Тело угрозы

Владимир Михайлов, 2003

Человечество – на грани гибели! Кто знает об этом? Политики, которые ведут каждый свою игру и пытаются «нажить капитал» на грядущем Апокалипсисе, которые, не задумываясь, готовы принести в жертву своим амбициям наши жизни. И… еще один человек, случайно ставший обладателем секретной информации – и готовый на все, чтобы предупредить людей о надвигающейся катастрофе. Времени остается все меньше!

Глава первая

1

Документ напоминал все подобные: любительское сообщение о наблюдении космического тела, до сих пор ни в какой каталог не занесенного. Иными словами — об открытии.

Все было указано так, как и следовало: кто, где и когда наблюдал (астроном-любитель Ржев Люциан Иванович, Московская область, Подрайский район, отдельно стоящий дом близ деревни Летягино, 8 августа 2015 года, или 57235 MJD, начало экспозиции неподвижной камерой — 4 часа 34 минуты 30 секунд всемирного времени, окончание — 5 часов 00 минут 27 секунд, экспозиция с гидированием — 57236 MJD c 1 часа 02 минут 15 секунд до 1 часа 42 минут 07 секунд), визуальное наблюдение — тогда же, с 1 часа 50 минут до 2-х часов 20 минут; какой инструмент использовался (Альтер 450 мм, фотокамера «Никон», модернизированная, экспозиция постоянная, и так далее). Наблюдавшееся как объект 14-й величины тело имеет координаты (приближенно): склонение — (указано), прямое восхождение — (также указано). Астроклимат: ночной хороший, воздух прозрачен, яркость фона минимальная, сухо, безветренно, роса не выпала. Наблюдения продолжаются.

До сих пор все было нормально. Однако, закончив перечисление действий и условий, автор сообщения счел возможным сделать и вот еще какое заявление:

«Внимательное наблюдение в продолжение вот уже семнадцати дней и компьютерная обработка полученных цифр дают возможность заявить, что движение замеченного тела не может быть объяснено известными причинами. А экстраполяция с учетом этих данных его траектории заставляет предположить, что оно может представлять опасность для Земли, в частности именно потому, что дальнейший его путь кажется мне непредсказуемым.

Не имею возможности в столь малом объеме изложить имеющиеся у меня доказательства, но повторяю и прошу отнестись к этому серьезно: совершенно уверен, что обнаруженное мною космическое тело представляет серьезнейшую угрозу самому существованию нашей планеты. Нас ожидает небывалая катастрофа, и об этом должен обязательно знать наш президент. К сожалению, некоторые источники моей убежденности по существующей плохой традиции не будут признаны строго научными, что в моих глазах ничуть не делает их менее достоверными. Не считаю возможным излагать их здесь, но готов сделать это при личной встрече. Поэтому умоляю немедленно и серьезно перепроверить мои данные и выводы относительно всех параметров тела и его движения, чтобы можно было своевременно принять все необходимые меры. Прошу найти время для личной беседы со мною — полагаю, что смогу убедить вас в серьезности положения. Тогда же передам вам все записи наблюдений, расчеты и сделанные фотографии».

Разослано сообщение было по факсу, кроме ВАГО — еще и в Колокольскую обсерваторию. А также в Президиум Академии наук — просто так, от полноты чувств, наверное. Интернетом автор сообщения не воспользовался — потом уже стало известно, что он так и не счел нужным подключиться к сети, поскольку (видимо, сказывался его весьма достойный возраст) был уверен, что главным, что можно от сети получить, являлись вирусы и грабительские налеты на его базу данных, которой он дорожил, на что имел все основания.

Видимо, эта странная приписка и не позволила адресатам отнестись к изложенному в нем факту достаточно серьезно.

Однако, кроме всех указанных адресов, послание, переданное, как уже упоминалось, по факсу, получили и еще в одном месте — там, куда оно вовсе не предназначалось.

Этого не случилось бы, не будь в тексте слова «президент». Слово это относилось к ключевым, и телефонный разговор или факс, в котором оно встречалось, становились предметом внимательного анализа.

Так что названный в самом начале Люциан Иванович Ржев не мог бы — знай он об этом — пожаловаться на отсутствие интереса к его открытию. Как если бы он сам послал его по адресу: «Москва, Кремль».

Впрочем, узнать об этом ему не было суждено.

2

Директор службы безопасности страны тоже думал о президенте; его навел на эти размышления частный и не очень важный, но все же своевременный вопрос, а точнее — доклад, только что сделанный одним из его подчиненных.

Директор уже давно приказал: всю информацию, в том числе и перехваты, в которых в любом контексте упоминается президент страны, докладывать лично ему. Для такого распоряжения было множество причин и поводов. В конце концов, безопасность главы государства, пусть даже при существовании службы безопасности президента, оставалась и обязанностью СБ — и кто мог бы возразить на это хоть полслова? Знать о других причинах никому не полагалось.

И вот сейчас майор Волин, тот самый подчиненный, только что закончил доклад.

Директор еще раз пропутешествовал глазами по тексту перехвата — сообщения по факсу.

— Ну и как вы это квалифицируете? — задал он вопрос.

Майор Волин ответил, не раздумывая:

— Тут усматриваю состав попытки дезинформации президента, это первое, а второе — стремление вызвать массовую панику путем распространения слухов о грозящих катастрофах. О конце света, в общем.

— М-да… — выговорил директор задумчиво. — М-да. — Он помолчал еще. — Вряд ли, конечно… А хотя…

Он помолчал. Пошевелил пальцами.

— Да. Ладно. Свободен пока. Далеко не уходи.

Оставшись один, он подумал еще немного. Вызвал секретаря:

— У нас когда запланированы эти… инопланетяне?

Инопланетянами он называл экстрасенсов, парапсихологов и астрологов, с которыми время от времени происходили встречи и совещания.

— В пятницу в шестнадцать тридцать.

— Вот что сделайте: вызовите их прямо на сейчас. По тревоге.

Вызванные «инопланетяне» собрались исправно; они выглядели несколько испуганными, что нетрудно понять: по тревоге их никогда еще не вызывали, а если учесть — куда вызывали, то причин их волнения долго искать не придется.

В свою очередь и сам директор СБ, если вглядеться, выглядел не очень уверенно. Положение его и в самом деле было затруднительным: с одной стороны, ему нужно было узнать мнение специалистов по конкретному документу, с другой же — генералу очень не хотелось ни предъявлять им этот документ, ни даже пересказывать его содержание своими словами; кем-кем, но распространителем информации он никогда не был и всю жизнь считал, что язык находится в безопасности, лишь когда он за зубами. И потом, вдруг все это окажется бредом, дикой лажей, чьей-то шуточкой («За такие шутки оторвать ему и язык, и все прочее!») — как он тогда станет выглядеть в глазах своих негласных советников?

Поэтому, ответив на приветствия и пригласив садиться, он обратился к ним с таким заявлением:

— Тут, товарищи… господа, такая, я бы сказал, пикантная ситуация. Необходимо ваше высокопрофессиональное мнение по одному-единственному, но очень важному вопросу. Вот по какому: грозит ли нашей с вами России, более того, грозит ли всей планете серьезная, вплоть до самой серьезной, угроза в более или менее обозримом будущем?

Генерал умел и говорить интеллигентно, когда нужно.

— О каком именно будущем идет речь? — спросил ясновидец.

— Н-ну… скажем, в течение года.

О сроках в документе ничего не было, но директор полагал, что сама его тревожная интонация указывала на то, что вряд ли речь шла о десятках или сотнях лет.

— Года… Или даже месяцев.

— А какого рода угроза? — спросил хиромант.

Генерал улыбнулся, как бы извиняясь:

— Поверьте — я не имею права сказать этого даже моему заместителю. Такой уровень. Но ведь я спрашиваю лишь о том — есть ли вообще угроза или ее нет? Не спешите с ответами. Подумайте, загляните, вы же это умеете, и скажите только — да или нет?

После этого наступило молчание, слышно было лишь сопение сосредоточившихся в поисках ответа людей. Первым тишину прервал хиромант:

— С точки зрения моей науки — угрозы нет. Во всяком случае, серьезной, тем более — фатальной. Если бы она была, это отразилось бы на линии жизни любого из нас. Но я знаю руки всех присутствующих — и ничего такого там нет, никакой угрозы, никакой беды, которая совпадала бы у всех по времени. Итак, мой ответ — нет.

— Благодарю вас, профессор. А по-вашему, мэтр, как?

Ясновидящий ответил:

— Вижу много осложнений в государственных делах; но все они не выходят за рамки обычного политического процесса. Однако не усматриваю ничего глобального, чем могла бы быть мировая война, или, скажем, всеобщая эпидемия какой-то новой болезни, или потоп. Так что я склонен присоединиться к моему коллеге.

— А вот я не могу с вами согласиться, — прозвучало третье заявление.

Сделала его молодая женщина, присутствовавшая здесь в качестве астролога.

Повернувшись к ней, генерал улыбнулся — но улыбка его никак не выглядела доброжелательной.

— Ну-с, что же говорят об этом звезды? Хотя сию минуту вы вряд ли могли наблюдать их…

— Для иронии здесь нет поводов, — сказала она как отрезала.

— По-вашему, ваши коллеги так грубо ошибаются?

Женщина покосилась на насупившихся соседей.

— Нимало. Дело в том, что они искали ответ в пределах нашей планеты. В то время как угроза исходит извне. Из космоса. И…

— Благодарю вас!

Это прозвучало в точности как команда «Ат-ставить!».

Женщина умолкла, едва не захлебнувшись невысказанными словами.

— Благодарю всех! Вы нам очень помогли! Совещание объявляю закрытым. И напоминаю: ваши обязательства о неразглашении действуют двадцать четыре часа в сутки, триста шестьдесят пять дней в году. Все сказанное и услышанное здесь является совершенно секретным, составляет государственную тайну и не может обсуждаться даже между вами. Еще раз — спасибо. До свидания!

И он привстал со стула, словно собираясь толкать их взашей из кабинета.

Но они и сами покинули его чуть ли не бегом.

Глядя им вслед, генерал перевел дыхание.

Черт бы ее взял! Еще секунда — и она бы болтанула…

Но похоже на полное совпадение с текстом перехвата.

Ну что же…

Он поднял трубку.

— Волин? Зайди.

Откинувшись на спинку стула, как бы расслабившийся, сказал майору с некоторой даже ленцой:

— Значит, так… сделаем вот что — съездите, на месте потолкуйте с этим — как его? Да, Ржевом — или Ржевым, как его там правильно; посмотрите, что он за человек — тогда подумаем дальше. У вас ведь отдел сейчас не перегружен? Вот и займитесь этим. Только не напугайте его, народ сейчас такой…

— Слушаюсь.

— Хорошо, это все. Свободны.

Хотя на самом деле (думал он) это скорее было далеко не все. Новая информация могла пригодиться в… Стоп, стоп, даже в мыслях. Конечно, это вернее всего — пустышка, бред собачий, однако же… как-никак там было слово «президент» — слово, которое всегда казалось генералу чем-то вроде мины с таймером, поставленной на неизвлекаемость.

3

О президенте постоянно думают множество людей — по самым разным поводам. Самому же ему жизнь поминутно дает большую кучу поводов для размышлений, из которых — самому или с подсказки советников и приближенных — приходится выбирать наиболее срочные и серьезные. И в число этих поводов проблемы космоса никак не входили — их черед придет, предполагалось, когда возникнут очередные сложности на Международной космической станции. А сейчас главной была совсем другая тема.

А именно — его, президента, предложения о заключении эпохального (предположительно) соглашения между странами Ядерного Клуба об окончательной и бесповоротной ликвидации ядерных вооружений на всей планете. Они уже лежали на столе перед тем человеком, от которого успех — или провал — соглашения зависел в первую очередь: перед президентом Соединенных Штатов. И пока от него не поступит ясный и недвусмысленный ответ, президент России не сможет отвлекаться ни на какие другие проблемы. Кроме разве что всемирного потопа.

Президент знал, впрочем, что такое бедствие Земле пока не грозит. Хотя потепление климата, конечно, имело место; но эту проблему решать придется уже другому главе государства: до нее еще годы и годы.

А вот разоружение может произойти буквально в ближайшие если не дни, то недели, во всяком случае. И ни о чем другом сейчас думать не следует.

Дело это было настолько грандиозным, в полном смысле слова историческим и судьбоносным, что все прочее теперь казалось президенту слишком мелким, чтобы тратить время и силы; и все, что теперь происходило, он расценивал лишь под одним углом зрения: может это сыграть какую-то роль в подготовке Конференции и подписании Соглашения или нет. То, что в эту программу не укладывалось, он откладывал на потом. Вот сделаем главное — тогда будет время и на рутинные дела.

Это, однако, не должно было смущать никого ни в стране, ни во всем мире. И поэтому внешне он жил и работал в обычном ритме и по заранее составленным планам. Сейчас планы предусматривали его визит на Камчатку, давно обещанный, — и потому в эти дни президент действительно находился в Петропавловске, а не в Москве, скрупулезно выполняя программу визита.

4

Умирая, Ржев молол всякую чепуху. Он понимал, что уходит, и ему было страшно — хотя болезнь и была ужасна. И он старался не показать своего страха и говорил, пытаясь улыбаться, чтобы уйти так, как полагается мужчине. Говорил несерьезно.

— Тонгарев, — настойчиво спрашивал он, к примеру. — Был такой мореплаватель русский? И еще — Мангарев. Был?

Говорить ему было трудно и больно. Почти невозможно. Рак горла в последней стадии. Тут не поболтаешь. Но он упорно выталкивал слово за словом — со скрежетом, с неимоверным напряжением воли. Словно самым главным на излете земной жизни стало для него добиться истины об этих двух именах.

— Не было таких моряков, — отвечал Минич, внутренне вскипая: так ли следовало старику расходовать последние капельки жизни, которых почти уже не оставалось в представлявшейся воображению Минича клепсидре, где-то там отмерявшей положенное? Наверное, сказывалось действие наркотика; без него старик сейчас только и мог бы, что выть диким воем от боли. — Да Господь с ними. Ты лучше скажи: может, какие-то поручения есть, пожелания? Я сделаю…

— А об этом все в завещании сказано, потом прочитаешь, — прохрипел Ржев едва различимо; наверное, не хотелось ему говорить о неизбежном, что стояло совсем уже рядом. — Как же так — не было? В тех морях и Кутузова остров есть, и Волконского, Спиридова, Румянцева даже два острова есть — в Туамоту и в Маршалловых… Лазарева есть, Суворова, даже «Восток» есть — в честь корабля… Что, по-твоему выходит, Суворова тоже не было?

— Суворов был, и не один даже… — отвечал Минич уже через силу. — А Тонгарева никакого не было. Остров Тонгарева, понял? Тонга-рева. На их каком-то языке.

С трудом удерживался он от желания сказать: «Брось балаболить, тебе самое время о Боге думать, а не об островах…» Но нельзя было обижать старика в последние часы его жизни, а может, и минуты; при жизни Ржев хорошим был мужиком, достойным. Поэтому и сидел тут с ним Минич — ведь, по сути, совсем чужими людьми были они друг другу, ни в родстве, ни в свойстве не состояли. Просто не было у Ржева никаких близких, и никто другой не пришел бы, а должен же кто-то проводить человека в последний путь…

Знакомство их было, по сути дела, случайным — впрочем, в жизни журналиста многое зависит от нечаянных, никогда не планированных движений и пересечений, потому что работа такова: сегодня не знаешь, куда пошлют завтра — в пустыню, в тайгу, на освещение предвыборной кампании в губернском городе или (бывает ведь и такое везение!) за рубеж, куда поехало начальство с визитом, а штатный спецкор редакции заболел… Со Ржевым Минич встретился, правда, не в заграничном вояже, а тут, в Подмосковье, в его халупе. В газете завелась такая рубрика «Человек пристрастия» — о людях с какими-то интересными увлечениями, ставшими в их жизни главным; и одним из кандидатов в рубрику оказался каким-то образом и Ржев — астроном-любитель; снять и написать послали Минича — потому лишь, что на тот день для него другого задания не нашлось: вообще-то науки не были его профилем, он был репортером, «отовсюду обо всем», горячие новости, а не анализ и не обобщение. Ржев принял журналиста доброжелательно, хотя вначале и настороженно; однако Минич обладал искусством разговорить человека, а начав, старик уже не мог остановиться: астрономия и в самом деле была для него, похоже, смыслом жизни — особенно теперь, в глубоко пенсионном возрасте. Эта увлеченность заражала, и Минич вскоре поймал себя на том, что слушает не по обязанности, а потому что и на самом деле интересно. Ржев предложил посмотреть самому. Для этого следовало остаться на ночь — и Минич согласился, хотя бы потому, что никто нигде его не ждал — такая сейчас была полоса в его жизни. А посмотрев, заболел и сам, хотя и не в такой сильной форме, конечно, что была у Ржева, но такое пристрастие может развиваться и постепенно, хотя способно ударить и сразу; как и всякая любовь, одним словом. С той поры Минич стал наезжать довольно часто, хотя бывали и крупные пробелы — по причине командировок, а также потому, что в определенные дни Ржев заранее просил его не показываться — по каким-то своим мотивам, до которых Минич не старался докопаться: приезжал-то он теперь не по заданию. Материал, из-за которого он оказался здесь в первый раз, так и не пошел — показался Гречину, редактору, недостаточно захватывающим и каким-то очень уж нейтральным, не работающим на политическое лицо газеты.

Миничу такое времяпрепровождение нравилось все больше и больше, Ржев это чувствовал и, кажется, решил воспитать Минича хорошим наблюдателем — себе на смену, видимо, хотя намекал как-то неопределенно и на то, что вскоре введет его в курс какого-то дела, которое — если подтвердятся предположения — потрясет весь научный мир, а то и не только научный. Минич хотя и знал, что любители всегда склонны к преувеличениям, тем не менее ожидал не без интереса. Затем его загнали на целый месяц далеко-далеко, где кочуют туманы, а вернувшись, он нашел Ржева уже больным вразнос — и в положении, когда и стакан воды подать было некому. Минич мысленно только пожимал плечами: ну, можно ли было так жить — без подстраховки, должен же был понимать, что такая вот ситуация не исключена… А хотя — каждый верит в свою неуязвимость — до времени, до жареного петуха… Не будь Минича — так и продолжал бы старик умирать в одиночку, когда и слово сказать некому? А сюда, в больницу, кто отвез бы? «Скорая»? Но вот не стал же Ржев вызывать врачей, хотя телефон у него был. Что он — до такой степени бесстрашен? От этого хохмит — или наоборот?

Может быть, мысли эти передались умирающему; через минуту-другую, собравшись, видно, с силами, он выговорил уже совсем иным тоном — серьезно, без фиглярства:

— Страшно мне, Марик. Очень…

И снова предугадал, похоже, то, чем хотел ответить Минич: все обычное, что и полагается говорить в такие мгновения.

— Да не за себя, не думай, со мною решено, а там что будет, то и будет, — так продолжил старик. — За вас за всех я боюсь. За девушку — ты только ее не обижай, она хорошая. А главное — за землю…

— Ничего, Россия выкарабкается, — механически ответил Минич, стараясь, чтобы голос прозвучал как можно увереннее. — Какая еще девушка? Ты о чем это?

— Дурак… Не о России я. О Земле. О планете, понял?

— Понял. — А как еще можно было откликнуться? Трудно ожидать от человека в таком состоянии, чтобы до последнего сохранилась у него ясность мышления. Бредит уже, наверное.

Следующие слова старика только подтвердили это опасение:

— Небира, запомни. Все записано. В подполье. Это она. И с нею…

Небира — женское имя, похоже. Никогда он не говорил о женщинах — наверное, воспоминания пришли из молодости. В каком это подполье он был? Когда? Бред…

— От лисички, понял? — С трудом различимое хриплое бормотание продолжалось. — Да ты увидишь, у меня в дневнике наблюдений все записано. И отдельно — вешалка, все на дискетах там, в загашнике… Она покажет… Фотографии найдешь. На них отмечено. Туда мало кто смотрит… Пока никто не сделал сообщения, ни из любителей, ни… Я хотел еще понаблюдать, да вот… Правда, уже позвонил этим — чтобы застолбить, в Колокольск. Как раз перед тем, как ты меня сюда… Но они не поверили, думаю. А дело… А дело… Ты уж…

Кажется, сил, чтобы говорить, у него вовсе не осталось — он замолчал, дыхание было частым, слабым. Задремал?

— Я выйду, покурю, — сказал ему Минич. Курить давно уже хотелось до изнеможения. А говорить в ближайшие минуты старик вряд ли соберется с силами.

Ржев услышал его, едва заметно кивнул приоткрывшимися на мгновение веками. Пошевелил губами, но без звука.

Минич встал. Осторожно затворил за собою дверь, отсекая непрерывные тире, что вылетали из аппарата — черт его знает, как он у них называется, — следившего за сердцем готового отойти человека, и на осциллографе, синхронно со звуками рисовавшем не очень ритмично ломавшуюся линию. Прошел коридором, вышел на лестничную клетку, где несколько хмурых мужиков в домашних халатах усердно красили атмосферу в серо-голубой цвет.

Одной «Мальборо» оказалось мало, он тут же, залпом, высосал и вторую — в запас, чтобы уж подольше не отлучаться.

5

Факсы умирающего старика между тем не пропали даром. Напрасно он опасался.

Из Колокольска ему позвонили; но никто к телефону не подошел. Это заставило думать, что речь идет о банальном розыгрыше и вряд ли стоит тратить время на его проверку. Тем более что автор мог бы выслать фотографии, а не ждать, пока за ними приедут. Вероятнее всего, снимков этих просто не существовало. Впрочем, такой любитель действительно состоял в списках; но ведь его фамилией и адресом мог воспользоваться какой-то шутник, вот и все.

Однако в конце концов удосужились проверить любительское наблюдение, хотя и без того дел хватало. Скептики, понятно, нашлись, но любопытство пересилило. Нацелили астрограф, сфотографировали и среди обычного множества параллельных черточек нашли ту, коротенькую, что шла резко наискось. Проверив — убедились, что это никакой не спутник, а вероятнее всего — заблудившийся, отбившийся далеко от Пояса астероид. Однако вращением он обладает обратным, судя по снимкам, — правда, в этом ничего сверхъестественного нет. А может быть, все же комета? Долгопериодическая? Ну, об этом можно будет судить через неделю или десять дней по его движению: если комета, то приблизится к Солнцу настолько, что появится хвост; пока же на снимках виднелась лишь светящаяся точка. Однако что там такого необъяснимого нашел наблюдатель?

Ржеву снова позвонили — и дозвониться опять не смогли. Что удивительного? Люциан к тому времени уже неделю лежал на Каширке. Наблюдения решили не продолжать — если не прикажет дирекция.

Директор же обсерватории, профессор доктор Нахимовский, человек в серьезных уже годах, один из последних, видимо, представителей романтического поколения восьмидесятых — девяностых годов прошлого века, решил, что, когда придет его время на телескопе, он, может быть, и попробует краем глаза, совершенно нечаянно, увидеть… А сейчас ему было не до таких материй.

Совсем недавно он, преодолев интеллигентскую робость, написал самому президенту с просьбой принять его для важного разговора. Убедившись в том, что Академия наук на подобное долго еще не решится, Нахимовский решил лично просить главу России о выделении денег для строительства нового орбитального телескопа: отставание от Америки было уже не то чтобы постыдным, но просто катастрофическим, да и от Европы с ее VLT тоже. И в таком разговоре, пожалуй, можно было использовать и эту историю с любительским наблюдением: вот, мол, до чего дошла наша наблюдательная астрономия — только и остается, что полагаться на любителей… Подать это, разумеется, не как серьезный аргумент, а вроде бы анекдот, это может оказаться полезным. Нахимовский, как и многие интеллигенты, считал себя прирожденным дипломатом. И суждение по вопросу — продолжать ли отслеживать тело — решил отложить до возвращения из Кремля.

Однако романтические гены заставили-таки его уже в ближайшую ночь подняться под купол и посмотреть. А потом — сравнить с ранее сделанными снимками.

Он медленно переводил взгляд — уже в своем кабинете — со снимков на текст сообщения и обратно. И интуиция, выработанная долгими годами наблюдений, заставила его испытать серьезное волнение.

А может быть, и не анекдот тут?..

Но тут к нему — нахрапом, без стука — ввалились сразу с полдюжины коллег: чей-то был день рождения, но то был лишь повод, на самом же деле завязывался скандальчик — кто-то залез в чье-то время, и все прочие волнения отошли на неизвестно какой задний план.

Что же касается Большого дома на Лубянке, то там перехват был, как мы уже знаем, зарегистрирован и доложен наверх, но низы в общем-то отнеслись к нему скептически: далекие звезды у них политических подозрений не вызывали, и наблюдение за ними в обязанности Службы не входило.

Но в любой группе кто-нибудь да обязательно думает иначе. Нашелся такой и там; то ли он был впечатлительнее других, и картина гибели мира, какую можно было представить, внимательно анализируя запись, показалась ему достаточно убедительной, то ли почудилось ему, что в деле, какое старший лейтенант Комар увидел вдруг в своем воображении, угадывалась ослепительная перспектива, обещающая в случае удачи разразиться звездным дождем, причем какое-то количество звездочек осело бы и на его погонах. Так или иначе, он почел себя обязанным доложить возникшие соображения своему непосредственному начальнику, успевшему вернуться с доклада на самом верху.

Майор Волин к идеям подчиненного отнесся весьма хладнокровно. Он получил уже указания от начальства и, следовательно, успел понять, что дело может иметь перспективу. Но многоопытный служака одновременно сообразил и то, что перспектива эта — благотворный дождик повышений, наград, поощрений и прочего — из тех осадков, что выпадают лишь на вершинах. Оперативникам же тут ничто не светит, так что из кожи лезть не было никакого смысла.

Однако гасить инициативу подчиненного он не собирался, а поскольку известно, что всякая инициатива наказуема, то самому умнику и следовало поручить выполнение генеральских указаний. И майор сказал:

— Что же, есть такое мнение — пригласить этого парня, тут и выясним, что его, собственно, пугает. Пока все это не очень-то убедительно. Может, у него с крышей проблемы? Побеседуем, тогда посмотрим.

Старший лейтенант решил предварительно поговорить с источником информации по телефону — но безуспешно, хотя звонил он четырежды в разное время суток.

По номеру телефона он без труда установил местонахождение источника и навел справки у районного уполномоченного. Тот уже к вечеру доложил, что искомое лицо по указанному адресу действительно проживает, но в данное время его на месте нет, а поскольку живет оно одиноко, то и никого другого в доме нет, все заперто. Установлено также, что вот уже больше недели, как лицо это нигде не было замечено: ни в Летягине, куда он временами наведывался в магазин, ни в Курино, в Подрайске на станции его тоже не видели. Характеризовался же он, по собранным материалам, положительно: пьяным не замечался, женщины к нему приезжали редко, вернее — приезжала одна и та же, молодая; в Летягине всегда замечали и когда она проходила, направляясь к нему, и когда — уходя, как правило — на другой день. Из чего сделан был вывод, что старик еще хоть куда. Однако где он сейчас обретался — никто сообщить не смог. Уехал, и все.

В конце доклада следовал вопрос: нужно ли проникнуть в дом и осмотреть, или такой необходимости нет?

Старший лейтенант сразу же ответил: нет, без него ничего такого не предпринимать, если обстановка изменится — например, искомое лицо появится или кто-то другой предпримет попытку проникнуть в дом, — немедленно сообщать; сам же он постарается выехать в ближайшие же дни, как только немного разгрузится, чтобы самому посмотреть все на месте.

На чем эта линия дела пока и зашла в тупик, поскольку разгрузиться от более актуальных забот старшему лейтенанту на протяжении ближайшей недели так и не удалось.

Вот пока все об интересующих нас событиях, происходивших в те дни, когда Люциан Иванович Ржев в онкологическом центре на Каширском шоссе совершал свои последние шаги навстречу неизбежному переходу в иные измерения.

6

Минич мог бы свою вторую сигарету и сберечь. Когда он вернулся в палату, там были уже и сестра, и врач, тире больше не звучали, и экран погас. Отмучился старый Ржев. Ушел куда-то туда. Куда и наш путь лежит.

Еще ложась сюда, старик велел сперва зарулить к нотариусу и там составил завещание: в случае чего — то, что останется, отказал Миничу. (При этом почудилось журналисту, что сверкнула в глазах больного искорка ехидства.) В том числе и ключи от дома. Тогда же посоветовал с нехитрым имуществом, что останется, поступить по своему усмотрению. Но предупредил, что ему хотелось бы, чтобы Минич дом сохранил — пригодится как дача; дачи у Минича не было, как и еще много чего. Но отдельно распорядился насчет телескопа, хотя и несколько странным образом: в течение года не продавать, но допускать желающих им пользоваться — буде такие возникнут. Завещание было соответственно оформлено, и экземпляр его Минич получил — вот только не помнил совсем, куда его засунул. Но сейчас не до того было. Приходилось думать о похоронах и всем таком. Лишние заботы, но куда денешься. Надо.

Поговорив еще немного с медиками, он ушел, молча попрощавшись с останками. Знал, что старик — или теперь он уже не был стариком? — его слышит. Сел в свой микротарантас (так именовал Минич средство передвижения итало-российского производства, возрастом, пожалуй, лишь немного уступавшее ему самому), завел мотор и еще минутку постоял на месте. Не только для того, чтобы прогрелся движок; он решал дилемму, возникшую между велением здравого смысла и настроением.

Рассудок советовал ему поехать в редакцию его родной «Вашей газеты». День был рабочий, а несделанных дел там всегда хватало. Настроение же активно выступало против: остаток дня — вся вторая половина — находился, по сути дела, в его распоряжении: на сегодня он взял отгул, чтобы провести этот день с умирающим; чувствовал, что другой такой возможности больше не будет, а к Ржеву относился со всей сердечностью. И был смысл в том, чтобы использовать это время в интересах покойного, иначе совесть непременно станет мешать работе.

Минич глянул на бензомер. Туда и обратно — в круглых цифрах этак триста двадцать — триста тридцать километров; но он только вчера залил полный бак, так что заправляться не придется. С бензином последние дни был очередной напряг — в том смысле, что цена опять подскочила. А там, близ природы, легче, пожалуй, будет прийти в себя. Если же не поехать… Минич прекрасно знал, чем закончится день, если он останется в городе: вечером непременно понадобится залить печаль, что означало очередной сход с рельсов. А это было бы, пожалуй, лишним — во всяком случае, до похорон. Минич хорошо знал свои слабости и давно уже научился с ними договариваться; не только политика — искусство компромиссов, но и вся эта жизнь. А слово это сейчас, когда смерть только что прошла совсем рядом — не его смерть, но все же и не совсем посторонняя, — вдруг приобрело особое, какое-то выпуклое значение.

Приняв решение, он вырулил на Каширку и вместо того, чтобы свернуть направо, к центру, взял левый поворот — в направлении кольцевой.

7

Пятьдесят четвертый президент Соединенных Штатов находился сейчас в некоторой нерешительности, хотя такое состояние возникало у него весьма редко; напротив, он был известен стране и миру как человек решительный. Дело в том, что в решениях — и уже принятых, и в тех, что еще только предстояло принимать, готовя Соглашение о глобальном ракетно-ядерном разоружении, — процент риска, как порой казалось президенту, был неоправданно высоким.

Когда Россия выступила с этой инициативой (в личном разговоре, строго конфиденциально) и ее глава сразу же предложил ему полное соавторство, хозяин Белого дома, давно уже озабоченный практической утратой контроля над распространением ядерного оружия, раздумывал недолго. Все показалось ему не просто приемлемым, но и выгодным — для Америки, а значит, и для всего человечества — и лично для него, разумеется, тоже. Он вдруг убедился в том, что честолюбие в нем оказалось куда сильнее, чем он привык считать; хотя, конечно, всегда понимал, что люди, лишенные этого качества, не становятся президентами даже компаний, не говоря уже о государствах.

Сомнения пришли с другой стороны — и не сами по себе, но после серьезных разговоров с министром финансов и еще двумя советниками — с глазу на глаз с каждым, чтобы собеседник высказывал именно свои взгляды, а не присоединялся к мнению другого, более авторитетного, может быть, участника беседы.

И сомнения, и предостережения, высказанные двумя из трех, совпали полностью, третьим же — процентов на шестьдесят. Это заставляло серьезно задуматься.

Нет, ни один из троих не удивился самой идее: люди умные и информированные, они отлично понимали, что время решительных действий по устранению ядерной угрозы с третьей стороны (как это принято было называть) — время это подошло и готово постучать в дверь. Вот оно и постучало.

Однако опасность предстоящих действий для экономики страны (а значит, и всей планеты — это вслух не говорилось, но подразумевалось) существовала, и пренебрегать ею было бы преступлением.

Для того чтобы свести ее к минимуму, следовало ни в коем случае не допускать спада, который по своим последствиям мог бы оказаться ничуть не лучше, скорее даже хуже, чем ядерный террор со стороны двух-трех еще не умиротворенных преступных государств или организаций. Как-никак ядерный зонт у Штатов был, и от него откажутся в последнюю очередь — если вообще откажутся.

Заключать Соглашение было и выгодно, и необходимо; на этом сошлись все. Но — и непременно — на условиях, которые полностью устроят Соединенные Штаты. И не только по формулировкам. Следовало зорко наблюдать за тем, чтобы ни одна запятая в тексте не дала кому-либо возможности поступать вопреки интересам Америки.

— Я хочу услышать ваше мнение в двух словах. К аргументам перейдем позже. Двух даже много. Да или нет? Только не говорите, что слова «Да» в лексиконе дипломатов не существует. Это пусть остается для конференций, а я — парень деревенский, и мне по душе прямота.

Собеседник — государственный секретарь — улыбнулся. Всему дипломатическому миру уже стало известно, что эта его улыбка никогда ничего доброго не предвещала. Эта информация пришла из Министерства финансов; министром финансов госсекретарь был в предыдущей администрации, и для всех стало неожиданностью, когда ему, демократу, президент предложил иностранный портфель: понимали, что это не просто дружеский жест в сторону оппозиционного Конгресса. Назначение говорило о том, что в области внешней политики предполагаются какие-то значительные акции, для реализации которых нужен именно такой человек.

— Я все же использую два слова, — ответил он главе государства. — И они будут: «Да», «Но».

Чего-то подобного президент и ожидал. И невольно усмехнулся.

— Ну ладно, — сказал он. — Расшифруйте это ваше «Но».

— Не рано ли — именно сейчас?

— Рано? В скором времени будет переизбираться половина Конгресса…

Президент встал, отошел от низкого столика, за которым оба сидели. Подошел к окну, секунду-другую постоял, глядя поверх эллипса вдаль — на серый обелиск мемориала Вашингтона.

— Если бы мы могли завтра послать экспедицию на Марс, — проговорил он медленно, — с этим договором можно было бы и подождать, согласен. Но в НАСА непреклонны: нужно еще как минимум одно серьезное ходовое испытание «Амбассадора». Без людей, конечно. Мы ведь не хотим, чтобы экспедиция превратилась в приключение с непредсказуемым исходом? Так что в чем смысл вашего «Но»?

— Я имел в виду другое. Вы уверены, что русские нас не надуют?

— Хотелось бы верить, — вымолвил президент не сразу, словно бы не вдруг возник у него такой ответ, а только после серьезного раздумья.

8

Информация схожа с водой: всегда находит дырочку, в которую можно просочиться. Но есть и серьезная разница: вода всегда течет вниз, информация же порой избирает самые причудливые пути.

Председатель Объединенной российской оппозиционной партии имел разговор с директором СБ. Происходил этот разговор не в московском Капитолии, как можно было бы предположить, и уж подавно не на Лубянке, но в лимузине. Оппозиционер пригласил директора Службы из любезности: у генерала вдруг скис его служебный «мерс», что у машин этой марки случается, как все знают, достаточно редко. Во всяком случае, именно так это должно было выглядеть — и действительно выглядело — со стороны. Просто отъезжая от только что открытого памятника Рабле (ответное действие на открытие в Париже монумента Гоголя), на котором присутствовали больше половины видных политиков — все, кто в этот день находился в Москве, — глава оппозиции пригласил директора в свою машину.

Оба пассажира чувствовали себя достаточно непринужденно: в свое время работали в одной и той же конторе. Правда, потом пути их, казалось, разошлись. Не по их желанию, но в связи с политической необходимостью. Так что отношения их друг с другом, по сути, не изменились — только перешли на новый уровень, стали масштабнее, а значит — и ставки в игре, которой, как известно, и является жизнь, возросли намного.

— Так что слышно? — спросил оппозиционер, прекрасно понимавший, что «мерседес» тут ни при чем и не ломалось в нем ничего.

— Как здоровье? — вопросом же ответил директор.

— Вроде бы нет причин жаловаться. А что?

— Да вот информация пошла — ожидается грипп. Чуть ли не эпидемия.

Наблюдательный человек заметил бы, что эта новость серьезно озадачила главного оппозиционера.

— Уверен?

— Из первых рук. Главного эпидемиолога.

Имелся в виду, однако, начальник кремлевской охраны.

— Та-ак… И быстро она движется? Эпидемия?

— Ну, идет с Камчатки — так что дня за три доберется.

Услышь это медик — он только ухмыльнулся бы. Но оба разговаривавших оставались совершенно серьезными.

— Три дня… — пробормотал оппозиционер. — Такой, значит, поворот…

— Так что, — продолжил генерал, — если есть болезненные ощущения… я бы лично взял отпуск по здоровью — и на юг куда-нибудь. А вообще-то плохо ты бережешь здоровье последнее время.

— Ну, кабы знал бы, где упал бы, то соломки подостлал бы. Скажи: ты в приметы веришь? Веришь, конечно: к тебе вон и экстрасенсы ходят…

— Вреда от этого не вижу. А что?

Политик ответил не сразу, а перед тем, как заговорить, даже усмехнулся смущенно, что вовсе не было ему свойственно:

— Да лезут, понимаешь ли, в голову всякие нелепости, и чем больше о них думаешь — тем больше кажется, что это не такие уж несуразности. Помнишь, с месяц назад по ящику — по повторному каналу — показывали старую ленту, американскую, наверное, названия не помню — о том, как налетает на Землю какая-то глыба из космоса, и отвратить катастрофу можно только ядерной атакой на нее. Видел? Я не оценил. А ведь это было предупреждение. Я — глыба, а ядерная атака…

— Грипп, — подсказал директор СБ. Вздохнул: — Я про ящик вспоминаю, только когда большой футбол идет, да и тогда не каждый раз находится время. А уж чтобы кино смотреть…

Каким-то странным тоном он это сказал. Нет, не со скрытой насмешкой, как можно было бы ожидать; напротив — прозвучала в нем какая-то озабоченность. И от оппозиционера это не ускользнуло.

— Вспомнил что-то?

Генерал усмехнулся — так же смущенно, как политик недавно:

— Просто к теме подошло. С неделю назад была у нас очередная консультация с эзотериками, астрологами в том числе. Вот и пришло на память.

— Ну-ка, ну-ка. Что там у них?

— Да вот в этом роде. Какой-то гость издалека. Несущий большую опасность для всей планеты. Я тогда подумал, что это новая вариация по поводу тарелочек… — Он чуть не сказал было, что на эту же тему имеется и достаточно странный перехват сообщения какого-то любителя. Но помедлил: могло статься, что вокруг этого пойдет игра, а в игре только новички сразу же показывают свои козыри. К тому же существуют правила игры. И по ним — никак нельзя давать новую информацию главе оппозиции до того, как она доведена до президента — во всяком случае, до верхов его аппарата. То есть — прежде надо поставить в известность главу администрации. Рассказать сейчас новость политику означало поставить себя в еще большую зависимость от него, быть привязанным ко второму (неофициально) лицу в государстве, а следовательно — не иметь никаких, так сказать, доверительных контактов с первым. Но не хотелось всю жизнь простоять на подхвате. А именно от первого лица зависело возможное продвижение по верхним уровням карьерной лестницы. В конце концов, директор СБ — всего лишь главный опер контрразведки; а хотелось большего.

— Ага, — односложно откликнулся оппозиционер и минут пять ничего больше не говорил. Только когда уже подъезжали, сказал: — Все никак не соберусь спросить: как у Наташи-то дела? Все цветет?

— Наташа? — Это автоматически получилось, само собой. — Какая?

С полминуты они смотрели друг другу в глаза — в упор, не моргая.

— До него еще не дошло. Но наши обычаи тебе известны. Слух вброшен. Так что поостерегись. А лучше — завяжи. Квиты?

Генерал, проглотив ком, кивнул.

— А я считаю — нет, — усмехнулся политик. — Ты мне дал только уточнение, поскольку и так было ясно, какие мне оргвыводы грозят. А я тебе — новость. Ты в долгу. И потому давай колись — я же вижу, что у тебя на языке что-то вертится.

Директор СБ вздохнул. Он подумал, что если бы в Кремле хотели, то уже давно могли бы если и не сделать что-то для его дальнейшей карьеры, то хотя бы пообещать, намекнуть… Но ничего такого не было. И если слух о Наташе дойдет до первого — никогда уже ничего не будет, будет падение, и хорошо еще, если только до уровня депутата. А нынешний собеседник пусть и не следующий глава, но может наделать немало неприятностей уже сегодня. Силен мужик все-таки. Да, пожалуй, отношения с ним осложнять не надо, а быть заподозренным в неискренности — в таких делах самое плохое.

Тем не менее генерал уступил не сразу:

— Это вопрос спорный. Добавь еще: это широко уже?

— Пока нет. Точечный источник. Капитан — твой водила. Он к ней…

— Теперь, — сказал директор, — я и правда в долгу.

Он заговорил. Политик слушал внимательно, лицо его оставалось спокойным — как и всегда, впрочем. Выслушав, сказал:

— В общем, пока очень зыбко. И что касается Кремля — лучше бы до уточнения их вообще не ставить в известность.

— Никак невозможно.

Оппозиционер кивнул:

— Да понимаю я… Ладно, доложи; но как бы между прочим, в предпоследнюю очередь, как о ерунде, и тональность подбери соответствующую. А последним поставь какой-нибудь и вовсе анекдот — чтобы внимание сразу же сместилось. А поскольку я там сегодня должен быть, постараюсь и со своей стороны помочь делу. А в остальном… — И он приложил палец к губам. Про себя он уже решил: необходима консультация специалистов. В данном случае — астрономов. С одним директором обсерватории он знаком с давних пор — оба играют в гольф, такие связи всегда достаточно прочны.

Директор СБ позвонил главе администрации сразу же, как только оказался в своем кабинете. Глава администрации выслушал его внимательно. Смеяться не стал. Сказал, вроде бы соглашаясь с оценкой:

— Спасибо за сообщение.

— Служу России. Вы думаете — это и впрямь важно?

— Сейчас этого никто не скажет. Обождем. Но разговоры на всякий случай по этой теме не вести. А сами попробуйте разобраться, что это — бред или есть под этим какое-то реальное основание. Маловероятно, конечно, но все же… Думаю, обсуждать это дело ни с кем не стоит: не до того, да и какое-то оно пока несерьезное. А обстановка наоборот, архисерьезная, сами понимаете.

Генерал понял отлично: то была команда «Засекретить», только изложенная на языке политиков, а не военных.

— Все понял, — ответил он по привычке кратко. — Разрешите выполнять?

В ответ, однако, не последовало ожидаемого «Да».

— М-м… Тут еще вопросы есть. Так что лучше приезжайте, не откладывая, — обсудим все спокойно.

— Слушаюсь.

9

Где-то почти уже в конце дороги, на проселке, когда ехать оставалось километров пять-шесть, на ровном (условно) месте вдруг ни с того ни с сего испустил дух задний правый баллон, уже дважды латанный (оба раза шину Миничу прокалывали во Внукове, хотя он не бомбить туда ездил — извозом не подрабатывал, — а просто один раз подвозил к рейсу знакомых, в порядке услуги, а во второй встречал прилетевшую с отдыха, из Испании, приятельницу; кстати, вернувшись, она из этого разряда выбыла по своему почину: похоже, завела там знакомство получше. Минич не очень переживал). Пришлось менять колесо. Заднее правое гнездо для домкрата едва держалось, в любую секунду ригель мог выскочить, так что и снимать аварийное, и ставить новое колесо приходилось с задержкой дыхания.

Это изрядно испортило ездоку настроение, так что он даже стал жалеть, что поехал в такую даль — для чего, собственно? При жизни Ржева он раза два или три в месяц туда наезжал, общаться со стариком было интересно, но само это место никаких особых чувств не вызывало; ну, стоял там домик, одноэтажный, щитовой, с частичными удобствами, и рядом с ним — вышка, на которой старик, по его же словам, проводил не меньше времени, а может быть, и больше, чем в комнатах. Минича он, правда, туда допустил только однажды — понял, видимо, что эта тема журналиста не интересует, у них был другой общий пунктик: откуда взялись люди и каким образом — в разговорах и спорах об этом и проходило время. На вышке стояла единственная более или менее ценная вещь, принадлежавшая Ржеву: сорокапятисантиметровый рефлектор, стоивший что-то за две тысячи баксов, обладавший (по словам старика) хорошим часовым приводом и установленный на надежной базе.

Из-за этого астрономического инструмента Минич и попал в друзья и даже в ученики: впервые, приехав в скит (так называл свое поместье покойный Люциан) брать интервью, разговорился и вдруг — неожиданно для самого себя — расчувствовался настолько, что одолжил денег старику на эту покупку, а потом и помог втащить все причиндалы на вышку по не очень надежной, ходуном ходившей лестнице и утвердить там, как следовало. Сделав дело, они, естественно, отметили событие должным образом, что их еще более сдружило.

Долг старик отдавал медленно, понемножку, да Минич на отдачу и не очень рассчитывал: знал, что доход от овощей и шести яблонь, что росли на участке, был весьма скромным, а инженерский пенсион — и того плоше, так что мысленно он от этих денег давно отказался. Но вслух этого не говорил: Люциан Иванович был человеком гордым и не на шутку оскорбился бы. Отдать, понятно, не успел — зато вот отказал Миничу все имущество, так что уходил, надо думать, со спокойной совестью.

Туго затягивая болты, крепившие колесо, Минич думал, что Люциан вряд ли подумал о нынешних налогах на наследство, которые заставляли крепко подумать о том, принимать ли завещанное, или отказаться, — и пусть радуется великая родина новому приобретению. Собственно, затем и была поездка — посмотреть и решить, стоит ли связываться.

Дом не очень привлекал, слишком далеко — на один вечер с дамой туда ездить не станешь, в оба конца — полбака даже в сухую погоду, а уж если развезет… Что нравилось, с другой стороны, — сам участок и та же самая его отдаленность: если родится желание или надобность надежно укрыться от всех, лучшего убежища не придумать: просто так, от нечего делать, туда никто не соберется.

И еще одно соображение было, не очень, правда, благородное: участок действительно привлекательный, тут и лес в двух шагах, и речка чуть ли не за забором, да и площадь — не традиционные шесть соток, а чуть ли не вчетверо больше; отдать это придется даже не государству, а местному самоуправлению, которое в два счета загонит участок кому-нибудь из скоробогачей под коттедж — продаст за немалые деньги, которые между своими и поделит. Мы и сами с усами, рассуждал Минич, разогнувшись, для порядка пнув установленный баллон и пряча домкрат и ключи в багажник. В случае чего торгануть недвижимостью мы и сами сможем, и деньги делить не придется — все нам останется.

«Мы» вовсе не означало, что Минич собирался привлекать компаньонов; просто он любил множественное число применительно к себе самому, ощущение одиночества при таком словоупотреблении как-то скрадывалось.

Усевшись за руль, Минич повернул ключ — без последствий. Стартер не икнул даже. Беды тоже не любят одиночество. Чтобы снять стресс, пришлось с полминуты подекламировать — начиная с известного загиба: «Взять десять пудов мелкого маку…» — ну и так далее, желательно в рифму. Замок зажигания сдох — и не в первый уже раз. Вообще пора этой технике уже под пресс, жаль, что сейчас не та ситуация с финансами, за последнее время ничего не написал и в командировки не ездил из-за Люциановой болезни. Ладно, подумал он, сердито вытаскивая провода из замочного тыла на свет Божий, ладно, вот загоним латифундию и тогда уж непременно себя порадуем. Купим… знаю, что купим: «понтиак», конечно, осуществим мечту упорхнувшей юности…

Одна пара проводов — зажигание, вторая — стартер, остальные не трогаем; все давно известно и отработано. Прочая техника, по счастью, оказалась готовой к бою: движок завелся с полуоборота. Минич уже врубил первую и снял с ручника, когда в опущенное для ветерка окошко проговорили довольно приятным женским голоском:

— Извините, пожалуйста, скажите: вы далеко едете?

Он медленно повернул голову, чтобы решить, стоит ли отвечать. Гм… Нет, не модель. И слава Богу: чему положено — приятно возвышается, талия не там, где портному вздумалось, а на положенном месте, как у осы. Джинсы в обтяжку позволяют полагать, что и ножки в полном порядке — не музыкальные, как у рояля… Лицо — не то чтобы красавица, но отводить глаза почему-то не хочется. Русые волосы, слегка волнистые — от природы, похоже. Но не до таких мыслей сейчас. Нет-нет. Но обижать женщину тоже вроде бы не следует?

Он перевел рычаг в нейтралку. Отпустил сцепление.

— А вам куда?

Эти слова он сдобрил соответствующей улыбкой средней приятности — чтобы не так сухо прозвучало.

— Да тут почти рядом — в Летягино. Да вы, наверное, туда и едете — тут больше некуда…

— Садитесь, — пригласил Минич, открывая правую дверцу.

Он ехал, правда, не в Летягино, а немного дальше, но единственный здесь проселок действительно кончался в этом селении, и дальше приходилось добираться по едва наезженной колее, по которой в последнее время, похоже, один только он и катался.

Огибая нередкие ухабы, он разок-другой покосился на пассажирку — она сидела, не пытаясь заговорить, не смотрела в окно, полузакрыла глаза, похоже — думала о своем. Ничего, приятная женщинка неопределенного возраста — от двадцати до тридцати, примем среднее — двадцать пять. Похоже, городская; хотя — кто их сейчас разберет по одежке, в особенности тут, в Подмосковье. По разговору, конечно, можно — и то не всегда, поскольку в столице москвичи сейчас в явном меньшинстве. Да какая, в конце концов, разница? Выйдет из машины — и сразу же из памяти долой…

За этими мыслями он прозевал рытвину; спохватился, когда тряхнуло, и разозлился на самого себя, а заодно и на даму: не подсела бы она — не пришлось бы отвлекаться. А так недолго и зацепить за что-нибудь картером или раздолбать глушитель. Шляются по дорогам неизвестно зачем!

— Что, к родным в Летягино, что ли? — спросил он — неожиданно для самого себя. Не собирался ведь заводить разговор. Но как-то так получилось. — Или по работе?

— Нет, — ответила она как-то рассеянно, по-прежнему не поднимая век. — Хотя — да, можно сказать, что по работе.

— Что же у вас за работа? Если не секрет, конечно.

Она чуть заметно улыбнулась.

— Ничего секретного. Занимаюсь разными вещами. В частности — людей излечиваю.

— Доктор, что ли? А так и не скажешь.

— Тогда уж скорее — целитель. А в основном занимаюсь астрологией.

Вот уж не подумал бы, честное слово. По представлениям Минича, целители должны выглядеть иначе. И тем более астрологи. Надлежит в их облике быть чему-то этакому… загадочному, что ли, не от мира сего. А эта — вполне монтируется с какой-нибудь тусовкой, дискотекой, еще чем-нибудь современно-молодежным.

— А что, — решил он пошутить, — в Летягине ожидается эпидемия какая-нибудь местного значения? Или тамошняя власть разочаровалась в медицине?

Собственно, и ему можно было бы задать такой же вопрос: «Ах, вы журналист? А что, в Летягине ожидается мировая сенсация? Родился трехголовый теленок?» На это он ответил бы…

— В Летягине меня ничего не интересует, — ответила пассажирка серьезно. — Оттуда мне придется еще добираться пешком.

Это было уже интересно. Он и сам ответил бы примерно так же.

— Что же вас так интересует в окрестностях? Река Белуга? Но белуги в ней не водятся, уверяю…

— Меня интересует астроклимат этих мест, — ответила она сухо, как бы приглашая прекратить болтовню. — К тому же у меня там пациент.

«Так, — подумал он. — Чем дальше в лес, тем замысловатее…»

— Не одну лишь вас этот климат занимает. — Женщина начинала интересовать его всерьез.

Только сейчас она повернула к нему лицо.

— Вы тоже причастны к астрономии?

— Не я. Люциан. Вы ведь к нему едете? В таком случае для вас две новости: хорошая и плохая. С какой начать?

Вопреки общей традиции она сказала:

— С хорошей, конечно. Плохая помешает насладиться хорошей до конца. А хорошего в жизни не так уж много. Просто мало.

— Хорошая — вам не придется добираться пешком: я и сам еду туда. Так что довезу вас до самого порога. И ничего не потребую за услугу.

— Это действительно приятно слышать. Ну а плохая скорее всего заключается в том, что вы помешаете мне серьезно поработать и поговорить с ним? Или — мне придется ждать своей очереди? Но ведь принято уступать даме дорогу.

У Минича, однако, пропала всякая охота шутить. Он пожалел даже о том, что вообще затеял этот треп. И сделал вид, что вынужден все внимание отдать трассе: они уже въехали в Летягино, под знаком Минич послушно снизил скорость до сорока, навстречу же шла другая машина — «чероки», вовсе не соблюдавший ограничений, — и отвлекаться действительно не следовало. Похоже, попутчица тоже оценила ситуацию и помолчала до тех пор, пока внедорожник не пронесся мимо, забросав стекло пылью.

— Так какой же новостью вы собирались меня огорчить?

— Люциан умер.

— Как?

— Как люди умирают. Совсем.

— Но две недели тому назад я была у него… Он, правда, сильно кашлял, но…

Минич ответил не сразу: пришла пора съезжать с проселка на луговую тропу; по ней еще предстояло добираться до дубравы, по другую сторону которой и стоял дом Ржева. Для этого следовало преодолеть придорожную канаву.

Осторожно съезжая, Минич обратил внимание на следы. Разминувшийся с ними только что джип проезжал здесь, крупно нарубленный протектор хорошо отпечатался в кювете, чье дно еще хранило влагу.

— Если он умер, зачем же сюда приехали вы?

— Он просил. — Хватит с нее и такого ответа. — А вы?

Она ответила не сразу:

— Я уже давно предлагала ему полечить его — видела, что с ним происходит. Он наотрез отказывался каждый раз — говорил, что одно с другим не сочетается. Глупо, но разубедить его не удалось. Или не успела. Смеялся, говорил, что времени жалко — сделал, мол, какое-то интересное наблюдение и ни на что не хочет отвлекаться. Я обиделась. Он позвонил мне через день. Просил приехать. Но я была очень обижена, очень. Потому что… Ладно. Да и работы было много. И вот только сейчас смогла вырваться. Несколько раз звонила ему, но никто не брал трубки; я решила, что он пропадает в обсерватории — за ним такое водилось. Даже такой телескоп, как у него, время от времени приходится гидировать.

«Похоже, не просто деловыми были их отношения», — подумал Минич прежде, чем сказать:

— А еще через день я отвез его в клинику. На этой самой машине. В центр на Каширке.

— Я ведь его сто раз предупреждала! — сказала она с тихим отчаянием. — А он смеялся: «У меня? Да никогда этого не будет!» И вот…

Минич перешел на вторую передачу: здесь было полсотни саженей мелкого песка. От места, где съезжали с дороги, проехали уже метров триста. Минич глянул в зеркало.

И увидел джип. Похоже, тот самый. Тяжелая машина медленно скатывалась с насыпи на эту же тропу. Возвращаются? Повернули, поняв, что встречный направляется именно туда, где они, похоже, только что были?

— Явление третье: те же и незваные гости, — пробормотал он.

— Что?

— Да не знаю. Скоро выяснится, надо думать.

Джип полз, не приближаясь, хотя на этой тропе вряд ли чувствовал себя намного хуже, чем на асфальте. Ну что же — может быть, они вовсе и не преследуют. Вернулись — потому что забыли что-то там, откуда едут…

Минич обманывал себя, потому что отлично знал: тропа заканчивается у дома Ржева, и по ней больше некуда было ехать, а значит — и неоткуда.

Впереди уже виднелись ворота, и следы джипа вели именно к ним и никуда больше.

10

К чести главного оппозиционера следует сказать, что он, будучи человеком проницательным и широко мыслящим, сразу же зацепился именно за те несколько десятков слов, сказанных эсбистом, в которые уложилась возникшая ситуация. Зацепился, отогнав первую, инстинктивную мысль: «Эпидемия» — бежать, бежать как можно скорее…

Сначала он не принял сказанного о теле всерьез; отреагировал, чтобы скрыть охвативший его только что страх за себя. Главным в тот миг казалось сделанное генералом предупреждение об опасности лично для него. Но тут же что-то заставило вернуться к услышанному. Интуиция, наверное. Или, может быть, слово «угроза», имевшееся в тексте.

Тогда, в машине, он минуту-другую посидел, закрыв глаза, сплетя пальцы рук — пытаясь понять, что же такое, зародыш какой комбинации таился в очень далеком, на первый взгляд, от политики сообщении. И вдруг понял. Не то чтобы он поверил в угрозу; ни один реально мыслящий человек (а именно таким политик и был) не стал бы всерьез бояться столкновения с небесным телом — не потому, чтобы он сразу же подсчитал, сколь ничтожной была вероятность такого события, но по очень простой причине: всякий здравомыслящий человек твердо знает — этого не может быть потому, что этого не может быть никогда. А кроме того, опытный политик знал, что все беды, катастрофы и прочие несчастья в мире происходят не от природы, а только и исключительно от людей и их деятельности. Замеченное же астрономами тело к людской деятельности никакого отношения не имело — и, следовательно, опасаться его было совершенно нечего.

Нет, выделенная им информация заинтересовала его совершенно под другим углом зрения. Он почти мгновенно увидел и оценил те политические ходы, которые можно было бы предпринять, используя космическую якобы угрозу должным образом, и те политические же выгоды, какие можно стало бы получить в результате таких ходов. Выгоды для достижения давно поставленной цели: привести оппозицию к власти и самого себя — на ее вершину.

Потом, уже в своем кабинете, он продумал все более обстоятельно.

Угроза Земле. Если говорить серьезно — бред, конечно. Но бредовость ее сейчас недоказуема — точно так же, как и ее истинность. А это означало, что угрозой можно будет оперировать с той же уверенностью, как если бы она была установленным фактом.

Угроза столкновения с небесным телом. Что может предотвратить ее? Спросите прохожих на улице — и шестеро из каждой десятки ответят, не сомневаясь: ядерные ракеты. Нынче все настолько образованны, чтобы понимать такие простые вещи.

(«А если это не метеорит или как его там, а дело рук человеческих?» — промелькнула и погасла искорка мысли — чтобы разгореться потом, позже.)

А из этого следует простой вывод — вернул он мысли в прежнее русло: всякое сокращение ракетного парка в мире, и в частности — в России, ведет неизбежно к увеличению этой угрозы, к повышению вероятности полной гибели. И всякий, кто настаивает на таком сокращении, сам является прямой угрозой существованию планеты — не говоря уже о том, что убедительно доказывает свою политическую несостоятельность.

Будь он кем угодно. Даже президентом. Вернее, тем более — президентом. Тут речь может пойти даже об импичменте.

Сразу же понял он и другое. А именно: что подобные мысли сами собой придут в голову всякому политику, в чьем распоряжении новая информация окажется. Так что первым и необходимым условием желаемого успеха было пресечь дальнейшее распространение полученных сведений или по крайней мере как можно более ограничить их разлет. Он уже повидался с гольфистом — директором обсерватории, и с большим интересом выслушал все, что ученый смог поведать ему о возможном небесном госте. Хотя, надо сказать, неопределенность сведений его несколько смутила. Но ведь, как известно, в искусстве пропаганды главное — не факты, а их интерпретация.

Он уже писал на листочке — быстро, размашисто, — что надо будет сделать в этой связи уже в самое ближайшее время. В часы. Даже в минуты.

Встретиться еще раз с астрономом и уточнить — сколько еще времени остается до того дня, когда станет ясно, что на самом деле никакой угрозы нет.

Выяснить немедленно, как широко распространилась информация на сегодня; есть ли данные о том, что об угрозе стало известно и за рубежом; если да — то где и кто там ею владеет, иными словами — с кем нужно будет вести тихие переговоры, чтобы оттуда не сломали ненароком всей игры. И не менее важно — изолировать всех, кто уже владеет информацией в России и может стать источником ее утечки.

Это политик понял сразу же. На первый взгляд казалось, что, наоборот, быстрое и широкое распространение информации будет ему на руку, создавая определенное общественное мнение: страх смерти всегда является одним из сильнейших мотивов. Но эту версию он сразу же отбросил. Мнение возникло бы, да, конечно. И заставило бы президента свернуть работу по Соглашению — до тех пор, пока космическая обстановка не прояснится. Однако в таком случае все сыграет в пользу действующего президента, и все меры, какие будут приняты, пойдут на его счет, оппозиция же, как и обычно, останется в тени.

А потому вариант с немедленным оглашением отметается. Нет, работать надо иначе. Скрытно. Тайно. Никакой публичной информации — да и другой тоже. Пусть Соглашение готовится. Но вот тогда, когда останется только подписать его, — в этот миг и произойдет выброс всех накопленных к тому времени данных. Информационный взрыв. И — на свет. Под лучи прожекторов.

Тогда сразу же — полное блокирование всего, связанного с запретом и уничтожением ядерных зарядов.

Разворот на сто восемьдесят градусов. В адрес президента — обвинения в оторванности от реальной действительности, об отсутствии в его политике элементарной логики, в крупном просчете — и тому подобное. В Думе — начало процесса импичмента. Дальше все было ясно.

Разговор в лимузине не заставил политика резко менять все прежние, тщательно разработанные планы. Потому что ему действительно и раньше было ясно: когда он возглавил ОДО, он тем самым как бы подписал некое постановление касательно своей дальнейшей судьбы. Тогда он понял, что придет день, когда понадобится менять ПМЖ; надолго ли — неизвестно; он надеялся, что нет.

Сейчас, похоже, день пришел. И, к счастью, в достаточно хорошей обстановке. Президент улетел далеко — на Камчатку. Скатертью дорога. И там, естественно, будет ждать появления главы оппозиции. Политик любил такие наезды: «Меня не звали — но я ни на что и не претендую, приехал за свои, за стол не лезу; зачем я тут? А чтобы ты помнил: оппозиция просматривает каждое твое движение, каждую мысль. И всему даст оценку. В нужное время и в нужном месте».

Но на Камчатке политик не появится. Он окажется еще восточнее. И будем, президент, «мы с тобой два берега у одной реки», называемой — Тихий океан.

Только не жди, что улетит навсегда!

Такими мыслями политик поддерживал себя. Потому что на деле все было достаточно сложным.

Сменить местожительство можно было, лишь пожертвовав частью интересов оппозиции в стране. Пусть и на время — все равно жаль их было; однако винить в том, что приходится кое-что перекраивать, можно было только самого себя. Собственный просчет: недооценил человека, ставшего его противником, стремление нынешнего президента России к подлинной независимости и самостоятельности. «Рано повзрослел», тяжело думал глава оппозиции, сидя в своем кабинете за столом, подпирая лоб ладонью. «И, наверное, почуял, что его главная идея — под боем, как плохо защищенная фигура на шахматной доске. А за нее, за свое историческое величие он теперь будет и горла перегрызать и вообще — сделает все. И первое горло в его списке — мое».

Он перенес ладонь со лба на это самое горло, как бы заранее защищая его. Хотя почему — заранее? Самое время было — обороняться любым способом.

Вывод напрашивался однозначный.

Противников разоружения предостаточно и там. И там надо создавать мнение и искать поддержки. Лучше — за морями. Лондон слишком близко. Париж не пойдет на осложнения. Америка — вот то, что нужно. Политик такой демарш готовил давно. И вот день пришел — раньше, чем он рассчитывал. И надо было срочно, как говорят охотники, вставать на крыло. И сделать это так, чтобы там это не было воспринято как поиски убежища, но как визит совершенно деловой — по весьма серьезному поводу.

А повод был, и не один, а целых два. Предупредить Белый дом, если сам он еще не догадался: в разоружении торопливость — смерти подобна. Для Штатов прежде всего. И второй — подать как следует новость о возможной угрозе из космоса. В Америке политика делается по тем же правилам, что и в России: на всякого президента есть конкурент. И у них выборы в программе, и у них противоборствующие лагери уже строятся в боевые порядки.

Так что если нынешний президент не примет близко к сердцу все имеющиеся аргументы и предупреждения — естественно, придется срочно разговаривать с демократами.

Эти переговоры поручать никому нельзя. Но и говорить о них вслух пока совершенно невозможно. То есть все нити сходятся в одной точке: надо срочно лететь в Штаты. Приглашение сварганят в два счета. Только намекнуть Столбовицу, давнему знакомцу.

А еще до отъезда — организовать должный уровень секретности. Это все же попроще будет, чем там у них. У нас нынче свобода печати поразумнее стала.

Он продолжал думать, но одновременно уже и взялся за дело — не передоверяя секретариату, сам созвонился со Столбовицем в Штатах.

Сделал и еще один звонок. Чтобы предупредить о своем отъезде самого близкого и, безусловно, сильнейшего союзника, на которого надежда: он окажет помощь в задуманном деле, нажав на какие-то из своих рычагов на Западе. Что такие рычаги и кнопки у Гридня имелись — политик не сомневался, хотя на эту тему они никогда не разговаривали: вторгаться в деловые тайны магната было бы действием самоубийственным.

И все же — звонить надо было. Потому что другой серьезной опоры просто не существовало.

— Есть у тебя немного времени?

— Жаль, но считанные минуты. Самолет ждет.

— Понимаю. Камчатка?

— Она. Да, так я слушаю.

— Коротко. Первое: тоже улетаю. Но не туда. Напротив.

— А… м-м… Понял. О причинах знаю. Хотя там с вами ничего не случилось бы. Но потом…

— Да. Второе: информация, которая может оказаться серьезной.

Политик изложил главное менее чем за три минуты. После едва уловимой паузы Гридень ответил:

— Большое спасибо. Это и в самом деле может быть серьезно. Вам желаю счастливого пути. И надеюсь быть в курсе ваших дел там.

— И вам того же. Будете, конечно.

Дав отбой, Гридень минут пять посидел, приопустив веки, словно расслабившись перед дорогой. Потом вызвал секретаря.

— Позвоните на аэродром. Самолет можно вернуть в ангар. Камчатка отменяется. — Он усмехнулся. — Слишком близка она, не наш масштаб.

Только завершив необходимые действия и размышления, политик позволил себе передохнуть, выпил стакан холодного боржома и позвонил, чтобы несли обед. Проголодался после усиленной умственной работы.

11

Глава президентской администрации гостеприимно указал генералу СБ на кресло перед низким — в стороне от письменного — столиком, сам уселся в такое же — напротив. Улыбнулся не официально, а как единомышленнику.

Да они, собственно, такими и были. Потому что позицию президента в вопросе полного ядерного запрета оба в принципе поддерживали — во всяком случае, в служебное время, — хотя бы потому, что то была позиция начальства, и были готовы всеми возможными способами и силами за нее бороться. Так что главные усилия СБ сейчас были направлены на то, что и принято считать основной задачей, смыслом ее существования: борьбой с проникновением вражеских разведок, в данном случае — в государственные тайны, связанные со стратегическим арсеналом России. Разумеется — применительно к проблемам великого Соглашения (так в высших кругах было принято называть готовившийся документ). И вообще — со всяким противодействием попыткам противников как извне, так и внутри страны. С защитой. А лучшая защита, как известно, — нападение. Об этом и пошел разговор.

— Они же торгаши, — проговорил хозяин кабинета, как бы размышляя вслух о вещах более чем секретных. — И стоит хоть одному просечь, что на деле контракт будет вовсе не на равных, что мы им, не исключено, подсунем куклу, — все может полететь вверх тормашками. Так что смотрите — чтобы ни намека, ни полунамека ни в печати, вообще нигде…

— Тут все схвачено, — уверенно откликнулся генерал. — Тут — порядок.

— А товар лицом предъявляете?

— Повседневно. Везде жизнь бьет ключом, так что они со своих спутников получают такие картинки, что пальчики оближешь.

— Военные не саботируют?

— Проявляют понимание. Но, конечно, не мешало бы им подбросить сколько-нибудь денег и всего такого — успокоить по поводу предстоящего сокращения. Это их всегда волнует.

— Об этом я уже подумал. И президент в принципе согласен. Не очень много, но дадим. И по квартирной проблеме сколько-то выделим. Но суть не в этом. Помните, о чем мы говорили в прошлый раз? Главное — выявлять мнения противников запрета. И пресекать.

— Пока ничего такого не слышно. Ни военные, ни производители…

— Это я знаю. Но ведь беда всегда приходит, откуда не ждешь.

— Неоткуда вроде бы. Демократы — за, парламент — за, откуда же еще можно ждать?

— Ждать надо оттуда, откуда вроде бы нельзя, — сказал хозяин кабинета. — Гром, как говорится, бывает и с ясного неба. Да, кстати о небе — эта ваша информация об этой… комете, что ли, или что это там… Тут тоже ни звука не должно просочиться, ни бита. Не то кому-нибудь вдруг влезет в голову: ради таких вот случаев надо иметь на Земле какой-то ядерный резерв; а кому его иметь? Конечно, великим ядерным — нам да Америке. Вот тебе и повод затормозить Соглашение. Поблагодарит президент за такой подарок, по-вашему?

— Такого мыслителя оборжем — сгорит со стыда. Подскажем хотя бы Родченке — он его по стенке размажет.

— Ладно, но это будет полдела. А вторая половина: надо запастись авторитетным мнением какого-нибудь звездочета: что, мол, таких катаклизмов не предвидится — ну, хотя бы в ближайшие пять миллионов лет. Ну, пусть пять тысяч — нам хватит.

— Так точно, сделаем, — отозвался генерал.

— Это будущее время. А я люблю настоящее. Презенс. Сейчас-то вы хоть что-то делаете? Надо обязательно докопаться до корней. Вы просмотрите это на фоне созыва Конференции — тогда сможете оценить масштаб возможных последствий. А пока источник не перекрыт — купите побольше скотча. Ну, липкой ленты. Чтобы позаклеивать рты всем — и у вас в Службе, а еще важнее — тем, кто… ну, сам понимаешь где. Президент завтра не вернется, к сожалению: на Камчатке погода разбушевалась, подняться в воздух невозможно. А продлится она дня три — и придется ему прямо оттуда лететь в Улан-Батор — это важнее. Так что ему не до небесной механики, сам понимаешь. Ну ладно, спасибо за доклад.

— Люди уже работают, — заверил генерал. — Чтобы закрыть источник информации в самом истоке.

— Правильно делаете. Желаю удачи.

Проводив взглядом директора СБ, глава администрации уселся за рабочий стол. Просмотрел в своем кабинете составленный помощником, заведующим президентским протоколом, список, откинулся на спинку стула и задумчиво поглядел в потолок.

Протокольному помощнику приходилось решать повседневную, но всегда непростую задачу: из двух дюжин людей, претендовавших на встречу с президентом (на сей раз — сразу по его возвращении с Камчатки), выбрать троих, самое большее — четверых. Остальное время было наглухо забронировано двумя большими министрами — иностранных дел и военным. Но главе администрации сейчас казалось, что и этого слишком много. У президента время всегда в остром дефиците. В работе над проектом текста Соглашения об окончательном и полном ядерном разоружении наступила самая горячая пора, когда каждое слово испытывалось на сжатие, излом и растяжение, когда возникал десяток, а то и больше вариантов каждой фразы. Но сторонники другой точки зрения вовсе не собирались сдаваться, и среди тех людей, что претендовали на встречу с президентом, большинство принадлежало именно к таким. Однако заранее предвидевший такую ситуацию глава администрации дал недвусмысленную установку: инакомыслящие проникать к президенту не должны ни под каким соусом. Противники имеют трибуны в Федеральном собрании — и хватит с них. Ни Дума, ни Совет президентскую администрацию не волновали: когда придет пора ратифицировать, большинство проголосует так, как нужно. Таким образом, сейчас задача была ясна: оставить в списке лишь таких кандидатов на прием, кто намерен говорить о частных вопросах, не относящихся к проблеме ядерного разоружения.

Например, председатель Пенсионного фонда — годится, его проблемы не имеют общих точек с вопросом ядерных боеголовок; а вот председатель Федерального Совета профсоюзов может заговорить о том, что ликвидация, по сути дела, всей ядерной составляющей оборонной промышленности приведет к неизбежному и достаточно болезненному сокращению рабочих мест, увеличению безработицы и прочим отрицательным эффектам; поэтому он в список никоим образом не войдет. И такой достойный и значительный человек, как генерал-полковник, командующий космическими стратегическими войсками, например, в ближайшие дни и недели увидеться с президентом не сможет: его войска — те самые, что должны вскоре пойти под нож.

Так. А это кто еще? Нахимовский? Незнакомая фамилия. Директор астрономической обсерватории? Тоже мне государственный деятель… Впрочем, он-то, может быть, как раз и кстати — такой визитер годится для передышки, для расслабления… Оставим его в списке? Ах черт! Астроном!

Он вскочил и быстро направился к двери. Но уже в секретарской перешел на нормальный — неспешный, солидный шаг.

В кабинет протокольного помощника глава администрации вошел неожиданно, без предупреждения, как делал часто — словно бы старался поймать кого-то из подчиненных за недозволенным занятием. Помощник — как всегда в таких случаях — внутренне усмехнулся: он что — думает, мы здесь в рабочее время выпиваем? Или взятки берем?.. Но вежливо встал навстречу начальству.

Вошедший ткнул пальцем в список:

— Это что?

— Это? Звездочет. Ученые вот жалуются, что им уделяют мало внимания…

— С ума сошел? — проговорил глава администрации тихо, угрожающе. — Ты кого это наслушался? У нас тут дела мало — займемся звездами, да? Ну даешь.

И своими руками вымарал фамилию.

— Кто у тебя там еще просится? Ага… ага… Поставь вот этого — армянина. Президент в августе туда едет — может быть, встреча окажется кстати. И никаких астрономов!

Сказав это, глава повернулся и пошел к двери. Помощник пожал плечами: астроном-то чем ему не угодил?

Но у самого выхода глава администрации повернулся:

— Впрочем, с астрономом я сам побеседую. Интересно: чем это он решил порадовать руководство? Что у него за глобальные проблемы возникли? Пусть его пригласят… на семнадцать часов.

Чиновник с готовностью кивнул. А про себя соображал: значит, у астронома может оказаться и что-то серьезное — у шефа чутье феноменальное, и уж если он заинтересовался — что-то там есть такое…

А в общем — наше дело петушиное: пропел — а там хоть не рассветай.

Глава же администрации возвращался к себе медленнее обычного, размышляя на ходу.

Вообще-то страстями своими он был уже не здесь; доставшийся президенту в наследство от прошлой администрации, он отлично понимал, что будет заменен на кого-то, более «своего»; обижаться на это не приходилось, как не обижаются на смерть — поскольку она неизбежна. Но тут, слава Богу, не о смерти речь, которой нет альтернативы; поэтому он вот уже два года (после того, как окончательно понял, что в «свои» его так и не зачислят), служа верой и правдой, одновременно выжидал удобного случая, чтобы подать в отставку: для него держали кресло вице-президента крупной телефонной компании, и кресло это было куда мягче кремлевского и уютней. И обещали быстрый рост. А чтобы связь эта оставалась достаточно прочной, нужно было, чтобы она имела характер мезонной: как между атомами идет обмен мезонами и это удерживает их в связке, там и тут. И вот эта любопытная новостишка — чем не мезон?

Но, конечно, не телефонщикам. А повыше них. Самому.

И без промедления.

12

Доехали, можно считать, благополучно, несмотря на некоторые волнения; джип в роще благополучно потерялся — то ли отстал, то ли снова, развернувшись, покатил прежним своим маршрутом. Давя чужие следы своими покрышками, Минич въехал во двор, подрулил к самому крыльцу и остановился. Вылез не сразу; когда мотор умолк, такая неожиданная тишина вдруг упала на приехавших, что не по себе стало и Миничу, и, наверное, попутчице — судя по тому, что она тоже не торопилась выйти, вдохнуть свежего воздуха, но продолжала сидеть на месте смертника, снова уронив веки; может быть, впрочем, просто печальные мысли заставили ее не смотреть вокруг и даже не шевелиться, словно впав в кому или (что было вернее) войдя в медитацию…

Минич покосился на нее, еще с минуту посидел, потом поднял брови, пожал плечами, как если бы удивлялся собственному поведению. Вылез наконец; дверцу захлопывать не стал — пусть салон проветрится. Вытащил из кармана полученные в клинике ключи. Зачем-то позвенел ими, словно колокольчиком, — как если бы хотел предупредить о своем появлении здесь кого-то, кого простым глазом и не увидеть было. Может быть, он полагал, что Люциановы тонкие тела уже переместились сюда и их нужно хоть как-то приветствовать перед тем, как вторгнуться в чужое — но теперь уже в каком-то смысле и принадлежащее ему самому жилье.

Отпер один замок, затем второй; второй при этом тихонько то ли проскрипел, то ли провизжал, на что-то жалуясь, но всерьез сопротивляться не стал. Ни собак, ни кошек Ржев не держал, для него все последние годы телескоп был единственным сожителем, и не исключено, что Люциан Иванович про себя думал о нем и воспринимал его как существо одушевленное — как водитель машину, например. Так что никто больше не мог ни встретить нового (пока еще предположительно) хозяина, ни помешать ему войти внутрь.

Минич, однако, прежде чем сделать это, вернулся к машине и подошел на этот раз с правой стороны. Распахнул дверцу, видя, что пассажирка сама выходить вроде бы не собиралась. Легко, одним пальцем, прикоснулся к ее плечу — но не там, где оно было оголено сарафаном, чтобы она ничего такого не подумала, чего у Минича и в самом деле в мыслях не было.

— Девушка… Да, кстати: как вас зовут? Обращаться-то к вам как прикажете?

Она повернула голову; спокойно-отчужденное выражение лица не изменилось.

— Можете называть Джиной, если вы не против.

Эти последние слова — «расширение», как он определил их компьютерным термином, Минич оставил без внимания.

— Зайдете? — спросил он. — Вы же не для того ехали, чтобы с порога повернуть назад?

— Не для того. Но я ведь не знала… Хотя я, конечно, зайду. Там остались кое-какие мои мелочи… случайно. — Она проговорила это, словно убеждая в чем-то саму себя. И вылезла из машины, решительно захлопнула за собой дверцу, словно отрезая себе путь к отступлению. На мгновение задержалась.

— Может быть, я пойду прямо… туда? Посмотрю, как там, все ли цело. Не бойтесь: чужого не возьму.

«Что, бельишко свое осталось? В чем спала?»

— Да подождите…

— Поняла: ответ с отказом. Но хоть туда-то мне можно?

И кивнула на обсерваторную вышку, что находилась позади дома, но верхняя часть ее с кустарно изготовленным куполом была хорошо видна и отсюда.

«Разрешать работать тому, кто захочет», — вспомнил он. Вот, значит, кого Ржев имел в виду. Да, не вовремя они поссорились…

Но и в этой просьбе Минич отказал, сам не зная почему:

— И туда, и сюда пойдем вместе.

Джина едва заметно пожала плечами:

— Как скажете.

И направилась к крыльцу. У самой двери Минич обогнал ее.

— Простите — я войду первым. Мало ли что там может быть…

По его расчетам, он был тут последним — когда увозил Люциана в больницу. И хотел убедиться в том, что в отсутствие хозяина дом не посещали гости.

Первым он вошел в небольшую прихожую с вешалкой на стене и галошницей на полу. На вешалке по-прежнему висели старый синий плащ Ржева и заношенная спортивная куртка, что он надевал для работы в огороде. Направо короткий коридорчик вел на кухню и к удобствам, прямо — другой, подлиннее, одна комната была слева, вторая — впереди. После яркого дня было темновато; Минич щелкнул выключателем — свет зажегся. Джина вошла вслед за ним. Остановилась. Минич достал сигареты, сунул одну в рот. Протянул пачку девушке.

— Спасибо, не курю. И вы… подождите же!

Удивленный, он опустил руку с зажигалкой.

— Что случилось?

Джина медленно втянула носом воздух:

— Пахнет дымом — вам не кажется?

Ему, курильщику, учуять запах было, конечно, труднее. Но после ее слов он принюхался. Да. Курили. И уж никак не две недели тому назад. И не «мальборо».

— Да, — сказал он. — Спасибо, что обратили внимание.

— Они — те, кто ехал нам навстречу?

— Очень может быть. Наверное. Постойте тут. Я посмотрю, что в комнатах.

Но в комнатах он ничего такого не заметил. Да и не мог скорее всего увидеть что-то такое, на что, может быть, обратил бы внимание хозяин — если бы мог сейчас не только увидеть, но и сказать. Не мог. А Минич просто не помнил, что, где и как стояло и лежало — на столе, на буфете, на подоконнике. Может быть, кто-то и трогал все это — поди знай…

— Джина!

Она вошла, спокойно ступая.

— Как по-вашему, не могло ли тут что-нибудь… пропасть?

Женщина покачала головой:

— Что? Денег и ценностей у него не было, вы и сами должны знать, на каком уровне он жил — в смысле быта. Никаких коллекций, гардероб — под стать бомжу. Единственное, что у него было хорошего, кроме зеркала, — компьютер, программы к нему и записи. Но они не здесь. В смысле — не в комнатах, а в погребе. Там у него настоящий кабинет. С тайничками даже.

— Что-то не знаю я тут никакого погреба… — удивился Минич.

— И никто не знает. Кроме меня. «Маскировка номер раз» — так он это называл. Мы обычно разговаривали как раз там — за работой, и еще наверху, в обсерватории. Или на верандочке. Или во дворе.

«Или в спаленке, — подумал он почему-то с неудовольствием. — Раздеваясь, аккуратно убирала небось свое на вешалку…»

— Вешалка, — вспомнил вдруг он. — Наверное, что-то должно было находиться на вешалке. Висеть? Лежать?

— Почему вдруг вешалка? — не поняла она.

— Он говорил… в последние минуты, там…

Чуть помедлив, она усмехнулась:

— Он не эту вешалку имел в виду.

— Какую же? — Минич нахмурился, соображая.

— Здесь вы ее не найдете. Это то, что он наблюдал. Астеризм «Вешалка» в созвездии Лисички. Наблюдая, он и увидел это. И сказал мне потом, что для нашей планеты это может представлять страшную опасность, гибельную. Обещал подробности, когда сам разберется как следует.

Да, кажется, он говорил и такое — вперемешку с разными тонгаревыми. Но разве не бред это был?

— Опасность? Для планеты? — переспросил Минич и на всякий случай нахмурился. — Но хоть в общем, в двух словах?..

Джина поколебалась, прежде чем ответить, — и тем упустила время, потому что в следующую секунду ответить стало и вовсе невозможно: постучали в дверь — из вежливости явно, потому что она и так была распахнута, — и сразу же в прихожей послышались уверенные шаги нескольких человек. И Минич, и Джина непроизвольно прервали разговор и повернулись на звук. Минич шагнул, чтобы встретить пришедших в коридоре.

Их оказалось трое; все — мужики, как говорится, в расцвете лет, одетые в аккуратные костюмы. В узком коридоре им волей-неволей пришлось выстроиться в колонну по одному. Однако сразу же тот, что был замыкающим, сделал шаг вправо и исчез в коротком коридоре. Слышно было, как он распахнул кухонную дверь. Минич поднял брови и поджал губы прежде, чем поинтересоваться (в голосе его чувствовалось недовольство):

— Итак, чему обязан?..

Стоявший в колонне первым спросил — не враждебно и не дружелюбно, сухо, по-деловому:

— Ржев Люциан Иванович, если не ошибаюсь?

Минич не стал сразу же уличать визитера в ошибке.

— Ну, — ответил он, — а если бы и так?

— Мы по поводу ваших наблюдений. Они нас заинтересовали. Нужна более подробная информация. Где мы можем поговорить?

Пока Минич раздумывал над возможным вариантом ответа, тот из прибывших, что заглядывал в кухню и прилегающие к ней удобства (такая тут была архитектура), возвратился на свое место в строю.

— А что, хозяина нет? — поинтересовался он оттуда.

Первый повернулся к нему:

— Разве это?.. — и кивнул в сторону Минича.

— Этого я иногда наблюдал, — ответил третий уверенно, — только это не хозяин.

— Интересно. — Это было сказано уже совсем другим тоном, и выражение глаз, снова обратившихся к Миничу, стало совсем иным — морозным. — В таком случае кто вы такой и что здесь делаете?

— Считайте, что я спросил об этом же вас. — Ответ Минича прозвучал в той же тональности.

Хорошо отработанным движением каждый из гостей запустил руку за пазуху, чтобы вынуть — нет, никак не оружие, но красную книжечку с золотым тиснением на обложке.

— Служба безопасности. С кем имею удовольствие беседовать?

Минич постарался выразиться как можно короче:

— Я приехал сюда по просьбе хозяина дома — по делу.

— Где же он? Или вы его не застали?

— Его нет.

— И вы не знаете, где он? И почему отсутствует, если, по вашим словам, сам пригласил вас сюда?

— Нет, отчего же, — сказал Минич, — в общих чертах знаю.

— Ну?

Это междометие было произнесено едва ли не с угрозой.

— Полагаю, что сейчас он в морге на Каширке. Вернее — его тело.

Это заявление явно оживило всю троицу.

— В морге! — проговорил один таким тоном, каким принято произносить: «Вот видите, я же говорил!»

— На Каширке? — Первый недоуменно поднял брови. — Это где?

— В онкологическом центре, — не стал скрывать Минич. — Он скончался там сегодня (он бросил взгляд на часы) четыре с половиной часа назад.

— Странно, — сказал первый. — Почему его отвезли туда?

Второй, к которому был обращен вопрос, только поджал губы:

— Наверняка милиция — чего же вы хотите?

Этот обмен мнениями уже начал надоедать Миничу.

— При чем тут милиция, хотел бы я знать? — спросил он иронически. — С каких это пор рак гортани считается нарушением закона?

Смысл заявления гости осмыслили быстро.

— Он что — был болен?

Спросили, как ни странно, не Минича, а третьего; видимо, то был местный кадр, коему ведать надлежало. Тот лишь пожал плечами:

— Когда я его последний раз видел — кашлял много, действительно, и с лица спал. Но держался бодро…

— Он пролежал там две недели, — сказал Минич. — Слишком поздно обратились — он все не хотел, не верил, что серьезное, говорил — обойдется, зачем время терять.

— Так, — сказал первый. — Значит, вы считаете, что он умер от болезни? В него не стреляли? Это не было покушением? Терактом?

— Это не я считаю, — начал уже злиться Минич. — Это врачи считают. Стреляли? Смешно — кто стал бы в него стрелять? Что он — коммерсант? Политик?

Эсбист усмехнулся; в улыбке легко читалось: «Как же, много ты понимаешь!..» Вслух же он сказал другое:

— Итак, вы не врач, ясно. А кто же вы? И как мог Ржев вам что-то поручить, если он, с ваших слов, умер? Покойники, знаете ли, не имеют обыкновения давать поручения хотя бы и друзьям. А ну быстро: зачем вы приехали сюда? Найти и забрать — что? Материалы наблюдений, дневники, письма — что еще? Предупреждаю: вы не имеете никакого права ни находиться здесь, ни изымать что бы то ни было. Прошу предъявить все, что вы хотели забрать отсюда, а затем немедленно оставьте этот дом.

Минич вообще-то был человеком законопослушным — в той мере, в какой российский журналист вообще может быть законопослушным. Иначе говоря — он уважал закон как некую абстракцию; встречи же с людьми, этот закон представляющими, почему-то всегда не только не доставляли удовлетворения, но вызывали стойкое желание возмущаться и противоречить. Этот же аккуратный, подобранный человек почему-то вызывал у него особенно сильное раздражение. Поэтому Минич, вместо того чтобы вывернуть карманы и послушно выйти из дома, ответил довольно нагло:

— Как бы не так!

— Что-что? — переспросил эсбист, нехорошо нахмурившись и запрокинув голову, что должно было изображать надменное презрение к ничтожному собеседнику. — Вы отдаете себе отчет?..

Минич уже набрал побольше воздуха в грудь, задержал его на секунду, подыскивая ответ пообиднее. Как и многие журналисты, он стал уже привыкать к тому, что правоохранительные органы старались поменьше связываться со СМИ: почему-то меры, примененные именно к этой категории людей, вызывали наибольшее волнение у общественности — быть может потому, что как раз такие меры освещались в печати с наибольшей широтой и негодованием. Так что Минич решил в выражениях не стесняться. Но в те мгновения, когда он подбирал слова, голос в его защиту прозвучал с той стороны, с какой журналист его никак не ожидал.

— Нет, — сказала Джина. — Вы ошибаетесь: он находится тут с полным правом, поскольку является единственным наследником покойного владельца, согласно завещанию. А вот вы? Есть ли у вас надлежащие постановления?

— А вы кто такая? Не лучше ли вам вообще помал…

Эсбист вдруг умолк, словно подавился собственными словами. Но тут же продолжил — уже совершенно иным тоном:

— Кажется, мы с вами уже встречались?

— Несомненно, — подтвердила женщина.

— Напомните — где?

— Совсем недавно. На совещании у Виктора Порфирьевича.

— Д-да, действительно. — И эсбист вдруг нормально, совершенно по-человечески улыбнулся. — Здравствуйте. Не ожидал увидеть вас здесь. Мне не доложили…

— Я никого не предупреждала. С покойным Ржевом Люцианом Ивановичем я была лично знакома. Я в курсе его работ.

— Вот как? Что же, это меняет дело, Зинаида… Самсоновна — если не ошибаюсь?

Она не сказала в ответ «У вас хорошая память», так что ему не пришлось с улыбкой признать, пожав плечами: «Профессия». Просто кивнула.

— Хорошо. Мы не станем больше мешать вам. Хочу только предупредить: обладая соответствующими полномочиями, мы еще до вашего приезда произвели осмотр помещений. Обнаруженный дневник наблюдений изъяли для более подробного ознакомления. По минованию надобности передадим в соответствующее научное учреждение, в какое — мы вам сообщим. К ним и будете обращаться в случае необходимости.

Он обернулся к своим, слушавшим этот разговор с непроницаемыми лицами:

— Здесь все в порядке. Поехали.

И через несколько секунд во дворе сдавленно рыкнул мотор, и джип пустился в обратный путь по собственным следам.

Но Минич при этом не испытал никакого облегчения. Вот, значит, какую дамочку он привез сюда на собственной машине!

Он повернулся, чтобы смерить Джину неприязненным взором. И увидел, что она безмятежно улыбается. Может быть, даже посмеивается? Не над ним ли смеется? Да над кем же еще?

— Извините, — сказал он сухо. — Не знал, что вы тоже… из этого семени… Зина.

— Да вовсе нет, — ответила женщина непринужденно. — Не из них. Но встречаться приходилось — и наверняка еще придется. Хотя я не состою в их сотрудниках — ни в штатных, ни в секретных.

— В таком случае — откуда же столь невероятное уважение со стороны щите и меча?

— Они нередко просят у нас консультаций.

— У вас? У целителей?

— Ну, не только. Вообще — у экстрасенсов, у тарологов… Думаю, что еще немного — и кто-то из моих коллег окажется в их кадрах — как только СБ получит деньги на расширение. А я там представляю астрологию.

— Я вижу, вы относитесь к ним сочувственно?

— А они, в общем, хорошие ребята. Конечно, работа накладывает отпечаток — как и любая другая. Но знаете что? Обо всем этом мы могли бы поговорить и потом. Вы ведь приехали сюда с какой-то целью? Я тоже. Поэтому, может быть, займемся делом?

— Я, кстати, не спросил: зачем вы приехали сюда?

— Ехала — чтобы поговорить с ним. Помириться, если хотите, или уж… — Она помолчала. — Но раз это невозможно — хочу посмотреть, может быть, смогу составить более полное представление о том, что он наблюдал.

— А что могла хотеть от него служба безопасности?

— То же самое, что и я.

— Им-то это к чему?

— Вы забыли уже? Я же вам сказала: всему миру может грозить страшная опасность. Да, вот как он назвал это: «Тело угрозы».

Но Минич уже решил отнестись к этому иронично: конец света — этого даже для журналиста многовато.

— Какой кошмар!

На эту явную насмешку Джина-Зинаида ответила с обидной ухмылкой:

— Понимаю: вы жираф. Но я подожду, пока и до вас дойдет. Сейчас мне некогда спорить. Я хочу найти все, что связано с наблюдениями.

— Вы же сами видели и слышали: они забрали с собой все, что имело отношение к этому.

— В том-то и дело, что не все. Я же сказала вам о погребе.

— Думаете? Разве не все у них?

— Они же не специалисты — не знали, что следует искать, и взяли то, что попало на глаза. А увидели они только дневник — он вел дневник, говорил, что такая потребность возникает с возрастом. А журнал наблюдений у Люциана велся на дискетах. Они не знали, где его искать. А я знаю. И фотографии тоже уцелели.

— Хотите сказать, что специалисты и их не нашли?

— Вам не показалось, что они чувствовали себя не очень уверенно? Видимо, они вторглись в дом, не имея на то права: постановления или хотя бы прямого приказа. И вряд ли они успели побывать даже и в обсерватории. Конечно, если бы не наш приезд…

— Да нет. Мы же встретили их, когда они уже возвращались. Мы им никак не могли помешать.

— Это вы так полагаете. А я думаю иначе. Спорю: они уже готовы были вскрыть обсерваторию, но сверху вовремя заметили вашу машину. Ехать по этой дороге больше некуда; вот они и поспешили удалиться — чтобы тут же вернуться уже как бы цивилизованным порядком. Они ведь считали, что это возвращается хозяин, и вовсе не хотели заранее портить отношения с ним: собирались получить у него информацию. А о погребе им, похоже, вообще не было известно ничего. Так что журнал мы скорее всего найдем нетронутым. А там должно быть все, что меня интересует. Потому что он не только наблюдал. Он еще и считал. Кажется, эти расчеты и заставили его думать о большом значении увиденного. У него вырвались такие слова: «Тело угрозы»… И я хочу во всем этом разобраться — раз уж он сам не может. Хотя теперь-то он знает, конечно…

— Я еще не дал вам разрешения.

«Не обижай девушку…», вспомнил он слова умирающего. Тоже как бы завещание. И пожалел о сказанном.

— Ладно. Давайте посмотрим.

— Идемте. Ключи у вас.

13

Если бы кто-нибудь еще из попытавшихся увидеть новооткрытый астероид все-таки обнаружил его и занялся, определив его скорость и направление, дальнейшими подсчетами, то решил бы скорее всего, что название «Тело угрозы», возникшее у покойного ныне Люциана, было чересчур уж мрачным.

Однако пока никакого подтверждения сделанного якобы открытия не возникло. И искать перестали — за исключением, может быть, одного-двух начинающих астрономов, очень молодых еще и потому весьма упрямых и этим похожих друг на друга, хотя знакомы они не были, никогда не встречались, да и обитали не только в разных странах, но и в разных полушариях планеты. Но об этом поговорить пора придет позже. В общем же было решено, что это то ли шутка, то ли ошибка любителя, столь внезапно исчезнувшего с горизонта.

На самом же деле искомый объект существовал. Только, поскольку время прошло, искать его следовало уже совсем в других координатах, учитывая скорость его в день наблюдения и то ускорение, с каким эта скорость возрастала. Но, не видя его, разумеется, и определить ничего такого нельзя было.

То ли астероид, то ли комета, то ли ни то и ни другое — небесное тело это проходило сейчас орбиту Нептуна (но совершенно в иной плоскости, близкой к полярной, так что вернее будет сказать, что оно находилось на расстоянии от Солнца, равном среднему расстоянию названной планеты), и летело оно, как показалось бы вначале, с большой, не свойственной астероидам скоростью — приближаясь уже, пожалуй, к параболической; и скорость эта, и направление его могли свидетельствовать о том, что тело вовсе не собиралось остаться в Солнечной системе, но намеревалось пронзить ее по хорде и уйти в то «никуда», из которого и пришло. Хотя пока этот скоростной рубеж еще не был достигнут. Так что оно — тело — могло и остаться в Солнечной системе.

Если бы, конечно, ничто ему не помешало. Но во Вселенной случается всякое. И наблюдая далее, можно стало бы убедиться в том, что скорость эта на самом деле не является постоянной, но меняется, а именно — тело как бы затормаживается, одновременно меняя направление полета; то есть тело двигалось с ускорением, которое, однако, не было постоянным.

Конечно, всему должны быть причины. Например, в это время тело могло подвергнуться гравитационному — а может быть, и магнитному, — влиянию большой планеты. Не только Нептун мы имеем в виду. И вообще — пока — никого из группы Юпитера. При разделявшем их расстоянии влияние это вряд ли могло оказаться сколько-нибудь значительным. И не оказалось. Тем не менее оно было, это влияние, которое правильнее было бы назвать обоюдным. И траектория полета тела несколько искривилась, направление стало иным. К сожалению, в эту пору этот объект, как уже сказано, никем еще не был замечен — кроме Люциана. Ничего удивительного: наблюдаются ведь, по сути, лишь небольшие участки, узкие секторы неба, так что немалая часть его вообще не закартирована. А если бы кто-то увидел и заинтересовался всерьез — то скорее всего пришел бы к выводу, что и еще какое-то влияние здесь сказалось, и куда более сильное. Возможно, Люциану именно это и пришло в голову?

Не сделав такого предположения, нельзя было бы подумать о том, что тело может представлять какую-то действительную угрозу. А ведь покойный Люциан, похоже, имел в виду нечто подобное?

Впрочем, пока его дневники еще не прочитаны, расчеты не проверены, а фотографии не изучены, судить о его мыслях и соображениях было бы преждевременным.