. Там их полный лес, катапульт. Нагибаешь ёлку, насаживаешь на верхушку снаряд, ёлку отпускаешь и — вж-и-ить!

Валька почесал в голове.

— А что, идея хорошая. Только какой осел будет стоять и ждать, пока в него попадет коровья лепешка?

— Ну, — соображал я на ходу, — сперва пристреляемся. Определим зону обстрела. А потом воткнем там какую-нибудь палку с запиской. «Не копай — убьет!» Ты же знаешь кудыкинских, раз написано «не копать» — обязательно весь лес перероют.

— Нет, — сказал Валька хмуро. — Не пойдет. Их сколько? А нас? Ты да я, ну еще Петухова уговорим. Это от силы по паре выстрелов с человека.

— Василькова можно.

— Васильков слишком умный, вроде тебя. КПД — четыре процента. Ему только велосипеды изобретать.

Я хихикнул, вспомнив васильковский велосипед. Вернее, идею велосипеда, с которой наш поселковый гений носился всё прошлогоднее лето. Идея была такая: если заднее колесо сделать очень большим, а переднее — очень маленьким, то педалей вовсе не будет нужно. Велосипед тогда едет сам, как бы всегда под горку.

Из-за дома выплыло облако, похожее на слона.

— Слоновья яма, — сказал я на всякий случай. — Знаешь, как в Африке охотятся на слонов? На тропе вырывают большую яму, сверху кладут тонкие жердочки, на них — ветки, землю, траву, всякие там цветочки. Слон идет, ни о чем не думает…

— А где мы возьмем слона? — спросил Валька.

Я растерялся:

— Какого слона?

— Да, Галочкин, думать — это тебе не в шашки играть. — Валька встал, сорвал с дерева зеленую сливу, надкусил, сморщился и запустил ее в смородинные кусты.

— Ой! — сказали в кустах.

Я вздрогнул, Валька нахмурился.

— Интересно, кто это там за нами шпионит? — страшным голосом спросил он.

— Это я, — ответили из кустов. — Я тут просто сижу.

Переступая грядки, мы подошли к смородине. За кустами на корточках сидела Любка, придурочная бунчиковская сестра.

— Тебя кто просил за нами шпионить?

Любка хлюпнула веснушчатым носом, глаза ее были мокрые.

— У нас пугало с огорода сбежало. Всю клубнику съело, все огурцы потоптало, а Борька говорит — это я. А это не я, это пугало. Оно с огорода сбежало, всю клубнику съело, все огурцы потоптало, а Борька…

— Про Борьку мы уже слышали, — сказал Валька. — Говори, зачем нас подслушивала? Тебя Кудыкин сюда подослал?

— Я только про слона вас подслушивала, а до этого я не подслушивала. У нас пугало с огорода сбежало…

— Ладно. — Валька махнул рукой. Толку от этой Любки не было никакого.

Любка вытерла кулаком глаза.

— Оно еще записку оставило. Вот. — Она вынула из кармашка смятый листок бумаги.

Валька взял записку, разгладил ее на ладони и стал читать.

— Пугало, говоришь? — задумчиво сказал он и передал мне записку.

«Кто не с нами, тот против нас», — написано было в ней крупными кудыкинскими каракулями.

— И куда же оно сбежало?

— В лес. Куда ему еще бежать, как не в лес?

Валька посмотрел на меня и покрутил у виска пальцем.

Я пожал плечами. Любку мне было жалко.

— Вернется твое пугало, — сказал я. — Иди домой, скажи Борьке, что он нам нужен по очень важному делу.

— Это про слона?

— Какого еще слона? — спросил Валька.

— Ну, такого… который в Африке.

3

Борька Бунчиков прочитал записку, хмыкнул и сказал бодрым голосом:

— Вот гады!

Потом еще раз хмыкнул и говорит:

— Ладно, ребята, сейчас мне некогда, я пошел. Ко мне Пашка на выходные приехал. Мы с ним лодку резиновую заклеиваем. Восемь дырок уже заклеили, осталось еще четыре. На Язевку хотим съездить, за окунями.

— Что ж, счастливой рыбалки, — сказал Валька ледяным голосом. — А Кудыкин, пока вы там рыбку ловите, весь ваш огород по кустику перетопчет.

— Не перетопчет. Ко мне Пашка приехал, у Пашки дядя тренер по боксу. У него один кулак размером с две твоих головы.

— И где же, интересно, этот твой Пашкин дядя? — злорадно хихикнул Валька. — Вы, наверно, этого дядю в кладовке про запас держите?

— Да Кудыкину, что дядя, что огородное пугало, — сказал я. — Ты еще табличку на заборе повесь: «Осторожно! Злой Пашкин дядя!»

Борька задумался.

На улице послышались шум, топот и какое-то механическое пощелкиванье.

— Ребята! Галочкин! Кулебякин! — раздался пыхтящий голос.

Мы вскочили, голос был Василькова.

Обогнув дом, мы все трое подбежали к калитке. На улице у ворот стоял Васильков, и лицо его сияло, как самовар. Рядом с ним стояла странного вида конструкция; к раме от раскладушки были приделаны четыре велосипедных обода, скрепленные попарно осями. Из осей торчали штырьки, а на конце каждого такого штырька было насажено что-то вроде колодки, на которой сапожники подбивают обувь. Но не это удивило нас больше всего, а то, что на каждую из колодок — насчитали мы их не меньше десятка — были аккуратно надеты, зашнурованы и завязаны бантиком где ботинок, где дырявая кеда, где просто спортивный тапочек.

Колеса тоже не остались разутыми. На них сидели несколько огромных калош, насаженных наружу подошвами.

— Вот, — гордо сообщил Васильков, показывая на свое детище. Потом помялся и виновато добавил: — От пара пока пришлось отказаться. Ну, ничего, — он снова заулыбался, — в другой раз будут и пар, и поршень. Есть у меня в запасе одна идея…

Валька обошел васильковское чудо техники и подергал за одну из калош:

— И далеко ты на своей раскладушке собрался ехать?

— Дело не в расстоянии, — хитрым голосом сказал Васильков. — Главное здесь — эффект присутствия. Вот. — Он показал на пыльную полосу улицы. — Правда, здорово?

Улица пестрела следами. Казалось, по ней протопала целая небольшая армия.

— Армия невидимок, — довольно хохотнул Васильков. — Следов много, а людей — никого. У меня эта машина уже неделю в сарае стоит. Я все думал приделать паровой двигатель, но больно уж с ним много хлопот.

Борька Бунчиков с задумчивым видом разглядывал одну из подошв. Затем с таким же задумчивым видом посмотрел в лицо Василькову.

— Это же тот самый ботинок, который у Епифакина в бане спёрли. Я его по рубчикам помню.

Валька тоже пригляделся к ботинку:

— Нет, это не Епифакина. У Епифакина спёрли левый, а этот правый.

— Левый, правый — какая разница? — сказал я. — Епифакин разбираться не будет. Шарахнет ломом, и всем твоим невидимкам крышка.

— Я пошел, — сказал Борька Бунчиков, — мне надо лодку клеить.

— Мальчики! — Мелко топая и шмыгая облупленным носом, к нам бежала Борькина сестра Любка. — На водоеме Петухов тонет. У него бревно от берега унесло!

4

Над камышами стрекотали стрекозы и мирно перешептывались шмели.

Тихо светило солнце, вода была золотая и сонная, и у берега в золотой воде плавали золотые рыбки.

Водоем наш — круглый, как блин; берега словно обведены по циркулю; ближний берег порос травой, а на дальнем, за невысоким обрывом, стеной вырастает лес.

— Вон он, — крикнула Любка, будто бы мы сами не видели.

На воде, почти на самой серёдке, медленно качалось бревно, а на бревне, вцепившись в него руками, медленно тонул Петухов.

Тонул Петухов молча и, наверно, уже давно.

Увидев нашу компанию, он раскрыл было рот для крика, но тут бревно резко дернулось в сторону лесистого берега.

Петухов только тихо ойкнул и вцепился в него покрепче.

— Такая дылда, а до сих пор плавать не научился, — сказала Любка.

— Ну-ну. — Валька подозрительно смотрел на бревно.

— Петухов, — крикнул Борька Бунчиков, — а, Петухов? Ты ногами, ногами работай. Подгребай в нашу сторону.

— Непонятно. — Валька задумался. — Ветра нет, течения нет, как же это его угораздило?

— Оттолкнулся и поплыл по инерции, чего уж тут непонятного, — сказал Борька Бунчиков.

— По инерции? Может, и по инерции, — сказал Валька. — Только на фига ему это нужно? Себя что ли решил испытать? Нет, все равно непонятно.

— Надо Петухова спасать. — Я решительно сбросил в траву сандалии.

Тут сзади загрохотало васильковское чудо техники. Припозднившийся по причине сильно пересеченной местности, изобретатель вытер со лба испарину и с ходу включился в спасательные работы.

Из подсумка, болтающегося на задке машины, он вынул моток веревки, нашел в траве обломок сухой доски, привязал веревку к доске и пустил свой утлый кораблик по воде в сторону Петухова.

— Жаль, времени мало, — сказал Васильков, наматывая себе на запястье свободный конец веревки, — а то бы я еще винт поставил, для скорости. Ничего, в следующий раз будет тонуть — поставлю.

— Эй, там, на бревне! — крикнул я, вдевая ноги в сандалии. — Принимай конец!

— Остальные гонят волну, — скомандовал Васильков, и мы принялись швырять в воду ветки, мелкие камешки и комья прибрежной тины.

Спасательная деревяшка с веревкой нехотя плыла к утопающему.

Петухов сидел на бревне, уныло опустив голову. Похоже, собственное спасение его нисколько не интересовало.

— Цепляй! — крикнул Васильков Петухову, когда плотик был совсем близко.

Но Петухов повел себя странно. Вместо того, чтобы схватить спасательную веревку, он судорожно вцепился в бревно. И только он это сделал, как бревно с предательской ловкостью сделало рывок по воде, проплыло несколько метров и замерло, легонько покачиваясь.

— Живое, — тихо сказала Любка. Губы ее тряслись от страха. Она набрала полный рот воздуха, зажмурилась и крикнула: — Крокодил!

— Спятила? — сказал Валька. — Какие здесь крокодилы? — Но уверенности в его словах не было.

— Петухов! — крикнул я утопающему. — Давай кончай свои штучки! Ты спасаться собираешься или нет?

Петухов приподнял голову, скосил взгляд в сторону леса и с отчаянной решимостью закричал:

— Да не могу я, понимаете? Не могу! Привязанный я, они ж, гады, меня за веревку тащат!

От другого берега по воде протянулась узенькая дорожка. Бревно ожило; Петухов сжался; Любка выпучила глаза; в глазах Вальки прыгали злые чертики; Васильков сматывал непригодившуюся веревку; Борька Бунчиков с хмурым видом плевал в золотую воду.

Бревно с утопающим Петуховым уплывало к противоположному берегу. Там, уже не скрываясь, стояла вся кудыкинская компания. Лыков и Короедов-младший, похохатывая, тянули веревку. Жмаев, Бородавкин и Коклюшев скалились нечищенными зубами. Сам Кудыкин стоял на камушке, скрестив по-наполеоновски руки.

Подтянув бревно к берегу, кудыкинцы схватили ватного Петухова и, подталкивая беднягу в спину, погнали в глубину леса. Петухов не сопротивлялся.

— Так мы будем поступать с каждым, кто слишком много о себе думает, — громко, на весь водоем, заявил Кудыкин и вразвалочку отправился следом.

5

Мы стояли как замороженные.

И все вокруг сделалось неживым и тусклым: солнце, небо, лес на том берегу, сонные пятнышки облаков.

Обидно, когда прямо у тебя на глазах творится такое наглое беззаконие, а ты стоишь, как дурак, и не можешь ничего сделать.

— Мальчики, — сказала вдруг Любка, — почему вы их так боитесь?

Мы опешили. Действительно, почему?

— Вот еще, — сказал Валька, — было б кого бояться. Да я этого Кудыкина одной левой.

— Кудыкин хитрый, — сказал Борька Бунчиков. — У него в лесу штаб. Возле старого аэродрома, в ангаре.

— Знаем мы ихний штаб, — усмехнулся Валька. — Песочница для детского сада. Там только в куличики играть.

— Хороши куличики, — сказал я. — У Бунчикова весь огород вытоптали, даже пугало и то сперли. И Петухова в плен взяли.

— Пугало — это да, пугало жалко, — вздохнул Бунчиков. — Я же только позавчера капитанский китель у деда выпросил. Почти новый, всего лет двадцать в сундуке пролежал. Красивое было пугало.

— Красивое, — подтвердила Любка. — Борька ему свою шапку-ушанку без одного уха отдал, и бабушкины очки без стекол, и папин галстук. И в прятки оно со мной на огороде играло — я за грядку спрячусь, а оно водит. — Любка села на корточки и прикрыла глаза ладошкой. — Вот так.

— Ладно вам, подумаешь — пугало, — сказал я. — Надо о Петухове думать. А если они его будут пытать?

— В Африке пленных в муравейник сажают, — задумчиво сказал Валька. — За час от человека остается один скелет.

Любка заплакала.

— Ты чего? — спросил ее Валька.

— Ничего, — сказала Любка сквозь слезы и заплакала еще больше.

— Влюбилась, — объяснил Борька. — Она в этого Петухова еще прошлым летом влюбилась.

— Сам ты в Верку Яблокину влюбился, — сказала Любка, вытирая глаза передником. — А я — ничего, мне человека жалко.

— Да хватит вам: влюбился, влюбилась. От этих ваших влюбленностей Петухову ни жарко ни холодно. — Я задумчиво посмотрел на Борьку. — Бунчиков, ты говорил, к тебе друг какой-то приехал?

— Да, Пашка. Мы с ним лодку собирались заклеивать.

Я кивнул.

— Ведь этого твоего Пашку никто в поселке не знает, так?

— Так, — кивнул в ответ Бунчиков.

— А что если этого твоего Пашку послать на разведку в лес? Вроде как по грибы?

— Как это по грибы? А лодку кто будет клеить?

— Слушай, Бунчиков, тебе что важнее — какая-то дырявая лодка или жизнь человека? — пришел мне на помощь Валька. — Галочкин правильно говорит. Пашка здесь человек новый, кудыкинские его не знают. Пашка твой походит по лесу, выяснит, как и что, а потом придет и все нам расскажет.

— Боречка, ну пожалуйста, — тихо прощебетала Любка.

— Хорошо, пойду скажу Пашке. Он сделает, он такой. Заодно, может, пугало где в лесу встретит. Китель-то почти новый, всего лет двадцать в сундуке пролежал.

6

Борькин Пашка с виду был костлявый и хилый. Из-под майки у него выпирали лопатки, и во рту не хватало двух передних зубов.

Борька объяснил ему ситуацию, выдал из кладовки самую большую корзину, и мы отправили Пашку в лес.

Прошел час, прошло два, а Борькиного друга всё не было.

Мы сидели у Бунчиковых на крыльце и от скуки играли в ножички.

Валька встал и посмотрел на низкое солнце.

— В болото что ли провалился твой Пашка? Или назад дорогу забыл?

— Пашка не заблудится, он такой. Пашка в лесу, как дома.

— Ой! — Любка соскочила с крылечка и побежала к забору. — Кажется, Епифакин орёт.

— Нет, — сказал Валька, — это Бабукин, у Епифакина голос злее. — И тоже отправился посмотреть.

Права оказалась Любка, орал, действительно, Епифакин.

Он топал по середине улицы в белой пенсионерской шляпе. Сквозь сетку пенсионерской майки синели серпы и молоты, звезды и церковные купола, голуби и Кавказские горы.

Он шел, толкая перед собой васильковский велосипед-раскладушку.

Следом, опустив голову, тащился сам Васильков, жалкий и какой-то потерянный.

— Уголовщина! — орал Епифакин. — Я тут, понимаешь, как карла, вкалываю на трудовом фронте, а он тут, понимаешь, разбойничает. Развел тут, понимаешь, натуральную уголовщину, по баням шарит, чужие ботинки прёт, дырявит их гвоздём, понимаешь.

— Не воровал я, — вяло хныкал изобретатель. — Нашел я его, ну правда, — в канаве, на нашей улице.

— Будет тебе сейчас и канава, и небо в клеточку, уголовник. К мамке с папкой придем, все тебе тогда будет.

— Ты чего ж это, боров, ребенка мучаешь? — сказала выскочившая на шум мелкая старушка Морковкина. — Небось сам по пьянке ботинок с ноги сронил, а на дитё валишь.

— Молчи, бабуся, — огрызнулся на Морковкину Епифакин. — А то я тебя под статью за соучастие подведу. И за ложные показания.

— Ишь, — всколыхнулась бабка, — видали праведника! Мёд сахарной водой разбавляет, а берет как за натуральный продукт. Я всё про тебя, ирода, знаю.

— А общественный колодезь кто весной завалил? Не ты ли? — сказал добрый пенсионер дядя Федя Жуков, подходя и закуривая папиросу.

— А где, собственно, доказательства, что ботинок ваш? — спросил интеллигентный дачник Бобрович, снимающий у дяди Феди веранду с видом на огород.

— Вот доказательства! — Епифакин показал зрителям свои ноги. Действительно, на правой была какая-то туфля времен покорения Крыма, а на левой — мрачный ботинок ленинградской фабрики «Скороход». — И вот доказательства! — Он ткнул пальцем в васильковскую технику.

Бобрович присел на корточки возле раскладушки-велосипеда, потрогал винтики-болтики и повернулся к изобретателю.

— Интересная конструкция. Это ваша? — спросил он у Василькова. — А паровой привод не пробовали?

— Паровой привод я пробовал, идея такая была, — вежливо кивнул Васильков. — Но теперь я решил использовать более прогрессивный метод. Силу приливов нашего водоема. Вот смотрите. — Он принялся рисовать на земле танцующие колонки цифр и волнистые ленточки уравнений.

— Смело, молодой человек. Очень оригинально. — Бобрович сдвинул на нос очки и, посапывая от работы мысли, следил за васильковскими выкладками.

— Это… Я извиняюсь… Мне бы, значит, насчет ботинка. — Епифакин скромно топтался рядом, теребя в руках белую пенсионерскую шляпу.

Дядя Федя весело улыбался и хлопал Епифакина по плечу:

— Тут люди мировую науку двигают, а ты — ботинок. Лапоть ты, Епифакин. Лапоть ты и тормоз прогресса. Тебе бы в каменном веке жить.

Любка пошевелила носом и дернула брата за руку.

— А? — спросил Борька Бунчиков, отворачиваясь от уличной сцены.

— Дымом пахнет, — сказала Любка. — Горит где-то.

Мы посмотрели по сторонам, в поселке вроде ничего не горело. Ветерок дул от леса, и, действительно, попахивало дымком.

— И Пашки почему-то всё нет, — сказал Борька печальным голосом.

Я представил горящий лес и мечущегося среди пламени Пашку.

— Так, — решительно сказал Валька. — Кто не трус, два шага вперед.

Первой шагнула Любка. Я и Борька скосили друг на друга глаза и шагнули тоже.

— Ты, Любка, — маленькая, ты остаешься здесь, — сказал Валька.

— Так нечестно, — сказала Любка. — Как огород полоть — я большая, а как что-то интересное — сразу маленькая?

— Нет, — объяснил ей Валька, — ты, Любка, остаешься здесь, на дворе, на случай, если Пашка придет без нас. Доложишь ему обстановку. И вообще… — Валька насупился. — Вдруг твой брат не вернется, кто тогда будет заботиться о родителях?

7

Мы шли гуськом по мягкой лесной дорожке, принюхиваясь к горьковатому ветерку.

Под ногами хрустели веточки и сновали умные муравьи.

Лес был добрый, еще не темный, но солнце уже катилось вниз, золотя пахучие сосны и протянутую между ветками паутину.

До просеки мы дошли, не скрываясь. За просекой начиналась чаща.

Валька, человек опытный, приложил палец к губам и первым нырнул в осинник. Мы шагнули за ним.

Запах дыма сделался гуще, но был он вовсе не страшный, при лесном пожаре дым не такой.

До старого лесного аэродрома ходу было полчаса с хвостиком — если двигаться быстрым шагом и напрямую по боковой просеке. Но просека — место открытое, наверняка там выставлены кудыкинские посты.

Поэтому, чтобы не рисковать, мы решили пересечь чащу и выйти во вражеские тылы со стороны Ковалкиного болота.

О болоте ходила дурная слава; говорили, что во время войны там сбили немецкий «Юнкерс», и бабы, собиравшие клюкву, слышали иногда, как в болоте кто-то тихо ругается по-немецки.

Но мы-то знали, что все это бабьи сказки. Не может человек, даже немец, столько лет провести в болоте.

Чащей идти было жутковато и трудно.

То и дело попадались вывороченные с корнем стволы, под корнями темнели ямы, из ям, из маслянистой воды, торчали чьи-то обглоданные скелеты и провожали нас нехорошим взглядом.

Может, это и были те самые утопленники-фашисты, расселившиеся по всему лесу?

— Ой! — сказал Борька Бунчиков и застыл на месте как вкопанный.

Я с ходу налетел на него, Борька не удержался, и мы оба навалились на Вальку, который шел впереди.

Должно быть, Валька подумал, что это кудыкинская компания нанесла ему удар в спину. Он сделал боевой кувырок, быстренько откатился в сторону и спрятался за трухлявым пнем.

Я поднялся, помог подняться завязшему во мху Борьке и тупо уставился на него.

— Ты чего? — спросил я, стряхивая с себя иголки.

Борька меня не слышал. Зрачки его превратились в точечки, затем сделались огромные, как луна, и весь он усох и съежился, как маленький лесной человечек.

— Эй! — долетел до нас из-за пня взволнованный Валькин шепот.

Я пожал плечами, покрутил возле уха пальцем и махнул Вальке, чтоб выходил.

— Там, — сказал Борька Бунчиков, помолчал и добавил: — Ой! — отступая за невзрачную сосенку.

Я повернул голову, проследил, куда смотрит Борька, и челюсть моя отвисла.

В мохнатой тени под ёлками сидел на корточках человек.

— Здрасьте, — брякнул я наугад первое, что пришло в голову.

Человек сидел неподвижно и на «здрасьте» ничего не ответил.

Странный это был человек: лицо — синее, сам — зеленый, на голове не то красная шапочка, не то сушеный гриб мухомор.

Из-за пня показался Валька. В руках он держал рогатину — тяжеленную корявую дуру, оружие первобытной пехоты.

— Ну что там опять? Почему застряли? — спросил он нас недовольно.

— Валька, ты что-нибудь по-немецки знаешь? — вполголоса спросил я.

Валька обалдело посмотрел на меня.

— Хенде хох, — сказал Борька Бунчиков.

— Ребята, вы что? — подозрительно спросил Валька. — Какие немцы? Какой еще «хенде хох»?

— Такие, — сказал Борька Бунчиков. — Которые в болоте сидят. Вон, видишь, под ёлкой?

Валька хмуро взглянул на Борьку, перевел взгляд на ёлку и равнодушно пожал плечами.

— Тоже мне, нашли немца. Это Вязников, дядя Леша, он за станцией, в Ершово живет.

— А почему он такой зеленый? И молчит? — спросил Борька Бунчиков. — И зачем у него на голове мухомор?

Конец ознакомительного фрагмента.