Заметки на собственной шкуре

Александр Волков

Дорогие друзья и добрые читатели моих скромных творений! Я с большим удовольствием делюсь с вами заметками на собственной шкуре. И мы вместе с вами, прочитав их, улыбнемся, взгрустнем. А может, заплачем… Это будут не горькие и тяжелые слезы, а положительные эмоции. Эмоции, которые и позволяют нам оставаться людьми..Помните, как у Аркадия Райкина: добрый зритель в девятом ряду… Это про каждого из вас, добрые читатели.Спасибо вам за то, что вы есть! Приятного вам прочтения и добрых эмоций!

Глава вторая.

«Ремесло»

Мы все учились понемногу

Чему-нибудь и как-нибудь…

Сан Сергеич, конечно, прав, но…

Учились ведь!

Хоть и как-нибудь…

Как я в артисты подавался

Когда-то в добрые советские времена в журнале «Крокодил» была любимая всеми нами рубрика «Нарочно не придумаешь». Я к чему? А к тому, что мой рассказ можно смело включить в эту рубрику. И вообще, это даже не рассказ, а некое откровение. Или очередная попытка посмеяться над собой. В назидание другим. Речь пойдет о ситуции, которая была в жизни у каждого из нас. У одних это было тихо-скромно, как само собой разумеющееся. У других это было болезненно. А у меня всё не как у людей. Итак, по порядку.

У меня растут года, будет мне семнадцать. Кто из нас не учил эти стихи? Помню, в первом классе мы инсценировали это стихотворение. Режиссура была незамысловатая: каждый ученик читал про ту профессию, которую он представлял. Своего рода это была презентация. Нарядили нас соответственно профессии. Колька Куприн был столяр. Он стоял в фартуке и с настоящим рубанком. А Наташка Усова была доктором в белом халатике и колпаке с красным крестиком на лбу. В руках огромный такой градусник. А я… Вот с этого всё и началось. Я был очкарик. Долговязый не по годам. «Анжинер» — ни дать ни взять!.. В черном костюмчике и в маленьком галстучке. Помню, как мамка мне его примеряла, когда шила. Но это была постановка, а в жизни… Кто из нас не мечтал о том, кем он станет, когда вырастет? Вот и я. Все пацаны вокруг мечтали стать солдатами, космонавтами или, на худой конец, шоферами, а я.. А я… Никому я не говорил, кем я мечтаю стать в будущем. Никому! Мне было стыдно. Стыдно! Потому что я мечтал стать артистом, сколько себя помню. Вот такие были времена. Шахтер, летчик, тракторист — пожалуйста! А быть артистом считалось неприличным. И если другие мечтатели, особо не заморачиваясь и не рассуждая, играли в войну или в машинки, то я шел к своей мечте целенаправленно.

Мои родители, как и многие тогда, увлекались грампластинками. У нас была полная этажерка этих черных, тогда еще костяных даже, пластов. С них пели Шульженко и Мондрус, Магомаев и Горовец, Кобзон и Ухнарев, Ободзинский и Рашид Бейбутов. Но я, когда оставался в доме один, включал радиолу. Включал ее на малый звук, чтобы не слышали за стеной соседи по бараку: я же никому не говорил о своей мечте. И наступало волшебство. И я, затаив дыхание, слушал Аркадия Райкина, Тарапуньку и Штепселя, Мирова и Новицкого, Рудакова и Нечаева, Миронову и Менакера. Это был мой мир. Я погружался в него с головой.

Зима. Мне в школу во вторую смену. Уроки сделаны еще с вечера. За окном еще даже не рассвело. А у меня в гостях такие люди! Стоит ли говорить, что я знал наизусть всё, что было на наших пластинках. Я воспроизводил по памяти все их скетчи и монологи со всеми их паузами и интонациями. Я знал всё! Весь репертуар, что был записан на этих пластинках. Но никому-никому никогда-никогда я не признавался в своей мечте. Ни-ко-му!

В пятом классе у нас в школе стали проводить кавээны. Тогда в Сибири по ночам транслировали по телевизору эту передачу, ведущими которой были молоденькие Светлана Жильцова и Александр Масляков. Трансляции шли в прямом эфире до двух часов ночи, и мои родители позволяли мне всё это смотреть. «Смотри, Сашка, — предупреждал отец, — до первой тройки!» И я ради Юлия Гусмана и Ярослава Голованова готов был учиться хоть на шестерки. И вот тут уже я был заводилой, лидером и автором всей этой школьной кавээновской камарильи. Но всё равно о своей мечте я никому не говорил.

Учителя шустрого, способного мальчишку приметили, конечно, и нагружали меня в самодеятельности по полной программе. И однажды проявилась во мне, как я сейчас понимаю, звездная болезнь. Да-да! А иначе как понимать тот фортель, что я выкинул в шестом классе? Поручили мне на городском школьном смотре самодеятельности прочитать стихи о Ленине. Со мной занималась учительница литературы. Показывала, подсказывала, где какую руку мне поднять, где опустить. Всё как у больших. И вот — смотр! Городской Дом культуры! Согнали в этот день все школы города. Народу — тьма. Учителя устали-охрипли нас собирать-вылавливать по углам-закоулкам огромнейшего здания. А в это время в зрительном зале одна школа про Ленина поет-говорит-пляшет, другая, третья… Подошла наша очередь. И картина еще та! Спел хор. Ведущий торжественно обьявляет: «Стихотворение „Портрет Ленина“ исполняет…» Выхожу я. Полный зал народу. И я должен был начать: «Есть портрет в колхозной хате скромной». Но я посчитал, что стихи эти, как бы сказать, неинтересны они зрителю. Полдня уже идет эта серая тягомотина. Скучно. Устал народ. А вот это подойдет. Сам для себя я так решил.

Поменял я самовольно номер в программе в последний момент. Такое даже представить страшно! Шестиклассник в пионерском галстуке выдал зрителям и комиссии гороно в первом ряду на школьном смотре, посвященном столетию В. И. Ленина — внимание! — лекцию о вреде самогона Аркадия Райкина. Не вру! На школьном смотре. К столетию Ленина. Как гороновскую комиссию не хватил удар, я до сих пор не понимаю. Стоит пацан в пионерском галстуке, иображает пьяного дяденьку-лектора, который читает лекцию про самогонку полному залу пионеров. Такое тогда даже по телевизору не показывали, а тут я стою, тарахчу. А они… А что они могут поделать? Не за ноги же меня со сцены тащить? А номер идет минут десять. Целых десять бесконечных минут вселенского ужаса! Какое столетие вождя к чертям? Армагеддон! Ученики ржут. Учителя хватаются за голову и за сердце. А я… Звездный час у меня! Минута славы! Мамку вызвали в школу. Батя даже наказывать меня не стал. Пошугал, конечно: «Дундук ты, Сашка! Ох и дундук!» А вечером слышу — ржут на кухне с мамкой. С этого момента я вообще даже думать про артиста перестал.

А тут проявился во мне еще один талант. Шибко уж я в математике соображал. Выигрывал все математические олимпиады на свою голову. На свою голову потому, что родители тут же увидели меня инженером в светлом будущем. Вот он где аукнулся мне, тот «анжинер» из «презентации» в первом классе! То есть политех уже в девятом классе замаячил передо мной конкретно. И вот тут я впервые озвучил свою мечту. Кем-кем? Артистом хочу быть!

Что тут поднялось! Да ты сдурел?! Да артисты, они же все алкаши, как наш дядя Вася. Ходи вон в драмкружок, и хватит тебе. Ни у кого из них семьи нормальной нету. У нас тут вон в клубе гармонист. Тот еще артист! Алкаш алкашом. Вылитый дядя Вася. Ни семьи, ни роду-племени. Даже думать забудь! А я… А я, друзья мои, уперся. Первый раз в жизни я осмелился перечить своим родителям. Не мог я предать свою сокровенную мечту. Не мог, хоть убивайте!

Весь год мы воевали, весь десятый класс. «Торг в дворницкой» состоялся у нас с мамкой на картошке. Сажали мы в поле картошку. Посадили. Ждем, когда отец за нами приедет. И вот: да как, да что… Да пойми, мама! Тошнит меня от этой математики уже. И мамка пошла на уступки, но… Но! Ладно, не инженер. Но никаких театральных училищ, сынок! Выбирай любой институт. Любой! Я выбрал театральный институт, чуть ли не ВГИК. Опять пошли споры. Короче, сторговались мы с ней к папкиному приезду на пединституте. Историком быть мне была уготована мамкой судьба.

И вот наступило первое августа. Сижу я пединституте. Сдаю «восточные славяне в древности», такая вот тема мне попалась. Сел к столу преподавателя. Открывается дверь. Краевое телевидение! День абитуриента! Репортаж к вечерним новостям! Ставят фонари. С камерой по аудитории туда-сюда. Берут меня крупным планом. Экзаменационный лист мой. И мне на глазах всего края под треск камеры в этот лист мой — отлично! Бац! И вечером в 19.00 я сам себя впервые видел со стороны. Скромный такой очкарик. С везучим значком на лацкане, подаренным мне на удачу одной милой одноклассницей. Спасибо тебе, Наташка!

А на малой моей родине — фурор! «Клава-а-а-а! Беги в квартиру-у-у-у! Сашку по телеку показывают!» И мамка из огорода, побросав тяпки-лопаты! И весь наш двор за ней. Гурьбой с криками и слезами стоят у телевизора. «Смотри-смотри! Пятерку ставят! Ну Сашка! Ну дает! А я сразу говорила, хороший мальчик. И окно своим мячом дурацким он тогда нечаянно… А в одиннадцать еще повтор будет, Клава! Смотрите с Толей, не прозевайте!»

Это сейчас интернет в каждом телефоне, а тогда? А тогда это было событие вселенского масштаба. Вот так я стал еще раз звездой. А потом: сочинение пять, русский устный четыре. Четырнадцать баллов уже есть! Остался английский. Сдам даже на тройку — проходной бал набран. А вот теперь — нарочно не придумаешь, как я и обещал.

* * *

И все-таки не предал я свою мечту. Остался я ей верен до конца! Но то, что было дальше, — ни в какие рамки. Никакому здравому смыслу дальнейшее не поддается. Солнечное августовское утро. Иду я в институт на консультацию по английскому. Уверен в завтрашнем экзамене абсолютно. Мне и консультация-то эта — так, время занять. Присмотреться, пристреляться. Во-первых, я не боялся этого языка напрочь. В аттестате пятерка. Во-вторых, набранные за три предыдущих экзамена баллы меня тоже успокаивали. А в-третьих, мне понравилась эта дуэль. Дуэль абитуриент — экзаменатор. Кто кого, как в спорте.

Иду я с мороженым в руке. Читаю попутные афиши-плакаты — и оба-на! Стоп-стоп! Ну-ка, ну-ка! Обьявляется. Дополнительно. Набор. Училище искусств. Актер драмы. Адрес. Завтра. Время начала. Я еще раз перечитал. Потом еще раз. И что вы думаете? Пошел я по этому адресу. Как это понять? А никак. Пошел и всё. Записали меня на экзамен. Без документов, так можно у них, оказывается. «Пройдете первые три тура, юноша, принесете документы. Желаю удачи!» Логично, в принципе. Подготовил я за ночь стихи, басню, прозу. Они у меня уже были в голове со времен школьной самодеятельности. Прорепетировал несколько раз. И утром — знала бы моя мамка, убила бы на месте! — вместо вступительного экзамена в институт, оценка по которому была у меня в кармане, а стало быть, и сам факт зачисления, я, идиот, пошел в это училище. Сейчас я бы своего сына за такое прибил! Ах, если бы молодость знала…

Народу в коридоре Училища искусств было — не продохнуть. И все, как один, гении. Я-то думал, что это только я гений, а тут!.. Кто-то пришел с гитарой и хрипел под лестницей что-то из Высоцкого. Девушки сверкали коленками и стреляли глазами напропалую во все стороны. Одна краше другой. Кто-то изображал слепого инвалида. Кто-то бродил, прикидываясь пьяным. Кто-то пародировал убитую горем вдову. Кто во что горазд! Из аудитории, где шел экзамен, народ вылетал пачками. Стою, трясусь. И вот моя очередь. На ватных ногах вхожу в этот «кабинет рентгеновский». Сквозь цветастую пелену в глазах вижу знакомое лицо. Ба! Да это же диктор краевого телевидения. Еще люди и… Я не поверил своим глазам: капитан Цветаев, помните? Да-да! Сам Николай Олялин из киноэпопеи «Освобождение»! И я как-то даже успокоился. Типа, ну он-то найдет во мне талант, не ошибется. Ну я и выдал этой комиссии такое!.. «Казнь Стеньки Разина» Евтушенко я выдал. В манере а-ля Юрий Левитан. С какого-то смотра в голове осталось. Слава богу, не лекция о вреде самогона. «Над Москвой колокола гудут. К месту Лобному Стеньку ведут, — молотил я кулаками воздух. — А над Стенькой, на ветру полоща, бьется кожаный передник палача». Комиссия застыла в едином порыве. Даже Олялин не шолохнулся. «А в руках у палача над толпой голубой топор, как Волга голубой. И бегут по топор…» Спасибо! Следующий! «К-к-к-ак с-с-следующий? Как же так?!» Результаты потом, юноша. До свидания! «Да я же. Да вы же. Да я еще могу. А басн…» Пригласите там следующего, пожалуйста.

Я не знаю, как там Наполеон под Ватерлоо, но я в ту минуту… Я вышел, убитый наповал. В голове стучало только одно: как?! Вы же… Я же… Как же басня?! А народ в коридоре гудит! И стало мне всё ясно. Провал самый настоящий. Всё, Саня! Бесталанный ты человек. Забудь о сцене раз и навсегда! Но надежда умирает последней. Стал я ждать итоги. Короче, к вечеру только все наконец-то прошли эту экзекуцию. Вышла девушка, зачитала список тех, кто прошел во второй тур. Моей фамилии, естественно, нету. Кого зачитала, завтра в десять на второй тур. И всё?! Всё! Вздох разочарования по всему коридору. Тишина. И тут произошло невероятное. Непостижимое никакому разуму! Так не бывает! Я до сих пор не знаю, что это было. И вот кто меня дернул спросить: «А Волков?» Она уткнулась в листок. «Ах, да! И Волков еще, извините. А разве я не назвала?» Не вру!

Что это было? Как это обьяснить? Но всё было именно так! Сейчас я бы, конечно, напился от радости, а тогда… Спортсмен, артист — какой алкоголь, вы что?! Я по улицам летел, а не шел. И плевать мне теперь на этот пединститут с его английским. Что будет дома, после моего триумфа с пятеркой на весь экран по телевизору я даже не думал. Я был даже не на седьмом небе от счастья, нет! Я был… Я был во Вселенной! В бесконечной Вселенной во времени и пространстве. «Я один на белом свете. Волосы и мысли спутал ветер». Душа пела. Я до сих пор помню то свое состояние. Даже сейчас помню, когда всё это пишу. Счастливейшая бессонная ночь! Мечты-фантазии!!!. Где-то там замаячила Таганка. Забрезжил Театр сатиры. Владимир Высоцкий и Андрей Миронов махали мне из ближайшего будущего рукой.

Короче. Пришло нас, счастливчиков, на второй тур уже человек двадцать из вчерашней огромной толпы. Пустой коридор. Меня вызвали первым. Всё те же за столом, но без Олялина. Ладно, мне уже ничего не страшно. Пройти первый тур означало быть практически зачисленным. Помешать могло только нечто такое, что…

— Садитесь к столу, молодой человек. — Женщина указала мне на пустой стул напротив комиссии.

— Как, а… Это, ну…

— Читать ничего не надо. Повторяйте за мной. Ложка.

— Не понял?

— Повторяйте. Ложка.

— Ну, ложка.

— Лошадь.

— Лошадь.

— Лодка.

— Лодка. Я никак не въеду, а в чем дело-то?

— Юноша. А вам никто не говорил, что у вас дефект речи?

–?!

— Вы не выговариваете звук «л». Вы знаете об этом?

Я сначала вообще не понял, о чем она. Я прошел на второй тур, а вы мне тут…

— Так что, извините, Александр, но с таким дефектом речи мы вас принять не можем.

— И что мне теперь делать?!

— Ну не знаем. Исправите дефект — приходите. Будем только рады.

— А его можно исправить?

— Можно. Наверное. Но я таких людей не встречала.

И побрел я по улице с двойным чувством. С одной стороны, я прошел огромный конкурс и вышел во второй тур. Значит, талант у меня есть, оказывается. А с другой, и что из этого толку? А вот теперь, друзья, вспомните, что я читал комиссии в тот день. Про «Казнь Стеньки Разина». А теперь представьте, как всё это звучало для комиссии при моем дефекте на звук «л». С интонацией Юрия Левитана: «Над Москвой ковокова гудут. К месту Вобному Стеньку ведут. Перед Стенькой на ветру повоща, бьется кожаный передник павача. А в руках у павача над товпой говубой топор, как Вовга говубой». А теперь попробуйте всё это прочесть вслух. Попробуйте! Похохочете лишний раз. Попробовали? Ну и как вам? А каково это было свушать народному артисту Николаю Олялину и его компании?! Кто бы знал, где упадешь. Вот тебе и «нарочно не придумаешь»…

Как я отбивался, оправдывался, изворачивался и отбрехивался в разборках с родителями, это тема отдельной беседы. Мать — ее на мякине не проведешь! — поехала в пединститут и узнала, что я не явился на последний экзамен. Потом от тетки, у которой я проживал тогда — вот где Штирлиц отдыхает! — она узнала, что ночью перед этим экзаменом я бубнил какую-то басню про «Квартет». А вычислить Училище искусств оставалось делом мамкиной техники. Закончилась вся эта моя эпопея ссылкой на работу в службу связи местного предприятия, где я лазал по столбам-опорам и таскал бревна в мороз и слякоть до самой весны.

Но самое главное в этой истории стало то, что я вылечил я свой дефект речи, друзья! Исправил-таки свое произношение звука «л». Чего мне это стоило, знаю только я. В один момент я стал заикаться. Прежде чем произнести слово со звуком «л», я делал паузу. Я учился говорить практически заново. Знакомые, что знали меня с детства, обалдевали. А я продолжал эту борьбу и победил! И мои родители, глядя на все мои героические мучения, отступились. Смирились. Батя махнул рукой. А мамка: «Ты только не пей, Саша! А то будешь, как дядя Вася». И поступил я летом безо всяких проблем в театральное училище. Правда, уже в другом городе. Но это без разницы. Вот так!

Это я про мечту. Она есть у каждого, я уверен. Только вот не каждый находит к ней дорогу. Единственную дорогу! Ну а что со мной было дальше? Была сначала любительская, а потом уже и профессиональная сцена. В перестройку дорос я уже и до сольных программ. А потом ГКЧП. Ваучеры. Расстрел Белого дома. Где и как я только ни агонизировал вместе со страной, чтобы прокормить семью! Но это, как говорится, уже совсем другая история.

А уже в двадцать первом веке на мой юбилейный концерт пришел мой отец. Мамки уже не было с нами. Сел батя скромно в уголке зрительного зала. Всё было торжественно, как и положено в таких случаях. В один из моментов я представил переполненному залу своего отца. Поднялся батя. Поклонился во все стороны. Овация! Аплодисменты! На сцену он, правда, не пошел, но я видел, что ему приятна вся эта процедура. Вручили ему девчонки цветы, расцеловали. Он стоял, как именинник! И уже по дороге домой, в машине, я услышал самые дорогие моему сердцу слова в своей жизни, когда-либо сказанные мне. Мой батя мне и сказал:

— А знаешь, Сашка, о чем я подумал, сидя в зале?

— О чем, пап?

— Я подумал, — он хмыкнул по своей привычке. Помолчал. — Я подумал вот о чем. А хорошо все-таки, что ты тогда на тот английский свой экзамен не пошел.

Папка! Как я тебя люблю!

Судьба культработника

«Нам не пишут песни и сонеты,

Не слагают оды в нашу честь,

Словно и не слышали поэты,

Что на свете культработник есть…»

А я вот и решил восполнить этот пробел.

И вы узнаете много очень интересного.

То, что остается, как правило, за кадром…

Как я культуру в массы носил

Я никогда не страдал манией величия, и вот… Даже как-то неловко сравнивать себя с классиками, но… Достоевский изучал великую русскую душу, типа «тварь я дрожащая или право имею?» Горький заявлял, что «человек — это звучит гордо!» Чернышевский изучал сны Веры Павловны. Шолохов всё больше по колхозной части. Игорь Фесуненко всё больше про бразильский футбол. У каждого своя тема. И я вот. Со своей клешней. Клубная художественная самодеятельность. Вот такую тему я решил застолбить! Не помню я, чтобы наши классики обращались в своем творчестве к этому всенародно-массовому явлению. Единственное, что приходит на ум, — это песня Тихонова-Матвея с баяном на клубной сцене фильма «Дело было в Пенькове» и режиссер народного театра в фильме «Берегись автомобиля», блистательно сыгранный великим Евстигнеевым. Впрочем, в литературе этой темой отметился Сергей Довлатов, написав про то, как на зоне зэки поставили пьесу о Ленине. И всё вроде.

Не знаю, как насчет писательства, но уж профессиональное отношение к этому явлению я имею полное и основательное. Чисто символически, например. В 1978 году я ступил на эту стезю, и через сорок пять лет, помотавшись по свету белому и сменив кучу профессий, от аккумуляторщика до дирижера духового оркестра (ого!), я завершил свою творческую деятельность на той же сцене, в том же Доме культуры того же села, выпуская на сцену уже внуков моих первых воспитанников из далеких 70-х. А если говорить серьезно, то я совсем не собираюсь писать трактат или, не приведи господи, диссертацию на эту тему. Просто решил я окунуться еще раз в ту атмосферу, что сопровождала меня в первые годы моей творческой жизни. Вспомнить друзей. Погрустить. И, конечно, посмеяться. Посмеяться вместе с вами, дорогие мои собеседники-читатели. Благо, всё уже позади и есть повод расслабится.

Абсолютное большинство из нас ходили в разные кружки в школе. А я вообще впервые вышел на огромнейшую сцену местного Дома культуры в пять лет. Помню и сегодня, как сверкали искры в глазах и стучало в висках, когда я орал со сцены непонятное для себя: «Николай объелся меду, а касторку дали мне!» И пошло-поехало. Кружки, кавээны. Школьный хор. «Слышишь, идут барбудос!» А всё определила музыкальная школа, которую я люто ненавидел все пять лет обучения. А кто полюбит? Сижу, пилю. А за окном футбольный мяч хлопает. И так все пять лет! Стадион под окном.

А потом благодаря диплому занесло меня в клуб. Со своим сельским ВИА мы в деревне были популярнее «Битлов». Начинали играть на танцах где-то в 23.00, а заканчивали… Женщины и бабульки выгоняли утром коров в стадо и, возвращаясь, плясали под нашу музыку в шесть утра. Специально для них мы даже разучили кадриль и цыганочку в довесок к «Шизгаре». Все деревенские свадьбы были наши. Причем совершенно бесплатно! Какие могут быть деньги, вы что?! И понеслась, родная.

Был у нас довольно приличный ВИА. Любили нас, как и других музыкантов, в каждом селе. На наши танцы приезжали автобусами строители КАТЭКа за пятнадцать километров по ночам. Нас это подхлестывало. И мы отвечали публике ответной любовью, учили самые-самые свежие новинки. Еще по телевизору нету, а мы уже поем. Ловим с «голосов» и пр. И вот подошла очередь «Бони М». Он тогда гремел по всему Союзу. Выскочили мы на летнюю эстраду в далеком сибирском селе и как выдали знаменитую «Санни»! На. английском. Шесть куплетов. Как мы говорили, толпа на ушах. Все подходили. Восхищались. Руку нам пожимали. Типа, как вы умудрились выучить ажно целых шесть куплетов?! Вот это вы профи! Дорогие миленькие наши тогдашние поклонники! Братья и сестры! Рабочие и колхозники! К вам обращаюсь я через сорок лет. Простите нас за то, что мы вводили вас в заблуждение. Простите! Это был один и тот же куплет. Да-да. Один куплет, исполненный шесть раз. Простите нас! Мы честно зубрили, как могли. Записали русскими буквами непонятно про что. Зубрили по ночам. А ведь пели мы вчетвером. Синхронность должна быть фантастическая! А где ее взять на чужом языке? Вот и пришло мне в голову: а кто там разберет в общем крике и экстазе, о чем мы поем? И смогли мы осилить только один куплет. До сих пор не знаю, о чем мы пели, но текст этого единственного куплета помню до сих пор. Не верите? «Санни. Естедэй май лайф о смолдриф зее». И так далее.

И еще маленькая тайна. Ни один музыкант на моей памяти не умел танцевать. Всё обьясняется просто. Каждый из нас имел всего одну паузу во время танцевального вечера. Только один танец! Отпускали друг друга танцевать по очереди, поскольку у каждого была девушка. Всего один «медляк» на каждого за вечер. У меня это были «Белые крылья». Всего один танец! Когда тут научишься?

На базе нашего ВИА мы создали Театр юмора и пародий. Одиннадцать молодых парней, нечто вроде «Уральских пельменей». За двадцать лет до Димы Соколова! Выступали с юмористической программой. Нас везде на КАТЭКе знали. Репутация юмористов ходила за нами по пятам, и однажды мое руководство потребовало от меня на торжественный концерт ко дню рождения Ленина 22 апреля подготовить номер с оркестром народных инструментов. Куда денешься? Половина моих артистов были музыканты, обучить их русским мелодиям мне не составило труда, но… Но шесть человек — это не оркестр! Для массовости я ввел в состав «оркестра» остальных юмористов из театра. Раздал им ложки, чечки, маракасы, трещотки. На этих погремушках любой сыграет. Всё отрепетировали. Концерт. Обьявляют нас: оркестр русских народных инструментов под управлением… Выходим. Сапоги. Рубахи. Кушаки. Картузы с цветком. Походка соответствующая. И в полном зале на триста пятьдесят человек начинается дикий хохот. Весь зал ржет. Аплодисменты. Представьте, что на сцену с балалайками выходят «Уральские пельмени». Ваша реакция? А тут мы, юмористы. Буквально три недели назад мы феерили на этой сцене в «Юморине». А тут… Сели мы. Начали играть. Хохот-грохот в триста глоток! Всё это передалось нам. Мы тоже начали хохотать. А номер идет минут семь. До сих пор не могу понять, что это было. Мы играем — они ржут. Мы играем — они ржут. Хохот стоит бешеный! На концерте к юбилею вождя мирового пролетариата! В первом ряду ржет весь президиум во главе с первым секретарем горкома КПСС.

Кое-как закончили. Под гром аплодисментов и хохот ушли за кулисы. Ведущий обьявляет: «Стихи о советском паспорте исполняет…» И на сцену выходит один из наших юмористов, что не был в оркестре. Зал как его увидел — и под сиденья сполз. Я волком бы выгрыз бюрократизм! А в ответ из зала улюлюканье, визг, всхлипы от смеха. Он сам ржет. Они ржут. Уполз он со сцены со своим паспортом. Короче, прервали концерт. Антракт!

Впервые в истории человечества на торжественном концерте ко дню Ленина был обьявлен антракт. Такого даже в Кремлевском дворце не было!

* * *

Как ни странно, профессия культработника — дело зависимое. Мало того, что требуется какой-никакой талант, но еще хотелось бы иметь какую-никакую коммуникабельность. Почему? В советское время главный упор в любой области делался на массовость. Всегда и везде. Миллионы тонн. Миллионы литров. Миллионы квадратных метров. А в сельской самодеятельности это проявлялось наиболее уродливо. В каждом клубе обязан быть хор. За его малочисленность спрашивали по полной. И если в бумагах еще можно было что-то приписать, то весной, как правило, на отчетном концерте хор обязан стоять на сцене. И не просто стоять, это еще куда ни шло. Хор обязан был петь. Песни три минимум. Директор сельского Дома культуры сгонял в хор всех, кто числился у него в штате. Кочегаров. Уборщиц. Библиотекарей. И членов их семей. В первых рядах стояла, естественно, вся родня самого директора. Жена. Теща с тестем. Свояк. Шурин. Жена шурина. Деверь (кто такой?). Жена деверя. Теща шурина. Свекровь шуриновой жены. Свекровь тещиной свекрови. И так до седьмой воды на киселе. А сзади уже мы со своей родней. Под угрозой увольнения или расстрела. Ну и, конечно, большую поддержку ДК имел в лице совхозного парторга. В совхозе вопрос решался просто и гениально. Не ходишь в хор — хрен тебе с маслом, а не комбикорм или солома. Накося выкуси! Споешь — приходи, подпишу заявку.

И вот наступал момент. Начинались репетиции. И вот тут худрук проявлял чудеса дипломатической эквилибристики. Как ты можешь сказать человеку, что ему петь категорически противопоказано, ведь его без комбикорма жена на порог не пустит. И начинается взаимное мучение. Один делает вид, что поет, другой делает вид, что ему это нравится. Как будет всё это терпеть зритель в зале, не волнует никого. На карту поставлены четыре (четыре, Карл!) мешка комбикорма! Не хошь — не слушай. Ничего личного.

Но надо отдать должное руководству совхоза: своим личным примером они звали за собой на сцену из окопов, как в бой. Замдиректора. Парторг. Комсорг. Рабочком. Женсовет. Весь совхозный Олимп. Исключение делалось только для директора. Правда, добросовестный и мудрый директор отправлял в хор свою жену. А уж за ней были вынуждены тянуться и все остальные. Главбухша. Кассирша. Завхоз. Плюс к этим хористам и хористкам подключался местный сельский совет. Секретарша. Бухгалтерша. Паспортный стол. Хошь не хошь — запоешь! Это целая наука была, поверьте. Каждый, кто работал в клубе в советское время, может это подтвердить. Каждый!

А вот тут я бы хотел сделать небольшое серьезное отступление для тех читателей, кого миновала судьба участника самодеятельности. Во-первых, человек так устроен, что он хочет быть интересен для окружающих. Даже если он обладает фантастической скромностью. А поскольку места под солнцем Мельпомены или Терпсихоры хватает не всем, для этого и придумали люди художественную самодеятельность. И не просто придумали, а поставили ее на поток в государственном масштабе. А во-вторых, из миллионов самодеятельных артистов мы имеем гордость нашей страны в лице того же Владимира Винокура или Романа Карцева. Геннадия Хазанова и Льва Лещенко. И Галина Вишневская, и Валерий Золотухин, и еще тысячи ярких звезд начинали свой творческий путь на клубной сцене. И не каждому зрителю приходит в голову, что у того же Владимира Машкова, скажем, когда-то был первый наставник. Простой культработник, руководитель самодеятельности. Может даже, пьющий. И матерящийся. И если говорить откровенно, то таким великим режиссерам, как Юрий Любимов или Олег Табаков, было проще. К ним приходили тот же Высоцкий или Хабенский уже возмужавшими актерами, прошедшими горнило театральных вузов. А вот мы, культработники, мы-то и делали всё возможное для того, чтобы вот этот способный вихрастый пацаненок не потерял интерес к тому делу, которому он решил посвятить свою жизнь. Ни много ни мало!

У меня в конце восьмидесятых был в студии шестилетний некто Эдик. Пацаненок пел всё, что слышал. Голос был такой, что в хоре Локтева ему не было бы равных. Я молился и ждал, что вот-вот он чуток подрастет — и мы с ним!.. Но… Расселили наш аварийный поселок кого куда, и больше я о нем не слышал до сих пор. Обидно по сей день.

Как и в любой профессии, у культработников тоже были свои издержки. Любой работник культуры в связи с пресловутой массовостью холил и обхаживал каждую живую душу, забредшую к нему на репетицию. Он был вынужден не только терпеть все капризы и выходки какой-нибудь дамы — солистки хора, но и выпивать и опохмелять незадачливого танцора или артиста. На один из моих новогодних утренников буквально приполз тракторист — Дед Мороз, не соображающий, где он, кто он и кто мы ему. Кто эти дети? И зачем тут елка?.. Побежали срочно в сельмаг. Принесли спасительную жидкость. Похмелили-обрядили и пинком в зал. И он целых час-пять — один час и пять минут, государственный стандарт, временной период мероприятия, принятый для приличия у всех халтурщиков страны — говорил одну и ту же фразу каждые пять минут: «А теперь, дети, давайте походим вокруг елочки». И больше ни слова он не помнил из сценария на тридцать страниц! Месяц репетиций кобелю под хвост.

И это еще далеко не всё в отношении руководителя кружка к своему участнику. Ты вынужден ублажать не только артиста. Ты еще заискиваешь перед его женой. И умоляешь его не пить после репетиций. «Коля! Умоляю, пей по другим дням! Мне что, опять к твоей Нинке в ножки падать?!» А тема ревнивых мужей — это самая больная тема. Сколько же мы потеряли народных талантов от этого страшного чувства! Мы буквально молились на каждого участника. Но не только потому, что это был наш хлеб, наша работа. Мы ведь еще и творческие люди. Сами талантливы по-своему. И было очень обидно, когда человек не понимал, насколько он талантлив. Как-то подошла ко мне на танцах женщина. У нее день рождения. Разрешите мужу спеть для меня. Почему нет? На, парень, гитару. Вот микрофон. Он взял гитару и выдал «Клен» так, что сам Сергей Дроздов позавидовал бы. Я его потом долго уговаривал. Не столько его, сколько супругу. Тщетно! Так и уехали они куда-то.

И еще надо отметить. Атмосфера отношений в коллективе была порой похлеще, чем в Большом театре. Пуанты к полу, правда, не приколачивали, но тоже… Моей жене, солистке нашего ВИА, однажды перед концертом в гримерке порезали концертное платье прямо перед концертом. О как! Зависть женщин-хоровичек к молодым солисткам ВИА была обычным делом, и не всякий руководитель умел держать эти страсти в рамках приличия. Бедный руководитель хора метался, как Фигаро, чтобы удержать лодку.

И еще я не могу обойти одну очень деликатную тему — тему отношений мужчины и женщины в творческом коллективе. Поскольку в таких коллективах собираются люди яркие и неординарные, то и отношения между ними выстраиваются соответствующие. Так что ревность домочадцев народного таланта иногда имеет под собой основания. Да и как не быть, если и ваш покорный слуга нашел себе жену в своем ВИА. Правда, мы тогда были оба молоды и только-только познавали жизнь. Но в молодежных коллективах конфликтов на подобную тему я не помню. А вот в хорах и вокальных группах!.. Самая хрестоматийная ситуация. Он баянист. Худрук. Видный. Веселый. Обходительный. У него семья. Проходит время, и он уходит из семьи к одной их своих певуний. Развод и прочая. Живут они с этой певуньей душа в душу, но проходит время, и в хор приходит новая, приезжая, певунья. Роман. Скандал. Развод. И так по кругу, по кругу, по кругу. До семи раз порой. Но хватит о грустном. Дальше будет веселей.

* * *

Ну а теперь то, ради чего я, собственно и затеял эту оду культработникам. Как сказал поэт, «вы хочете песен? Их есть у меня!» И они у меня действительно есть. Не песни, конечно. Песен полно в моем репертуаре. Речь пойдет о том, чего не видит зритель. Так называемая кухня. В каждой профессии она своя. Но от этого никуда не деться. То, о чем сейчас пойдет речь, тоже есть одна из составляющих нашей профессии. Например. Середина восьмидесятых. Пришел к нам в Дом культуры работать совсем еще молодой режиссер народного театра. Народный театр — это термин для солидности и важности, честно говоря. А в жизни — обыкновенный драмкружок для взрослых. Ходят в него ткачихи-поварихи, мечтавшие в детстве о большой сцене, но жизнь всё расставила по местам. Семья. Работа. Дети. Но мечта-то осталась! А вот для этого мы в клубах и работаем. Милости просим! Но, согласитесь, народный театр! Звучит? Звучит! Не то что какой-то там драмкружок.

И вот он приехал, режиссер народного театра. Весь еще полон идей Станиславского, Захавы и Немировича-Данченко. И замахивается он в своей первой постановке если не «на нашего с вами Вильяма, понимаете ли, Шекспира», то на нашего с вами Антона Чехова это уж точно. Раневская. Гаев. Лопахин. Фирс. Бредит этими именами наш доморощенный Константин Сергеевич. Идея. Сверхзадача. Сценический образ. Всё, как учили. Набирает он труппу. Уговаривает. Обещает. Ублажает. Кое-как в рабочем поселке собрал он актерский состав. Полгода репетировали вечерами параллельно с пьянками, скандалами в семьях, разводами и сводами. Наконец премьера! Запах кулис. Огни софитов. Театр уж полон! Ложи блещут! Ага, щасс… Как же… Кому в конце восьмидесятых нужен, скажите мне, Чехов со своим «Вишневым садом», когда в магазинах шаром покати? В холодильниках мышь ночевала. В очередях за водкой люди ходят по головам друг друга в прямом смысле этого слова. Всё по талонам. Сахар. Колбаса. Одеколон. На витринах только хлеб, соль и желатин. По телевизору сплошные съезды и разоблачения тех, на кого мы еще совсем недавно молились и чьи морды таскали первого мая и седьмого ноября на парадах и демонстрациях… Понятно, что в зрительном зале собрались только близкие родственники артистов и члены их семей. То есть зрители сидели, как мухи на стекле. Двадцать человеко-штук. Или что-то вроде того. А если учесть, что само действо идет часа два, то к финалу поклонников Мельпомены осталось не больше пяти. Человеко-штук, естественно. Жены. Чтобы тащить потом на себе волоком незадачливых актеров после традиционного премьерного банкета.

Наутро, опохмелившись, провели анализ спектакля. Рефлексия, по-нынешнему. После чего пришли к выводу, что о повторном показе не может быть и речи. Но играть-то хочется! Зря, что ли, они полгода мучались, репетировали, пьянствовали и ругались? Что делать? А не поехать ли нам на гастроли?! Даешь тур по окрестным деревням и поселкам! Поехал наш местный Мейерхольд и договорился о спектакле в соседнем селе. Километров тут двадцать, не больше. Мигом домчимся, товарищи! Народ ждет. Ох мы и врежем!.. Правда, есть одно «но»: начало в девять часов вечера. Огороды у людей. Хозяйство. Пока польешь-подоишь, вот тебе и вечер. Можно и Чеховым любоваться.

Автобус привез артистов часа за полтора до начала. Как во МХАТ. Пока установили декорации. Загримировались. Вот и девять часов. Тишина вокруг. Ни души. Одна завклубша желваками играет. А куда ей деваться? Работа такая. Тоже бы удрала к чертовой матери: огород, корова, дети. Да еще стирка. Да тесто поставила. А тут еще внуков завтра обещали подвезти. Надо ж чего-то еще вкусненького где-то достать. А тут эти клоуны, чтоб им повылазило! «Вишневый сад» какой-то им понадобилось нам показать. Тут у каждого такой сад, что залюбуешься. Вон, огород соток тридцать, горбатиться надо до белых мух сутками, не разгибаясь.

Подождали артисты еще с час. Что делать? Зря, что ли, гримировались-мазались? Не пропадать же добру. Отправили завклубшу собирать зрителей по стайкам и огородам. Сами в другой конец улицы пошли — уговаривать народ прийти и полюбоваться творением великого классика. Прямо как были, в костюмах и париках. Отбивался народ, как мог. Дескать, какой тут, к чертям собачьим, театр. Тут каждый день театр. Вон, главный театрал у сарая колодой валяется, видите? Третью неделю не просыхает, скотина алкашная. В другом дворе их потащили за стол. «Да зачем вам театры какие-то? Вон у нас Санька из армии вернулся! Давайте с нами посидите, места хватит. Мы тут прям щас и закатим, и накатим! Коля, налей артистам». Еле отбились. Вернулись в клуб. Завклубша, как оказалось, не зря зарплату получает. Наскребла по деревенским сусекам человек десять. Ладно, че. Будем начинать. Может, еще кто подойдет. Но никто больше подходить не собирался. На финальном монологе Фирса про многоуважаемый шкаф даже завклубша куда-то исчезла. Доигрывали артисты уже друг для друга. Реплики бросали. Мизансцены соблюдали. Сверхзадачу пытались донести друг другу. Так и не закончили. Впервые за сто лет с момента первой премьеры Фирс остался живым.

Закончили. Собрали костюмы, реквизит. Вынырнула откуда-то из темноты завклубша. Ну, че? Че? Автобус где, че? Ждем. Пуще прежнего заиграли желваки на лице завклубши. А как им не заиграть, если время первый час ночи. Что там дома творится, кто знает? А с утра завтра в город. Гостинцы для внуков искать. Этим-то что?.. Артисты, одно слово. А эти на часы поглядывают: нет автобуса, а время уже час. Простите, Наталья… э-э… Павловна?.. Павловна, ага. Наталья Павловна, а откуда можно позвонить? Из райцентра. Там ближайший телефон. Тут всего сорок восемь километров. А у нас рация только у агронома, но где его сейчас искать? Час ночи, товарищи. Надо клуб замыкать. Можете здесь переночевать, я не против. Стульев на всех хватит. Во сколько утром подойти? Куда подойти?! Где переночевать?! Меня муж прибьет! Раневскую поддержали Аня и Варя. А мой, если я ночевать не приду… А мой, тот вообще…

Гаев отвел в сторонку Наталью Павловну. А у вас тут, часом, ничем бабульки интересным не торгуют? Настойка. Ликер. Какой к чертям ликер? Раньше торговали, милок. А как только сделали из нашей деревни зону трезвости, всё, затаился народ. Кому охота штрафы платить? Ра-зо-ча-ро-ван. И как-то сразу даже стал Гаев пониже ростом. «Что будем делать», — воспрошал молодой и начинающий режиссер. Не пешком же идти? А куда деваться? Поспорили. Пошумели. Поматерились и… И пошел «Вишневый сад» пешком в родные пенаты. Волоча на себе подотчетный реквизит и костюмы. Мебель, правда, пришлось оставить. Не тащить же на себе тот самый многоуважаемый шкаф!

Долго ли, коротко ли шли народные артисты из народа в народ. Как говорится, быстро сказка сказывается. А они шли по ночной дороге часа три. С рассветом заморосил дождь. По проселочной дороге, чавкая белоснежными туфельками по скользкой глине, молча шли истинные народные артисты. Именно народные, потому что ближе их к народу в этот миг не было никого. С середины восемнадцатого века, со времен самого Александра Сумарокова, кочуют по Руси артисты, но никогда еще не были так уместны строки известной песни группы «Веселые ребята»: «Мы по всей земле кочуем, на погоду не глядим, где придется заночуем, что придется поедим». И кочуют наши истинно народные артисты многочисленных сельских клубов и домов культуры по сей день. Настоящие фанатики своего дела. Отдадим им должное. Пожелаем им удачи на деревянных подмостках. Снимем перед ними шляпу. И. И позавидуем им! Мы великие таланты, но понятны и просты, мы певцы и музыканты, акробаты и шуты.

* * *

В советское время к каждому государственному празднику культработники любого местного учреждения культуры были обязаны подготовить концерт. К каждому празднику. Самым любимым концертом у артистов и зрителей был концерт на Восьмое марта. Во-первых, праздничное настроение всех женщин передавалось окружающим. Атмосфера в зале была доброй, открытой и непринужденной. А во-вторых, в программу концерта можно было включать те номера, которые были неуместны и нежелательны в течение года. Исполнялись песни, которые нравились и зрителям, и самим артистам. Монологи и репризы были на любые темы. Хор? Тот вообще был никому не нужен, слава богу. И, конечно, в этот праздничный вечер зал был всегда полон. А были и другие концерты. Официальные. Как в Колонном зале Дома союзов. Прежде всего, концерт на Седьмое ноября. Во где начиналась морока! И если в городах еще можно было согнать в зал народ с предприятий с помощью угроз и увещеваний, то в селе народ плевать хотел на все эти церемониальные выкрутасы. И действительно, кому охота полтора часа сидеть и слушать в сотый раз хоровую тягомутину про великую партию, бессмертного вождя и светлое будущее? Учителей еще с горем пополам сгоняли в селе в зал, куда без них. Что на выборах, что на субботниках, что на концертах. Концерты на праздник Великого Октября или на день рождения Ленина несли в себе всю силу и мощь Дома культуры. В обязательном порядке присутствовали все штатные работники. Художники. Вахтеры. Рабочие. Ну а про творческие силы я уже и не говорю.

Итак, друзья! Опять же восьмидесятые. КАТЭК. Концерт, посвященный Великому Октябрю. За неделю ажиотаж невообразимый. Чистка кресел в зрительном зале. Чистка полуразвалившегося, из празднично побеленных досок, туалета на семи ветрах. Люстры. Рамы. Шторы. Кулисы. Всё должно быть доведено до идеального лоска. Сама программа концерта. Хор школы искусств. Оркестр народных инструментов. Ансамбль скрипачей. Танцевальные студии. Солисты и чтецы. Пианисты. Баянисты. Все участники концерта проверены комиссией по сотому разу, невзирая на прошлые заслуги. Такое ощущение, что это последний концерт в жизни человечества! Суматоха такая, что мужикам и выпить-то некогда, прости господи. А это уже самая верная оценка ажиотажа.

И вот оно, шестое ноября. 19.00. Зал битком. Тут не деревня, не открутишься. Партбилет на стол — и все дела! На сцене стол. Скатерть. Графин. Трибуна. В глубине сцены за всем этим строго наблюдает позолоченный вождь мирового пролетариата. Доклад. Мы за кулисами знаем, что минут сорок у нас есть. Кто-то в уголке тайком разливает легендарные сто грамм для храбрости. Кто-то травит анекдоты. Кто-то цыкает и шикает на ребятишек-артистов. Ваш покорный слуга со своей постоянной партнершей, красавицей Галей, сверяет текст ведущих и в очередной раз вычеркивает ненужную тягомутину, делая слова более-менее съедобными. В углу скромно стоит спецбригада из тех самых штатных рабочих и художников. На подхвате, так сказать. Их главная задача — вынести скамейки для хора и пару раз выкатить-закатить на сцену рояль. Огромный такой. Черный. На трех ножищах. Вчетвером не увезешь! Не пианистке же его тащить? Они в одинаковой униформе: в кепках и белых перчатках. Не хухры-мухры! А вы как думали?

Слышим, как доносится долгожданное: «Да здравствует Великий Октябрь! Да здравствует великий Ленин! Да здравст…» Всё, ребята! Тс-с-с-с-с-с. Начинаем. И в тот момент, когда президиум под аплодисменты покидает сцену, спецбригада под шумок выносит скамейки для хора и освобождает сцену для концерта. Столы, стулья, Ленин — всё это исчезает в кулисах. Отработано всё до мелочей. Занавес давно вышел из моды. Всё делается на виду, открыто. Народ и партия едины, как говорится. Нам нечего скрывать от народа. И до нас дошла перестройка! Все всё понимают, так что… Фанфары. Гаснет в зале свет. «Добрый вечер, дорогие товарищи!» Красивый Галкин голос до сих пор греет душу моих воспоминаний, честно говоря. «Добрый праздничный вечер!» — подхватываю я. И понеслась, родимая. Хор. Танцы. Стихи о Ленине. Всё по программе. И уже почти в середине концерта началось то, ради чего я всё это и пишу.

В программе стоит номер: ансамбль скрипачей. Под аккомпанемент рояля, конечно же. Спела предыдущая певица. Под аплодисменты спецбригада выкатывает на середину сцены рояль. Выкатили. Глянули мужики в программу на стене — ансамбль играет три пьесы. Ребята опытные: три номера — это десять минут у них есть. Сверили часы и пошли курить куда-то на улицу. Через десять минут придут и уберут рояль обратно. Всё как всегда. И только я выхожу обьявить этот чертов ансамбль скрипачей, как: «Саша! Погоди!» Я таких глаз у Галки давно не видел… Солиста ансамбля скрипачей найти не могут! Исчез куда-то юный Паганини со своей скрипочкой. Дети есть дети. И что делать? Там за ними в программе танцевальный номер — обьявляй, а мы пока скрипача поищем. Обьявляй танцоров! Каких танцоров?! А рояль?! Посреди сцены стоит! А где мужики? А я откуда знаю? Пьют где-нибудь, как всегда. Убирай рояль, Саша! Танцоры вон уже в кулисе! Рояль?! Да ты предс… Убирай давай!!! Да вы че, охренели?! Там весу… Убирай, сказала! Или я за себя не отвечаю. Да я сдохну под этим роялем! Санька, ты меня знаешь!..

Санька знал. И пошел Санька обреченно к роялю. Стоит такая огромная черная дура на трех ножках посреди сцены. С хорошую вагонетку весом. Уперся я рогом. А куда деваться? А он ни с места. А мужиков нету. Им что? Они видят, что десять минут еще не прошло, и не торопятся. Курят где-то. И пьют, наверное. Что им? А я… Мама дорогая! Репинские бурлаки отдыхают. Уперся я в этот рояль, будь он неладен. И, согнувшись параллельно полу… Помните, «цыгане шумною толпою толкали ж… паровоз»? Вот и я так же. Еле как его сдвинул. В зале послышался легкий смешок. Кулис-то нету! Мода, твою мать. И тащу я эту махину. Смешок переходит в откровенный хохот. Четыреста пар глаз видят, как… Вот представьте себе: Кремлевский дворец. Концерт. Политбюро сидит. Брежнев. Косыгин. И ведущий Игорь Кириллов толкает ж… рояль со сцены. Вот так же, как вы сейчас, ржал надо мной тогда весь зал! Я не знаю, сколько это продолжалось, но… Упер я этот рояль в угол, и… И! И!!! Скрипач нашелся. Чтоб ему пусто было! Да что б он гамму до мажор всю жизнь на одной струне играл!

Саша! Поставь рояль на место! А танцоры? Их собрать не могут по закулисью. Они скрипача увидели и разбежались. Они же тоже знали, что у них еще десять минут до выступления. Саша, ставь рояль обратно! Ага. Ставь. Это ж не табуретка. Ставь, говорю! Галя!!! Я сдо… Санька! Ты меня знаешь! А куда деваться? О-о-о-ой-й-й-й. Что творилось в зале, описать просто невозможно. Такого успеха я не имел никогда в жизни. Плюнув на все приличия, я уперся в этот рояль, чем только мог, и… Друзья! Я чувствовал себя Михаилом Шуйдиным, толкающим вместе с великим Юрием Никулиным то самое знаменитое «бревнышко» на арене Цирка на Цветном бульваре. Под вой, визг, хохот и крики Галки водрузил я этот проклятый рояль на прежнее место. А тут и спецбригада выскочила. Поправили рояль. Перчатками погладили. Крышку заботливо подняли. Играй — не хочу.

Но самое главное было впереди! Как только я уполз, пошатываясь, со сцены, раздался шквал аплодисментов. Зал требовал меня на сцену. Честно говоря, я даже растерялся. Глазами хлопаю. А зал аплодирует, не смолкая. Вытолкнула меня Галка на сцену. Стою. Кланяюсь. О-бал-деть! А ведь концерт еще не закончился. И каждый раз, как только я, ведущий, выходил обьявлять следующий номер, зал аплодировал. Представьте картину. Выходит ведущий — шквал аплодисментов. И ведущий под общий хохот обьявляет: «Стихотворение Маяковского „Разговор с товарищем Лениным“». Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха! Такой крамолы советская власть не видела никогда за все свои семьдесят лет. И смех и грех, иначе не скажешь.

Лет двадцать еще после этого я работал в культуре. И когда, приезжая с концертом в какой-нибудь дом культуры, я видел в углу сцены рояль… Ну, вы меня поняли.

Каждый мой коллега в своей памяти найдет массу подобных историй. Поэтому, друзья, делитесь этими байками-шедеврами с родными и близкими. Не стесняйтесь. Посмеемся. Поплачем. Нам есть что вспомнить. Есть чем гордиться. И, перефразируя Владимира Высоцкого, «нам есть чем оправдаться перед Ним».

* * *

Ни для кого не секрет, что клубы и дома культуры являются славной отдушиной для творческих людей, так и не ставших профессиональными артистами. Сколько я знал таких славных, милых и наивных братьев по разуму! И вот сейчас хочу представить читателю необычный шуточный хит-парад, составленный «по волне моей памяти». В этот хит-парад я включил наиболее запомнившихся моих воспитанников и подопечных. Вспомним молодость. Улыбнемся. Взгрустнем. Встретимся с друзьями. Итак, начнем. Погнали!

На пятом месте хит-парада… Назовем его Толя. Обладал Толя великолепным голосом, абсолютным слухом и яркой внешностью настоящего артиста. Одевался всегда с иголочки: шляпа, бабочка, плащ. И всё было бы хорошо, если бы не попадал Толя в самые невероятные истории. То у него во время исполнения песни разойдется молния на брюках. То во время поклона с треском на весь зал лопнут штаны на заднице. А то и вообще… Как-то раз едем мы по городу с концерта в маршрутном автобусе. Толя весь в белом. В самом прямом смысле — в белом концертном костюме. Почему Толя его не снял в гримерке, непонятно. Вероятно, хотел продлить атмосферу праздника. Едем. Автобус посреди дороги останавливает контролер. Входит. Проверяет билеты. Двери открыты. Автобус стоит. Только что прошел дождь. Веет свежестью. Кругом лужи. Толя стоит на задней площадке прямо перед открытой дверью. Между автобусом и тротуаром огромная лужа. Как раз перед дверью. Толе говорят: «Отойди от двери, мало ли: грязь, лужа. А ты в белом костюме». Толя такой отвечает: «А что такого? Кто по тротуару поедет? Тут же ездить нельзя». Не успел он договорить, пл-л-лю-у-у-ух-х-х-х, ш-ш-ш-шу-у-у-у-у. Отмороженный на всю голову «запорожец» вылетел, как черт из табакерки, с правой стороны между автобусом и тротуаром и прямо по луже решил объехать стоящий автобус. П-пл-л-л-л-лю-у-у-ух-х-х-х. И нету больше у Толи белого концертного костюма за двести пятьдесят рублей.

Или еще хлеще. Большой ответственный концерт к Первому мая. Идет доклад, как обычно. Артисты ждут начала концерта. Беготня. Суета. Бигуди. Утюги. Толя в самом начале концерта, сразу после хора, должен петь песню «Я люблю тебя, жизнь». А я ему аккомпанирую на баяне. Номер уже испытан и проверен, так что… И, как обычно, перед концертом пьем мы где-то под лестницей. Я, Толя и танцор какой-то. Бутылку выпили — Толе мало показалось. Давайте еще одну? Толя! Тебе же петь. Да ну, что я, в первый раз? Ну смотри, Толя. Мне-то без разницы. Я тебе в любом состоянии сыграю. Сбегал танцор. Быстро! Ноги-то тренированные. Выпили еще бутылку, короче. Начался концерт. Спел хор. Чтец отбарабанил свое. Выходим мы с Толей. Полный зал. Фонари. Красота! Даю вступление. И Толя начал. «Ах, как го-о-оды летя-а-а-ат. Мы грустим, седину замечая». Хорошо начал! Лихо! Сразу с последнего куплета. «Так лику-у-уй и верши-ы-ы-ысь». Я на него смотрю, он на меня. Шары по семь копеек. «И наде-юсь, что это взаи-мно!» Всё. Песня вся. Песня вся. Песня кончилася. Надо уходить. А мы только вышли. Толя начал понимать, что выдал что-то не то. Не уйдешь ведь сразу после одного куплета. Даю еще раз вступление. И Толя выдает: «Ах, как го-о-оды летя-а-ат. Мы грустим, седину замечая». По второму кругу поет последний куплет! На меня смотрит — глаза, как у бешеного поросенка. «И надеюсь, что это взаимно!» Я даю проигрыш: может, придет в себя. Ага. Пришел. «Ах, как го-о-оды летя-а-ат. Мы грустим, седину замечая». И я помочь ему ничем не могу, главное. Даю еще проигрыш. Ору ему в ухо. А он свое: «Ах, как го-о-оды летя-а-ат. Мы грустим, седину замечая». Короче, восемь раз он эту пластинку крутил. Восемь! И каждый раз последний куплет. Это даже не «папа у Васи силен в математике». Долго он в себя прийти не мог. Всё недоумевал: как так могло получиться? Одно хорошо — выпивать перед выступлением с того дня прекратил. Даже заветные «сто грамм для голоса».

На четвертом месте нашего хит-парада — Галя. Даже не Галя, а — Хала. С придыханием. Хала. Откуда-то из-под Черновцев занесло ее в свое время на КАТЭК. И надо же было ее так угораздить, что полюбила Хала петь. И не где-то в ванной у себя дома, а непременно на публике. И не просто на публике, а именно на сцене. Чтобы кулисы. Фонари чтобы. Зрители, само собой. Я не знаю, за что меня так наградила судьба, но мне довелось быть ее аккомпаниатором. Как все это выглядело? Концерт. Обьявляют нашу Халу. Выходим. Она — вся сплошная мисс Украина. Ленты. Косы. Рушники. И я с баяном. И начинает Хала петь. Не дождавшись обязательного вступления. Не дождавшись тишины. «Пид ви-и-и-ишнэю, пид га-а-а-арнэю». Не обращая абсолютно никакого внимания на сопровождение. Хала поет, закрыв глаза. Отрешившись от этого бренного мира. Впадает в своеобразный транс. Голос у Халы звонкий. На слезе, как говорят. С надрывом. Внешность подходящая. Вот только с чувством ритма у нее проблемы. Точнее, нет проблем с чувством ритма у Халы никаких. Потому что и самого чувства ритма у Халы не ночевало никогда! То есть поет Хала, не соблюдая никаких пауз и остановок. Пидвишнэюпидгарноюнэсэтьдэвчинаводу. Выдает текст, как мальчик-первоклассник читает стихи. Помните в школе? Как пулемет. Пидвишнэюпидгарнэюнэсэтьдевчинаводу. Быстро и захлебываясь. Каждое слово Хала сопровождает яркими выразительными жестами и такой же мимикой. Сплошной китайский театр, образно говоря. А точнее, пародия на индийское кино. «Зита и Гита» прям.

Но самая фишка заключается в том, что поет всё это Хала на своем родном, украинском, языке. То есть зритель не понимает абсолютно ничего. А у меня из-за этого вообще профессиональная проблема. Если в русской песне я по словам определяю, когда дело идет к финалу, то тут… Невозможно догадаться, когда всё это надо заканчивать и выходить на коду. По-украински я ни бельмеса. А Халу абсолютно не волнуют мои проблемы. Она поет! А я ловлю ее вздохи, чтобы хоть как-нибудь соблюдать ритм и размер сопровождения. Пидвишнэюпиднарнэюнэсэтьдевчынаводу.

Но. Но, друзья! В работе с Халой был огромаднейший плюс. Огромаднейший! Хале были абсолютно не нужны репетиции. Они, репетиции, не имели никакого смысла. По одной причине: Хала никогда не повторялась. Она не имела никакого понятия про тональность и пела так, как ей захотелось, допустим, в среду. А в пятницу она пела совершенно в другой тональности. А в субботу в третьей. Какой смысл в этих репетициях?

Но окончательно меня добил тот факт, что где-то на пятом выступлении я стал замечать, что в одной и той же песне меняется количество куплетов. То есть сегодня у нее настроение только на три куплета, и она исполняет песню с тремя куплетами. А завтра у нее другое настроение, и она выдает одиннадцать куплетов. Вот так я и аккомпанировал, не спуская с нее глаз, как рыбак с поплавка. Заткнулась — значит всё, кода. А про что она там поет, попробуй разбери!

Мотались мы с ней по окрестным селам. Публика ее уже знала и встречала соответственно. Как только обьявляли Халу, народ толпой валил из зала на улицу. Покурить. В туалет. А она пела. Пидвишнэюпидгарюнэсэтьдевчинаводу. Самозабвенно жестикулируя и отрешаясь от всего земного. И работал-то я с ней не больше года, но вот запала она ко мне в память навсегда. Еще бы не запасть. Пидвишнэюпидгарнэю… Вот такой уникум!

На третьем месте нашего хит-парада некто Жора. В начале восьмидесятых создал я театр миниатюр при районном Доме культуры. Одиннадцать молодых парней. Ни одной девушки. Шутки. Пародии. Сценки. Типа «Уральских пельменей», только в те годы. Вот там мне и достался настоящий самородок в лице этого самого Жоры. Сказать о том, что у Жоры не было музыкального слуха, — это ни о чем не сказать. Складывалось впечатление, что у него со слухом был не просто ноль, а была абсолютная отрицательная величина. Пресловутый медведь не то чтобы наступил на Жорино ухо, он построил в его ухе берлогу и жил в ней безвылазно круглые сутки. Жора не мог правильно спеть песенку «В траве сидел кузнечик». Он не мог спеть даже «Маленькой елочке холодно зимой». Леонид Агутин как-то сказал про свою жену, что Анжелика Варум, мол, может повторить любой случайный набор звуков. А это уже космос! Но я даю голову на отсечение, что и она не смогла бы повторить набор звуков за нашим Жорой. Он пел одну и ту же песню каждый раз с новой мелодией. А с другой стороны, у меня хватило ума сделать из этого Жориного недостатка такую конфетку! Ему не надо было обьяснять, как эпизод делать смешным. Он, сам того не зная, делал это гениально! Главное — ему не мешать. И когда Жора в одной из музыкальных пародий выдавал всего лишь одну строчку «и забросят на луна-а-а-а», зал лежал под креслами от смеха. Спасибо тебе, Жора! За то, что ты был в моей жизни.

* * *

На втором месте моего шуточного хит-парада вне всякой конкуренции Митя. Вице-чемпион. Вице-бог. Первый после Бога. Вызывает меня директор. Так, мол, и так. Очень хочет петь в твоем ВИА один парень. В чем проблема, пусть приходит. Послушаем. «Ты пойми, — пытается до меня донести какую-то загадочную мысль шеф, — этот парень очень стеснительный». Что ж там за артист такой, думаю, если стесняется? А как он на сцену собирается выходить? Он завтра придет. Только ты ничему не удивляйся. Парень он хороший. Все мы хорошие, и что? Но необычный. Не понял? Загадками шеф говорит. Странно. Ну-ну. Наступило завтра. Тук-тук-тук. Да-да, войдите! В студию входит парень. С чемоданчиком. Высокий. Метра под два ростом. Статный. Лет двадцати. Митя? Очень приятно! Что да как… Спеть-то сейчас можешь? Митя молча кивает на каждый мой вопрос. И достает из чемоданчика музыкальный инструмент полубаян. То есть баян, но полу. Миниатюрный. Для начинающего. Чуть побольше книжки. В первом классе музыкальной школы это еще куда ни шло, но на сцене? Ну да ладно, слушаем. И запел Митя. И как запел! «Я бьядий по бею светю, знайся сюмными юдьми. Сяся есь и сяся нету. Есью бовь и не ябви». Это не опечатки! И я еще с ума не сошел. Это текст песни «Верасов»! Помните, Александр Тиханович пел: «Я бродил по белу свету, знался с умными людьми. Счастье есть и счастья нету. Есть любовь и нет любви». А теперь перечитайте, что там Митя спел. Я был в шоке!

Допел он эту песню. И что тут скажешь? «Оригинально», — пробормотал я, глядя в пол. Ну, шеф, ну погоди. Митя смотал свои удочки, спрятал свой коронный инструмент в чемодан. Руки пожали. До встречи! Сидел я, тупо глядя в стену, и не мог понять: то ли мне это привиделось, то ли в отпуск пора. Пошел к шефу. Вы кого мне подкинули? Ну и шуточки у вас, Сан Саныч! Мало того, что у него ни слуха ни голоса. Он сорок шесть букв не выговаривает! Это не шуточки, Саша, это Митя! Сын зампредисполкома! Слыхал про такого? «Да мне хоть сын Андропова», — говорю. Не понял ты, Саша. Молодой ишшо. Тебе аппаратура хорошая нужна? Микрофоны чешские? «Амати»? Это уже была замануха конкретная. Удар ниже пояса. И что вы предлагаете — на сцену его выпускать? Значит, установка «Амати» тебе не нужна. Так и запишем. Ничего больше клянчить ко мне не приходи.

И куда девалась моя профессиональная гордость, когда через неделю мы разгружали долгожданную барабанную установку «Амати», мечту всех музыкантов страны? А потом еще и пару усилителей подвезли. И тесловские микрофоны. Так что ваш покорный слуга был куплен на корню. Со всеми потрохами. Прав был классик: все мы продаемся, только цена у каждого разная. Еле-еле я уговорил и убедил своих музыкантов, что… Ради искусства. Высокие цели. Ну, споет он одну вещь. Зато остальные как здорово будут звучать! На новой-то аппаратуре! И выходил я потом перед каждым выступлением Мити, и обьяснял я публике, что, мол, начинающий артист (в двадцать два года?!). Подающий надежды. Скромность, мол. Оригинальность. А потом выходил со своим полубаяном двухметровый Митя и выдавал свой второй шедевр: «Ты забаеесь, я пиду. Бой язвиду юками. Се я сумеи, се магу. Сейса мае и ками».

Друзья мои! Уверяю вас, что у меня и мысли нет посмеяться над человеком и его природными недостатками. Боже упаси! Я и сам не без таких изьянов. Просто в этих заметках я пишу про человеческую мечту. Про то, как люди мечтают стать знаменитыми артистами и что из этого получается. А они хотят. Во чтобы то ни стало. Невзирая, как говорится. Мечтать не вредно. У кого-то же получается! Вон, Валерий Золотухин сумел победить свою болезнь. До окончания школы ходил на костылях и мечтал стать артистом. А Зиновий Гердт, непреклоненный?! Поэтому я сам лично встречал на вступительных экзаменах в театральное училище ребят со страшными дефектами. Речи. Внешности. Врожденными проблемами. А вдруг проскочит? Более того, открою страшную тайну: при первом моем поступлении в театральное училище приемная комиссия определила дефект речи у меня. Честное слово! А я даже не догадывался. Более того, я был в шоке! И пришлось мне этот дефект исправлять. И ведь исправил же! Вот так.

А Митя… Митя стал у нас любимцем в коллективе. Как сын полка. Скромный, во-первых. Дисциплинированный, во-вторых. Исполнительный, в-третьих. Надежный друг и товарищ, про таких говорят. Мы даже на частых застольях ему наливали стаканчик-другой. «Только папке не говори! На вот, зажуй, чтобы не пахло». И, выпивая вместе с нами, Митя чувствовал себя настоящим артистом! Сбылась его мечта, выходит.

Надо сказать, что зрители принимали Митю тепло: для них-то он был настоящий артист. Приехал в их село на настоящем автобусе. Играет на настоящем баяне. Костюм. Бабочка. Чего еще надо? Как-то на одном из концертов… И смех и грех, ей-богу… Митя забылся и пропустил в песне один куплет. Зрители прервали концерт. Стали требовать спеть пропущенный куплет. Выскочили на сцену и спели всю песню целиком вместе с Митей. Вот это был успех!

Этот Митя запал в мою душу с каким-то теплым-теплым чувством. А если б вы знали, как он относился ко мне! Ведь это же я помог воплотиться в жизнь его мечте. Я был для него тогда вторым после отца. А он для меня в тот миг был вторым сыном. Так что не зря я поместил Митю на вторую строчку моего хит-парада. Он этого вполне заслужил. Второй?. Нет. Первый после Бога. Ну и…

* * *

Первое место в нашем хит-параде! Встречайте! Несравненная! Неповторимая! До сих пор приходящая в сны — Мария Ивановна Ханаева! Я убежден, что все, кто был с ней знаком, сейчас улыбнулись, прочитав эти строки. Даже незамысловато завуалированную мной под этим именем, все вы ее узнали, друзья. Я в этом уверен. Человек-улыбка! Человек-настроение! Человек-праздник! И это всё о ней. Главная богиня нашего Олимпа.

Даже и не знаю, с чего начать. Занесло Марь Иванну в наш РДК каким-то уникальным сказочным ветром на радость всем нам — ее коллегам, соседям и односельчанам. Внешность была у нее наиколоритнейшая. «Я не красива — я чертовски мила», — это было ее излюбленное выражение. Ее девиз! С ним она и шла по жизни. Порядка двух метров ростом. Как в длину, так и в ширину. Как-то, забыв дома ключи от Дома культуры, она, не мудрствуя лукаво (не возвращаться же), просто содрала с двери замок вместе с пробоем и прочими прибамбасами. Директор неделю матерился и цокал языком, приговаривая: «Раз пошли на дело я и Рабинович». Если нужно было передвинуть пианино, то лучше помощника, чем Марь Ванна было не сыскать. Главное было не мешать ей в этот момент.

Дебют Марь Ванны как актрисы на нашей сцене получился поистине незабываемым. Когда ее обьявили и она пошла к микрофону, было такое впечатление, что в клубе наступило солнечное затмение. Нависнув над публикой, она перекрыла собой все фонари. Зал замер. И читала она стихотворение про танцора, потерявшего ноги на фронте. И на фразе «лукаво им подмигивал Пашка и улыбался во весь рот белозубо» Марь Ванна пустилась в пляс. А на сцене стоит барабанная установка. Она подпрыгивает при каждом движении актрисы чуть ли не до потолка. Звенят тарелки. Подпрыгивают микрофонные стойки. Подпрыгивают звуковые колонки. Казалось, что и рояль пустился в пляс вместе с Марь Ванной. Вся эта какофония перекрывает и заглушает текст. В зале творится что-то невероятное! Зрители вжимаются в кресла. Дети начинают плакать. Старушки начинают неистово креститься. Наверное, вот так и выглядел последний день Помпеи.

На краевом конкурсе чтецов. Ее обьявили. Аплодименты приветствия. Марь Ванна выплывает из левой кулисы. С грациозностью лебедя из балета Чайковского плывет к микрофону и… Мимо него уплывает в правую кулису. Всё! Весь конкурс. Полгода готовился человек… Когда мы ее потом пытали, что случилось, она спокойно ответила: «Помню, как волновалась. Помню, как стакан водки накатила. Больше ничего не помню».

В быту Марь Ванна была тоже уникальна. Она в нашем селе самолично и без ассистентов кастрировала поросят, прости, господи. Узнав об этом, всё мужское население Дома культуры впало в депрессию и глубоко задумалось. Даже курить расхотелось, не то чтобы… Первое пришествие Марь Ванны к нам в гости закончилось крайне плачевно: она своим весом развалила мой диван, месяц назад купленный в кредит, до такой степени, что его не смогли восстановить ни я, ни мой тесть, ни даже всеобщий сельский любимец и факир подобных дел Порфирьич, местный кудесник — золотые руки. Целый год я выплачивал кредит за несуществующий диван.

Для полной гармонии с окружающим миром Марь Ванне был подарен и даден богом и природой ее супруг — легендарный кочегар Ромка Ханай. Внешностью он напоминал персонажей известной телепередачи «Деревня дураков». Длиннющий. Худющий. Усы на нем напоминали ни много ни мало рею на морском паруснике. Длинными кочегарскими вечерами Ромка Ханай рассказывал своим слушателям-собутыльникам о своих незабываемых встречах: с министром обороны во время службы в родном стройбате. С министром здравохранения, когда ему в госпитале ставили очередную клизму. Но апофеозом его воспоминаний и размышлений была встреча с легендарным Фиделем Кастро, когда…

Стою я, мужики, в почетном карауле у Мавзолея. Ленина охраняю. Послали меня как лучшего стройбатника. Стою я час. Другой. И вдруг приспичило мне! Ну сил моих нету! То ли съел че-то в столовке тут у Мавзолея прям. А куда сбежишь? Главный пост государства! Хоть бы кого знакомого встретить, чтоб подмениться на пару минут. А кого ты там встретишь, в Москве той… И вдруг гляжу — идет знакомая рожа. Где-то я его видел. И вспомнил я, мужики! Это же Фидель Кастро! И говорю я ему: «Товарищ Фидель! Не подмените меня на пару минут? Очень уж мне срочно надо. По быстренькому делу». А он мне так отвечает: «Ну, это… Иди, говорит, товарищ камарад! Дело-то житейское. С кем не бывает. Только по-быстрому, — говорит. — А то некогда мне. Брежнев ждет». Даю ему автомат — и под елку. Их там много за углом растет, елок-то. Синие такие. Вернулся я — все на месте. Мавзолей. Фидель. Ленин. Автомат. Ничего не пропало. Фиделю руку пожал я, как знак дружбы между народами.

И таких рассказов у Ромки Ханая были тысячи. И про встречу с инопланетянами. И про погружение в Марианскую впадину. А уж про охоту и рыбалку — тут уж вообще! Полная гармония царила в их отношениях. Любила она его беззаветно. И когда в ночь перед выборами в самый что ни на есть Верховный Совет СССР клубного кочегара Ромку Ханаева попутал бес, и он умудрился через окно похитить из привезенного накануне в клуб буфета целых ажно четыре бутылки «Экстры», то именно Марь Ванна спасла «сваво мужа» от тюрьмы и позора, упав публично в ноги приехавшему наряду милиции, каждому милиционеру персонально. Чем и пробила до слез как милицию, так и большое число первых утренних зевак-избирателей.

Во время уборочной страды вывозили нас, клубных артистов, в поле — выступать перед комбайнерами. И там был один нюанс: на период концерта сгоняли всю технику в одну кучу, поближе к автоклубу. Но глушить двигатели было чревато: потом комбайн можно было и не завести. И вот такая картина. Работающие комбайны. Сидят работяги. Никаких певцов в этом грохоте не слыхать. И только Марь Ванна! Только Марь Ванна своим громоподобным голосом могла переорать весь этот ужас. «Лукаво им подмигивал Пашка и улыбался во весь рот белозубо». И кидалась она в пляс перед обалдевшими хмурыми лицами комбайнеров, выбивая облака пыли со стерни, самозабвенно отдаваясь искусству. Человек-праздник. Человек-улыбка. В любой компании коллег, кто ее знал, стоит только произнести «а помните, как однажды Марь Ванна…» И сразу улыбки, смех и хохот. Всех бы так вспоминали! И как хорошо, что есть на свете такой человек — Мария Ивановна Ханаева.

Прошли годы. Десятилетия. И стоят они у меня перед глазами. Толя на задней площадке автобуса, с ног до головы обляпанный грязью в своем белоснежном костюме, отплевываясь и матерясь. Хала с простертыми к небу руками. Пидвишнэюпидгарнэюнэсэтьдивчынаводу. Жора с алюминевой шарманкой и обалдевающей улыбкой. «И забросят на луна-а-а-а». Витя — двухметровый красавец с малю-у-усеньким баяном на груди. «Ты забоеесь, я пиду». Марь Ванна, огромная и добрая, как родина, в пыли у грохочущих комбайнов. «Лукаво им подмигивал Пашка и улыбался во весь рот белозубо». И еще много-много-много моих участников. Моих учеников. Моих помощников. Моих единомышленников. Моих друзей. Всех тех, с кем мы делали одно общее дело, — несли культуру в массы. Безо всякой иронии. Спасибо вам, мои милые друзья! За то, что вы были в моей жизни и сделали эту жизнь такой яркой и красочной. И я очень надеюсь, что и мне удалось хоть как-то разнообразить вашу жизнь. Помочь вам хотя бы на те четыре минуты, что вы стояли на сцене, почувствовать себя настоящим артистом и приблизить вас к мечте.

* * *

А теперь другой хит-парад, в котором все его участники занимают только одно место — первое. И самое главное. Место в моей жизни. Я хочу сказать огромное спасибо всем тем, кто был со мною рядом весь этот период длиною в сорок лет. Всем тем, кто стоял рядом со мной на сцене и в жизни. С кем делили мы наши успехи и неудачи. И с кем одновременно учились мы друг у друга тому мастерству, которым и обладаем по сей день. Серега. Мимо его дома я до сих пор никогда не проезжаю, когда еду в гости к детям в Шарыпово. Он забыл, конечно, а я помню как однажды… Трясет меня перед концертом на КАТЭКе. Он подошел. Хлопнул меня по плечу: «Успокойся, Пианист! Что мы, играть не умеем?» И так мне стало спокойно в одно мгновение. И потом всю жизнь, как всегда, волнуясь перед концертами, я всегда вспоминал этот его хлопок и взгляд. Хитрый такой взгляд. Как у кота.

Кроме его музыкального дарования, я всегда восхищался его любовью к спорту. В отличие от меня, очкарика, Серега классно играл в футбол и хоккей. Именно ему я однажды подарил из своей домашней библиотеки все книги о его любимом Валерии Харламове. И еще. Дискуссии о спорте, нежели о музыке, составляли основное время в наших пьянках в легендарной «хомутарке», как окрестил остроумнейший до безумия Сергей нашу гримерку. А еще я горжусь тем, что именно при мне Сергей стал главным вокалистом нашего ВИА «Удача». И первую его песню тоже «продюсировал» я. «Плывет, словно лебедь, по улицам сонным последний троллейбус, троллейбус влюбленных». А потом уже был бесконечный караван песен с его неповторимым голосом: «Просто не верится», «Рано прощаться», «Это, наверно, судьба». Легендарные «Плывут туманы белые» соединили навек не одну влюбленную пару. И опьяняющая всех трезвых и отрезвляющая всех пьяных на танцах в его неповторимом исполнении «У беды глаза зеленые»…

Апофеозом нашей дружбы стал мой прошлогодний телефонный звонок ему в час ночи. В тот самый исторический миг, когда Акинфеев отбил свой главный пенальти в жизни. Именно ему я тогда позвонил! Вот так. Сергей — это вся моя жизнь. Вместе с ним мы прятались по кустам и переулкам от наших жен после получки. И выбирали на пару с ним им же подарки на Восьмое марта. Отмазывали и прикрывали друг друга за «косяки» перед начальством. И, как Ильф и Петров, сочиняли смешные миниатюры в концертную программу. И надо признаться, что Сергей был единственным человеком на свете, перед кем я открывал свою душу до конца. Вся моя жизнь. Ни убавить, ни прибавить.

Костя. Я всегда поражался его хладнокровию. Спокойный. Ироничный. Талантливый во всем, уверенный в себе парень. Однажды вот так же уверенно он сел за баранку нашего автоклуба, когда мы по дороге на концерт в соседнее село завязли в грязи по самые окна. Шофер сдался после многочисленных попыток выбраться. Мы все в панике. А Костя, пассажир: «Можно я попробую?» Садись, какая разница. Сел Костя за баранку. Тырк-тырк. Тырк-тырк. И выехали мы! Откуда это мастерство? А с Байконура! Там всех научат. Армия!

А через год — осенняя битва за урожай. Колесим по концертам на полях перед тружениками полей. И однажды переезжаем мы, сокращая путь, прямо. через рельсы. Кругом поля — почему бы и нет? Ни светофоров, ни ГАИ. Полный автоклуб артистов. Всё спокойно. Тихо. Только взобрались на полотно, как… «Костя, поезд!» — кричит его жена. Глянули мы и ахнули: из-за поворота выползает состав. «Да вижу я». И уверенно переваливаемся на другую сторону. Спокойствие водителя передалось даже бабушкам из фольклорной группы. Все довольны, все смеются. А через неделю Костя буквально убил меня признанием: «Да не видел я тогда никакого поезда. Хорошо, что Танька крикнула». У меня стакан из рук выпал.

Именно Костя предложил однажды спеть под фонограмму. В 1984 году. Про Киркорова или Баскова тогда еще никто и не слыхал. Записали мы прямо с голосом свой коронный «Каракум» и на танцах врубаем. Народ скачет, а мы… Стоим, как идиоты. У микрофонов. С гитарами. Рты открываем. Ладно мы — у гитары звук убрали, и всё. А барабанщик делает вид, что барабанит. Барабаны не отключишь! Первый и последний раз мы так делали.

И с его любимой Татьяной фактически его познакомил я, сосватав и уговорив его идти работать на наш полуживой архаичный «Кубанец», автоклуб, после его службы на КамАЗах в былинном Байконуре. Скрепя сердце он согласился тогда. И «скрипят» они с Танюшей уже почти сорок лет. Счастья им!

Отдельной и самой чистой и светлой страничкой в моей творческой биографии является свидетель всех моих творческих побед и всех моих позоров, самая красивая ведущая всех времен и народов, Галя. Галина Семеновна. Галка. А в самых тяжелых жизненных ситуациях: «Ну Галечка. Займи пятерку до аванса. Ну очень нужно! Видишь ведь, подыхаем. Последний раз!» Познакомился я с ней, когда она, будучи школьницей, пришла ко мне, мэтру родниковской эстрады, Пианисту, записываться в самодеятельность. «Вечер коснулся крыш. Тороплюсь за водой, за водой». Кто бы знал тогда, в тот осенний день бабьего лета, что эта стройненькая тонкая девчушка займет в моей душе самое теплое место. Сотни концертов, пьянок, банкетов и других мероприятий провели мы с ней. Сотни спетых-перепетых песен. Галка — единственная в мире женщина, которой я делал массаж. На городском пляже. В присутствии всего нашего коллектива. И об этом вечером с довольной рожей, будучи полным идиотом, рассказал своей жене. За что и огреб по полной в первый и единственный раз.

А сколько дельных своевременных советов она дала нам, когда мы обращались к ней за помощью со своими семейными проблемами! Понятия «семейный психолог» тогда еще не существовало, но Галя-жилетка уже была. Так, как умеет слушать собеседника Галина Семеновна, не умеет слушать никто на планете, за что мы ее и любим.

Единственный на моей памяти человек, у кого не было недругов, — это Галя. К ее обворожительной красоте гармонично добавлялось такое же обворожительное чувство юмора. Только ее ирония позволяла достойно пережить многочисленные ляпы на сцене и за кулисами. Именно на ее красивейших глазах я таскал рояль по сцене тудым-сюдым в гордом и беспомощном одиночестве на одном из ответственнейших концертов. На ее глазах я издевался над начальством, когда на концерте сорок минут визжала запавшая клавиша синтезатора. Именно ее я не узнал в кемеровском автобусе, когда мы параллельно учились там в одном и том же институте. И именно о ней я могу совершенно честно и откровенно сказать: Ее Величество Женщина. Ведь так оно и есть!

Ну и самое сокровенное. Галка — единственный человек на планете Земля, который… Для кого-то я Саша. Александр. Александр Анатольевич. И только Галя до сих пор называет меня таким родным и теплым именем — Санька.

* * *

Если бы мне доверили однажды вручить приз «Самый скромный», то безо всяких сомнений и колебаний, абсолютно не задумываясь, я вручил бы его моему партнеру, товарищу и другу Олегу. Вот уж действительно! Простой водитель автоклуба и — обладатель государственного титула «Золотая маска России». И вручил ему эту «Маску» кумир миллионов, народный артист Евгений Миронов! А следующим получал такую же «Маску» Данила Козловский. Впечатляющая компания! И всё так просто. Мне про это Олег рассказал этим летом, когда мы с ним встретились в Шарыповском театре, как о чем-то совершенно обыденном. Тридцать пять лет между этими событиями, а Олег так и остался скромным другом и товарищем для всех, кто его знает. Другим его и представить-то невозможно.

1985 год. Наша первая встреча. Познакомили нас. Как вы к Высоцкому относитесь? А как вы к Жванецкому? Всего две фразы на «вы». А тут еще Черенков! И Дасаев! И мое «Динамо»! И КВН! И Войнович! И Довлатов! И пошли «встречи на нейтральном поле», как нарек наши подзаборные пьянки в кустах Олег. Остроумие его — на грани фантастики. Эрудиция его превышает все мыслимые и немыслимые уровни. А надежность — вообще запредельная. В самые страшные и тяжелые минуты моей личной жизни Олег был самым надежным моим плечом. И ту самую страшную ночь после похорон моей жены Олег нянчился со мной до утра. И только во многом благодаря его поддержке я сейчас всё это и пишу.

Причем я сознательно не говорю об Олеге как о талантливом актере. «Золотая маска» всё это оценила и без моих характеристик. На сцене лучшего партнера, чем Олег, трудно себе представить. Его невозмутимость и актерская фантазия сражали наповал. А расколоть, рассмешить его на сцене было делом практически невозможным. Ну и, конечно, личное обаяние! Сам Олег из театральной семьи. Его отец был режиссером Норильского драмтеатра. И вот эту театральную культуру, театральный шарм Олег до сих пор с честью несет. Повезло мне в жизни, если в ней были такие ребята, как Олег!

Профессионал. Вот этим одним словом можно определить такое яркое явление в моей жизни, как Володя. Если вы с ним назначили встречу в 4.53 пятого ноль пятого 2029-го у Никитских ворот, то не извольте беспокоиться: встреча обязательно состоится. Владимир Алексеевич придет без опоздания. Главное, чтобы вы пришли. Самый ответственный и креативный во всех наших творческих начинаниях. И когда более-менее в стране утихомирился кризис в середине девяностых, именно к Володе я и пришел. Все расписания гастрольных графиков удерживались в его светлой голове без косяков и сбоев. Каждый точно знал свой маневр — где, когда, с кем и во сколько он должен быть. И поэтому я до сих пор поражаюсь тому фантастическому эпизоду, когда Володя забыл вашего покорного слугу, выезжая на очередной концерт. А вот с этого места поподробней!..

1998 год. Лето. Сотовых телефонов еще нету. Как по расписанию меня ровно в 9.00 забирает прямо из дома наша бригада артистов. Так было всегда в то лето. И вот однажды… 9.00. Я оделся, обулся. Жду. Тишина. Бывает. 9.15. Никого. Легкое удивление. 9.30. Странно. 9.45. На Вовку это не похоже. 10.00. Всё. Отменяется. Жаль. 10.15. 10.30. Позавтракал. Строю планы на день. 10.45.Звонок в дверь. Открываю. Быстрей! Бегом! Давай-давай! А что случилось? Я жду, жду. Давай, не разговаривай! Всё потом. Я уж думал, что… Мы тоже думали. Всё потом! Прыгай в машину! Дай хоть квартиру замкну. Бегом, я сказал! Сели в машину. Едем. Что случилось-то? Потом, Саша, всё потом. Сижу, молчу. Ладно. «Да вы можете обьяснить…» — начинаю я минут через двадцать. Потом-потом! Проходит час. Володя дает команду: «Леша, останови машину!» Леша встал. Ну? Вот в этом самом месте, Саша, мы вспомнили про тебя. За тобой-то заехать забыли! Восемьдесят километров они отмахали. Восемьдесят! Не три, не пять — восемьдесят! Как?! Что ж вы делали все эти восемьдесят километров?! Спали?! А вся концертная программа на мне завязана. Это то же самое, если бы «Битлы» забыли на свой фирменный концерт взять с собой Джона Леннона, простите за нескромность. Как хорошо, что у тебя есть такой друг, правда? Который хоть через восемьдесят километров, но о тебе вспомнит!

Любой советский человек знал с пеленок одну из главных заповедей, а именно: в нашей стране не соскучишься. Вот и в моей трудовой книжке есть записи на любой вкус, от аккумуляторщика до дирижера духового оркестра. И есть там такая популярнейшая запись, как слесарь-сантехник. Смена государственного строя в стране не только меня заставила сменить сцену на тепловую камеру и вантуз. (В поисках пропитания даже Вадим Мулерман работал таксистом. Правда, в Америке. Но тоже не сахар. Это тебе не «Ладу» на эстраде петь.) А начальником всех наших алкашей-сантехников был некто Геннадий Петрович, который, не гнушаясь, лез и в канаву, и в трубу, и к черту на рога. Мужик он был свойский. Звали его запросто даже Генкой. Остроумный до безумия! Даром что выправкой и лицом очень похож на молодого Юрия Никулина с довоенных фотографий великого артиста. И рассказчиком был таким же, как Юрий Владимирович. Заслушивались мы и умирали со смеху на перекурах.

И тут летом замутил я проект с выездом на курорты с сольными концертами, возобновив прерванные когда-то неразберихой в стране. И предложил я этому Гене подработать у меня шофером. Ничего не подозревая, я повел с ним откровенный деловой разговор, мол, подзаработаешь у меня. Пока идет концерт, часа полтора можешь поспать, и так далее. Шибко я тебя напрягать не буду. Заплачу достойно. Твое дело — крутить баранку. Барин этакий я, одним словом. И с барского плеча ему: можешь еще подзаработать — быть билетером, чтобы мне на месте не нанимать. Ничего не ответила рыбка. Только в гости пригласила: «Приходите сегодня, Саша, в гости с женой. Там и обсудим». Пришли мы. Познакомили жен. Выпили. Ну, что, споем? А гитара-то есть? Я свою не взял. Что-то не подумал. Есть. На, сыграй. Сыграл я. И спел. Добрынина на трех аккордах. А теперь можно я? Вытащил Гена из-за шкафа «комбик», усилитель маленький для домашних репетиций. Воткнул шнур. Установил микрофон. И как врезал! И «Битлов». И «Роллингов». И Элвиса Пресли. И много еще чего. Я сидел ошарашенный, с выпученными глазами, сгорая от стыда. И этому человеку я предложил быть у меня шофером (!) и билетером (!). Вот так ответил на мое предложение Геннадий Петрович. Я был в шоке! И ни разу мы не вернулись больше к этому разговору.

С этого момента мы подружились, и я узнал, что Гена работал в возрасте семнадцати лет лидер-гитаристом центрального ресторана «Баку» и имел высокую репутацию у самого Муслима Магомаева. Я видел их обшие фотографии. А там, ребята, надо играть! Одних лезгинок Гена знал штук тридцать: у каждой народности она своя, оказывается. Мы-то только две и знаем. Его и на КАТЭК-то занесло вместе со всеми «за туманом, за туманом». И стал он моим дядькой-наставником. Много ночных бесконечных разговоров мы с ним провели за бутылкой и даже без нее. О культуре, музыке, спорте и политике. Научил меня Гена играть в такую игру, как преферанс. Рубились мы с ним на равных в шахматы, а потом решили устроить «гамбурский счет». И было в жизни у меня два самых счастливых дня. Первый — когда я стал отцом в восьмидесятом. И второй — когда я выиграл у Геннадия Петровича шахматный матч по гамбурскому счету. И я не лукавлю, нет! Какой я тогда счастливый шел домой! Как в восьмидесятом году в последний день сентября. Не передать словами!

О его порядочности говорит эпизод, поразивший тогда меня тогда до безумия. Наша бригада выполнила левый заказ, калым, по-простому. А оплату в те годы задерживали. А потом я уволился и напрочь забыл, что я там работал вообще и как туда дверь открывается. И вдруг через полгода — звонок в дверь. На пороге Гена. Протягивает мне деньги: «Возьми свой гонорар». Какой гонорар? А помнишь, полгода назад… Оно б ему надо было? Пропили бы всей бригадой, и всех делов. Я бы и знать не знал. А вот. Вот в этом эпизоде весь Гена и был.

А потом, когда я опять вернулся на эстраду, на каком-то корпоративе в ресторане совершенно случайно мы встретились, и Гена взял в руки гитару и выдал! Нет, не «Роллингов» и не Пресли. И даже не «Битлз». Он спел «Клен». Тот самый, простой, на трех аккордах. «Там, где клё-о-он шуми-и-ит над речно-о-ой волно-о-ой». Никто не танцевал. Весь зал стоял завороженным. Казалось, что сам Сергей Дроздов стоит у микрофона на эстраде этого провинциального ресторана, так Гена вошел в образ. И превратился наш корпоратив тогда в творческий вечер Геннадия Петровича.

Гена будет единственным в моих записках, чье настоящее имя я с удовольствием и уважением называю полностью. Геннадий Петрович Бондаренко. В 2010 году в междугороднем автобусе в Красноярске я совершенно случайно встретил его жену Татьяну. Мой первый вопрос был, конечно, как там Гена. Никак, Саша. Гены больше нет. Ступор. Гром среди ясного неба. Сел я у окна и заплакал. Горько-горько, как не плакал уже целую вечность. С самого детства. Зарыдал, уткнувшись в дорожную сумку. Светлая тебе память, Петрович. Геннадий Петрович. Гена…

Ирина

А был в моей жизни еще один участник самодеятельности… Но по порядку.

И все-таки в практике КПСС были и жемчужные зерна. Был у них такой термин «бросать на прорыв». Спасать ту или иную жизненную ситуацию в стране. Передовика производства отправляли на зытюканный-занюханный завод — вытаскивать его в передовые. Или знатного агронома партия посылала в забытый богом совхоз с той же целью. Николая Дмитриевича партия отправила в очередной раз спасать очередную сельскую школу. Дали ему квартиру. Положили жалование. Спасай нас, товарищ директор! Привез он семью и молодую дочь, только что закончившую педучилище. И каким-то своим профессиональным нюхом директор нашего Дома культуры, легендарный Георгий Федорович, честь ему и хвала, учуял в ней вокальный талант. Где он с ней общался? Как про это узнал? До сих пор не знаю, но пришел к нам на репетицию. Предупредил: без шуточек чтобы. Без приколов ваших дурацких. Чтобы постригли-причесали свои патлы косматые. И чтоб ни запаха у меня! Прибью! Да мы уже недели две… Знаю я вас. Недели две они. На дурака рассказ. Значит, так. Завтра в 14.00. Зовут Ирочка, запомнили? Ну Ирочка да Ирочка. Мало ли их тут.

Апрель 1979 года. 14.00. Входит девушка. И какая! О мы забегали! Вот стул. Погодите, сейчас другой принесу, который не шатается. Вот микрофон. Этот лучше. Что споем? Она смущена, конечно. Из Пугачевой что-нибудь знаете? Чуть-чуть. Ну, хоть что-нибудь. И она запела. «За окном сентябрь провода качает. За окном с утра серый дождь стеной». Она поет. Серега играет. «Этим летом я встретилась с печалью». И такое состояние вдруг, что… Хочется сделать так, чтобы это никогда не закончилось. Чтобы вот оно было — и всё. Чтобы… Чтобы… Чтобы держать вот это всё на ладошке и не дышать. И чтобы никто не смог спугнуть это чудо. И ваш покорный слуга это сделал! Не спугнул. Не дышал. Удержал и сохранил. В ноябре у нас с этой Ирочкой состоялась свадьба! И пошли мы с ней рядом и по жизни, и по сцене, и по судьбе.

Мне сегодня седьмой десяток. Много чего я видел в жизни. И людей талантливых повидал не мало, но такого, чтобы вот так запросто на кухне у меня дома пела живая Пугачева. Или Марыля Родович. Или Лили Иванова. Но это было! Ирина пела на всех языках всех певиц мировой эстрады. На французском у нас на кухне пела Мирей Матье. На сербохорватском — Радмила Караклаич. И даже неведомая японка Наоко Каваи мне пела по ночам что-то свое, японское. И это всё на моих глазах! Не где-то там, в Москве или Париже, а здесь и сейчас. И настолько Ирина была скромной, что о ее таланте знал только я. Ее папа и мама обалдели, когда их двадцатилетняя дочь спела на нашем концерте «Звездное лето». В пугачевском балахоне! С такой же гривой волос! С такими же полетами по сцене! Я до сих пор помню выражение их лиц, когда они, сидя в первом ряду, не верили своим глазам. Как?! Это их Ирина?! Да такого быть не может!

Только я один знаю, как она ставила себе голос в глухом поселке с символическим названием Лесной, где ее папа выводил из прорыва очередную школу. Она запиралась в бане и пела в тазик. В тазик, господа! В простой цинковый тазик. Чтобы слышать свой голос. Это была вся ее «аппаратура». Вот где была ее судьба — в этом самом пении в тазик в деревенской бане. А не в педучилище.

Это только один из ее талантов. А как она пародировала всё, что видела и слышала! И очень этого стеснялась. Как я ее ни уговаривал, какие только тексты я ей ни писал, — нет! Так она и не вышла ни разу на сцену с пародиями на Пугачеву, Толкунову, Лайму или Пьеху. Никогда она этого не делала. Один раз только подшутила на какой-то «Юморине» над Кларой Румяновой, чем привела публику в неописуемый восторг. И лишь мне одному повезло видеть эти шедевры.

Она не любила шумные компании, и поэтому мы все праздники отмечали вдвоем. Дети спят, а мы на кухне. Чуть захмелев, Ирина поддавалась на мои уговоры, и шествовал передо мной по нашей маленькой кухне настоящий парад пародий. Ах, какие это были личности! Мирей Матье и Глория Гейнор. Мадонна и Эльза Фитцжеральд. И наши: Алла. София. Эдита. Жанна Агузарова. А потом еще по рюмочке и… И! И!!! Адриано Челентано с его неповторимой походкой из фильма «Блеф» помните? Это надо было видеть! А за ним: Муслим Магомедович. Иосиф Давыдович. Лев Валерьянович. Леонид Осипович. А после третьей рюмочки — родные и близкие. Музыканты из нашего ВИА. Соседи. Сослуживцы. И даже родители. И я всё это видел, друзья мои! Я самый счастливый зритель на свете. Я самый счастливый на свете фанат. Я самый счастливый человек. Я ви-дел всё!

Мы разучивали с ней самые-самые новинки нашей эстрады. На моей малой родине она стала первой исполнительницей песни «Миллион алых роз». Да-да! На какой-то ночной радиостанции я эту песню записал. Мы ее выучили. Тогда как раз входили в моду электробаяны — моя стихия. И на каком-то большом гала-концерте Ирина ее спела в переполненном зале. Народ не дышал. Кто-то, по их рассказам, пытался даже записывать за ней текст песни прямо в зале. А она пела! Это был фурор, без ложной скромности. Море цветов! И это в те годы. А только где-то через неделю по телевизору в каком-то шоу в Цирке на Цветном бульваре вышла Алла Борисовна и… «А Ирина наша спела лучше!» — хором говорили мне все родные, знакомые и коллеги. Вот что значит первое впечатление! Вот так мы утерли нос самой Пугачевой. А если серьезно, ее природная скромность да и наше пуританское воспитание не давала нам раскрепоститься, как это делает сейчас молодежь. И не наша это вина, а наша беда. Дети. Семья. Быт. Так и осталось всё это только в моей памяти.

Если человек талантлив, он талантлив во всем. В эту премудрость я верю безоговорочно. Отец мой был, кроме всего прочего, еще и первоклассный художник. Я даже помню его картины-репродукции в моем далеком-далеком детстве. «Утро в сосновом бору». «Витязь на распутье». «Аленушка». И через год после нашей с Ириной свадьбы я увидел на его столе рядом с шахматной доской рисунок-кадр из «Ну, погоди!». Один в один. Спросил, мол, чего ты вдруг? А это не я, сынок. Это невестка моя. Ее работа. Кто-о-о-о? Какая еще невестка? Моя невестка. Ты забыл, что ты женат? Я был в шоке. Так она еще и рисует?! Так я узнал еще про один талант Ирины. Через год после свадьбы!

Она не просто рисовала. Она оформляла все группы детского сада, в котором тогда работала. По детсадовским стенам скакали и прыгали все эти винни-пухи, зайцы — волки, царевны-лягушки, курочки рябы… Она изумительно копировала любой шарж из журнала «Крокодил». Однажды, так же ее немного подпоив на какой-то праздник, я увидел, как она минут за десять нарисовала на моих глазах четвертной. Двадцатипятирублевую купюру простой шариковой ручкой! И окончательно она меня добила, когда цветным мелком на стене детского сада нарисовала, не отрывая мелок от стенки, одним росчерком, силуэт котенка. левой рукой. Она рисовала с обеих рук! А это уже космос.

Я сейчас всё это пишу, и меня дрожь берет, а тогда… Один из ее талантов проявился в последние годы жизни. Ирина самоучкой освоила английский язык. Без Илоны Давыдовой и прочих кудесников, сама! И преподавала его, как и русский, кстати, в средней школе. Где-то там, на коллегии в Красноярске коренные британцы определили у нее какой-то ирландский говор. О как! И опять же. Только я один знаю, как она всё это покоряла по ночам. В ее характере главной чертой была основательность. За что бы она ни бралась, всё делалось профессионально. Поэтому, работая в школе, она оставила сцену. «Всё должно быть профессионально, Саша!» — так она отвечала на мои уговоры выйти и спеть со сцены. Вот такой она и осталась в памяти знавших ее людей. До болезни.

В последний путь ее пришли проводить, несмотря на мороз, множество народа. Знакомые. Коллеги. Ученики. Соседи. И это было знаком уважения к памяти замечательного человека. А у меня сегодня Ирина стоит перед глазами. С пышнейшей шевелюрой. В балахоне с крыльями-рукавами. «Вы в восьмом ряду, в восьмом ряду. Меня узнайте, мой маэстро». Или в образе проходящего по нашей кухне Адриано Челентано своей неповторимой походкой из фильма «Блеф». А также стоит в моих ушах ее заливистый и завораживающий смех, который я слышал со сцены на своем сольном концерте, где-то там в зале, за фонарями и софитами, среди семисот смеющихся голосов и перекрывающий их своей заразительностью. Смех до всхлипа. До плача. Навзрыд. А в спальне моей до сих пор висит ковер. Старенький такой. С ободранной бахромой. И бахрому эту когда-то, целую жизнь тому назад, своей маленькой талантливой ручонкой обрывала вечерами перед сном моя пятилетняя будущая жена. Моя Ирина. Ирочка.

Послесловие

А в самом начале двадцать первого века случилось то, о чем я даже боялся мечтать. Я вышел на одну сцену с моей дочерью. И стоя в кулисах, я, зачарованно и совершенно обалдевши, слушал песни, написанные моей дочерью. С ее текстами. С ее музыкой. С ее аранжировками. Исполняемые ею же. Про Ваенгу тогда еще никто и не слышал. А дочь уже пела свои неповторимые авторские песни. Пела дочь, но звучал в моих ушах неповторимый голос ее мамы. И никак я не мог избавиться от этого наваждения. Не мог. Да и не хотел. И этот голос до сих пор звучит в моей душе. «Этот мир придуман не нами. Этот мир придуман не мной». А время идет своим чередом. Уже внучка моя пытается собрать какой-то ансамбль из подружек во дворе. И внук уже заказал мне к будущему лету привезти ему в подарок гитару. И… «Дай бог им лучше нашего сыграть!»

Вот, Ира, я и рассказал всем о тебе. Первый раз за все эти двадцать лет, что тебя нет рядом. Я знаю, что тебе это не понравится, но… Прости меня. Я так решил. Не сердись, Ир. Ладно?

И вновь продолжается бой!

Кто бы что ни говорил сегодня про советскую власть, надо признать: праздники наше руководство тогда умело отмечать с размахом. Начиная от первых парадов тачанок на Красной площади и заканчивая митингами у сельсовета заброшенного сибирского села, где лично я сообщение ТАСС про выход в открытый космос Алексея Леонова прочитал при керосиновой лампе. Праздники обставлялись с такой помпой, что казалось именно Первое мая и есть тот самый последний день Помпеи. По главной площади каждого населенного пункта страны проходили в торжественном марше школьники, наряженные велосипедистами, футболистами или былинными богатырями. С неба белоснежными гроздьями падали парашютисты. Ну а вечером — праздничный салют во всех городах-героях. Всё это делалось для того, чтобы каждый советский человек ощущал на себе заботу КПСС и запомнил эту заботу навсегда. Чтобы сохранилась эта забота не только в памяти, но и в голове, печенках и селезенках. И плевать, что на демонстрацию этого человека гнали под страхом лишения премии или очереди на квартиру. Главное — чтобы был праздник! И никаких гвоздей!..

Вот таким гвоздем в моей памяти и в моих печенках осталось празднование 70 лет Великого Октября у нас на КАТЭКе. 70 лет! Событие было вселенского масштаба. За неделю до этого события из горкома по пять раз на дню прибегали секретари-инструкторы справиться, как проходят репетиции предстоящего концерта. Не криво ли висят шторы. Заменили или нет цветы в горшках на подоконниках. Не мало ли посыпали песочку в деревянном сортире во дворе Дома культуры? Не дай бог, кто-нибудь поскользнется в туалете в такой праздничный момент. Ноябрь все-таки. Короче, забот у них было полно. От них еще требовалось, чтобы мы, работники Дома культуры, так сказать прониклись. Чтобы почувствовали ту ответственность момента, который подобает великому событию. И не приведи господь, если от нас будет исходить запах даже недельной давности перегара.

В общем, шестого ноября в 19.00 всё было готово. Полный зал народа, попавшего в зал исключительно по пригласительным билетам. На сцене длиннющий стол для президиума. Скатерть. Графин. Сзади сверкает блестками из бронзы великий вождь с протянутой рукой. Ленты. Цветы. И висит на заднике огромнейший транспарант: «И вновь продолжается бой!» Сейчас будет доклад. Потом награждение. Вон уже и почетные грамоты лежат на уголке стола волнительной стопкой. А за сценой… В одной кулисе толпится хор ветеранов, человек шестьдесят. Уже накрашенный, напомаженный и снявший бигуди. В другой тоже хор, но уже воспитанников школы искусств. Этот хор тоже накрашенный, но без бигудей пока, слава богу. В третьей кулисе сверкают коленками молодые танцовщицы. Девушки хихикают что-то свое, поглядывая в соседнюю кулису. А в соседней кулисе над чем-то ржут волосатые балбесы-эстрадники. Они до сих пор не верят, что им разрешили спеть на таком высоком собрании шлягер «Не сыпь мне соль на рану». Перестройка все-таки сказывается. Сосредоточенно парами и поодиночке степенно ходят солисты, поглядывая в бумажки и повторяя текст. И среди всего этого великолепия ходит ваш покорный слуга. Художественный руководитель всего этого безумия. И царь. И бог. И козел отпущения. Я в ответе за всё!

И вот в зале гаснет свет. На сцену поднимается почетный президиум во главе с первым секретарем горкома КПСС. Рядом с ним лавирует представитель крайкома. Да-да! У нас всё, как у больших! Семьдесят лет (семьдесят!) советской власти — это вам не конь начхал. Аплодисменты. На трибуне докладчик. Всё! Понеслась, родная. «Гхе-гхе. Дорогие товарищи! Семимильными шагами идет по стране перестройка. Благодаря Центральному комитету…» И вдруг ко мне подходит директор нашего ДК, красавица наша Инна Вадимовна. «Какая она все-таки красивая», — успеваю подумать я, и… И говорит она мне такое, от чего у меня озноб даже сейчас, когда я это пишу. «Саша! Ты только не волнуйся и не кричи». Я замер. «Перед хором в самом начале выступит детский вокально-инструментальный ансамбль». Я думал, что я ослышался. Чего-чего? «Саша, перед хором споют дети». У меня столбняк. «Ты только не ори. Я понимаю, что так не делается, что так нельзя. Но есть мнение…» И она ткнула своим красивым пальчиком в сторону бюста Ленина. «Они проездом. Им некогда. Они должны срочно ехать дальше. Они дипломанты детского конкурса!» И тут я начинаю понимать, что от меня хочет мое начальство. «Инна, — кричу я, — ты же понимаешь, что раньше хора нельзя выпускать ВИА, хоть и детский! У тебя же институт культуры! Это же против всех законов искусства! Это же как должностное преступление! Это же диверсия, Инночка! Хоть стреляй, хоть вешай меня, не пущу их на сцену раньше хора». Она что-то мямлит. «Нет, я сказал!» Она уходит. Меня трясет от возмущения, но я знаю, что я прав.

А на сцене всё идет своим чередом. Докладчик. Дескать, перестройка. Дескать, гласность. Дескать, плюрализм. Кто-то меня по плечу — хлоп. Заведующая отделом культуры. «В чем дело?.. Почему вы отказываетесь выполнять указания горкома?» «Да вы поймите», — уже более спокойно пытаюсь убедить я. Понимаете, мол. Законы жанра. Режиссура массовых мероприятий. Нас учили в институте. Станиславский. Мейерхольд. Кацман. Хор всегда во всем мире, мол, открывает любой концерт. А если бы в Кремле… «Первыми будут петь дети». И тон у нее такой приказной, что я завелся. Как говорится, закусил удила. Нет! Сам поразился своей смелости. Пока я тут главный. Она обалдела от моей наглости и ушла.

Я успокоился немного. На сцене уже выступает представитель крайкома. Дескать, перестройка. Дескать, гласность. Дескать, плюрализм. Заслушаешься! «Кто тут самый главный?» Оборачиваюсь — третий секретарь горкома партии. Третий. Второй после бога, как принято говорить. И сразу мне в лоб: «Вам что, квартира не нужна? Вы, по-моему, второй или третий на очереди?» Против этого лома у меня приема не нашлось. Перед глазами проплыли тесть с тещей. Подъем в шесть утра. Куры. Гуси. Коровы. Быки. Пчелы. Стайки. Огород. Покос. Вспомнилась фраза из фильма «Тени исчезают в полдень»: «Никуды ты, милок, не денисси».

Ну че. Обьявили технический перерыв. Стали таскать на сцену аппаратуру. Потом минут двадцать настраивали инструменты. Дергали за струны. Бим-бим. Бям-бям. В зале народ дисциплинированно ждал начала концерта. Я стою в сторонке. Мне стыдно. Я пошел на преступление против искусства. Я нарушил все законы всех правил. Для меня, молодого идиота, казалось, что мое преступление — это как… Это как… Это как бы яблоко у Ньютона падало бы вверх. Это как бы у Менделеева в его таблице водород был бы записан как металл. Против всех законов физики я выступал. Как еретик. И так мне было стыдно. Но что поделаешь? Аргумент с квартирой был убойный. Теща. Куры. Пчелы. А я думал, что это Троцкий был последним представителем первой древнейшей профессии.

Взял себя в руки. Успокоил себя, мол, ради семьи иду на такие жертвы. Подошел к руководителю этой ребятни. Как вас объявить? Он глянул на меня, как на пустое место. Никак. Они сами все знают. Дипломант, не хухры-мухры! Кто я для него? Он там где-то сам себя видит на уровне Пола Маккартни, а я тут… Наконец разобрались. Утих зал. Утих недовольный народ за кулисами. Девочка лет десяти вышла к микрофону. Обьявляет. Выступает. Дипломант. Песня «Я у бабушки живу». Ушла. Выскочили ребятишки, ее ровесники. Дети на сцене — это всегда мило. Запели они, заиграли. Руководитель из-за кулис показал им ободряюще большой палец и исчез. Они поют. Хорошо или плохо поют, это уже другой вопрос. Дети не виноваты, что мы, взрослые, ради своих больных амбиций…

Вдруг! На словах «шоколадок полный дом» застряла у синтезатора клавиша. Не выключается. Запала. Такое бывает, но… Это же дети. Их учили быть на сцене невозмутимыми, что бы ни стряслось. Бз-з-з-з-з-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з-з. Клавиша режет по ушам, как бензопила. Бз-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з. «Папа с мамой ходят в гости к нам». Бз-з-з-з-з-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з-з-з. «У меня сестренки нет». Бз-з-з-з-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з-з-з. «У меня братишки нет». Бз-з-з-з-з-з-з-з. Бз-з-з-з-зз-з-з. Я кинулся к руководителю. А его нету. Нигде! А на сцене бз-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з. Песня кончилась! Бз-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з-з. Я думал, всё на этом и закончится, ан нет. Выходит девочка и обьявляет сквозь бз-з-з-з-з-з-з-з-бз-з-з-з-з-з: «Песня первоклассника»! Бз-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з. Дети есть дети. Они не растерялись. «Нагружать всё больше нас». Бз-з-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з-з. Я побежал искать руководителя. По всем подсобкам и сортирам. Нету! Как сквозь землю! Бз-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з. Они поют сквозь это бз-з-з-з-з-бз-з-з-з-з. Со стороны это выглядело, как пение под аккомпанимент «болгарки» или «циркулярки». Бз-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з-з. Спели они вторую песню. Девочка обьявляет: «Песенка крокодила Гены». Бз-з-з-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з-з-з.

Прилетает бешеная Инна-директор. Саша, убери их! Умоляю! А этот наглец Саша вежливо так отвечает: «А это не я их туда выпускал». И этот тварина, иначе не скажешь, Саша, то бишь я, вкрадчиво так спрашивает у девочки-ведущей: «А сколько всего у вас песен на бумажке написано?» И девочка выдает как последний гвоздь в последнюю крышку гроба: «Двенадцать». Бз-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з-з. Чтобы тут же не упасть в обморок, Инна-директор убегает. Бз-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з. А клавиша пищит, не умолкая. Бз-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з. «Облака — белогривые лошадки», — кричит девочка в одуревший от этого звука зал. Бз-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з.

Что творится за кулисами — это невозможно описать ни-ка-ки-ми сло-ва-ми. Ветераны хватаются за голову. Эстрадники ржут самым вызывающим образом. Танцоры подпрыгивают то ли от радости, то ли от нетерпения. Я тупо сижу в углу. Жду я. И я знаю чего, вернее кого, я жду. Подлетает вся в мыле завотделом культуры. Это что такое?! Бз-з-з-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з-з-з. Сделайте хоть что-нибудь. Бз-з-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з. Я, нахал, развожу руками. Бз-з-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з-з. Вы же специалист! Бз-з-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з-з. «Не я их руководитель», — кричу ей сквозь бз-з-з-з-з-з-бз-з-з-з-з-з. «А он где?» — орет она мне в ухо. Бз-з-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з. Понятия не имею. Бз-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з-з. Она что-то еще кричит. Я показываю жестом, мол, не слышу. Бз-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з-з-з-з. А ребятишки поют: «Уголок Росси-и-и-и отчий до-о-о-ом». Бз-з-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з-з. Она еще что-то пытается кричать. Бз-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з. Потом машет куда-то рукой и убегает. А я сижу. Жду третьего пришествия. Бз-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з. «Взвейтесь кострами», — опять кричит сквозь бз-з-з-з-бз-з-з-з-з девочка. Руководителя этого гвоздя программы ВИА уже никто и не ищет. Все обреченно ждут финальной двенадцатой песни. Бз-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з. И тут появляется по мою душу третий секретарь горкома. Идет ко мне такой походкой, что в ушах у меня непроизвольно звучит «Сцена нашествия» из бессмертной Ленинградской симфонии Шостаковича. Па-а-па-а-па-а-па-па. И только он открыл рот, как девочка крикнула сквозь бз-з-з-з-з-бз-з-з-з-з: «На этом наш концерт окончен! Спасибо за внимание!» Бз-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з.

Тут же всплыл откуда-то руководитель. Мужики из хора в одно мгновение вышвырнули аппаратуру вместе со шнурами и инструментами куда подальше, как ненужный, отслуживший свое хлам. Оборвали шнур у синтезатора, и он наконец-то заглох. Наступила такая тишина, что казалось, сама природа взяла паузу после пережитого кошмара. Третий секретарь, забыв про меня напрочь, стал выносить на сцену вместе со всеми скамейки для хора. Все оживленно и возбужденно шептались, типа, ну наконец-то. Встал хор. Я вышел обьявлять и… Меня встретили такими бурными овациями! Как, наверное, в древние времена дикие племена встречали своего великого шамана, спасшего всё племя от бубонной чумы! И я торжественно произнес самые желанные для всех в тот миг слова: «И вновь продолжается бой!» И грянул хор! И я до сих пор уверен, что никогда и нигде в мире не слышал ни один, даже пусть самый-самый народный-народный хор, таких бурных оваций после исполнения своей песни, как услышал наш хор ветеранов на торжественном концерте к 70-летию Великого Октября. А когда со сцены зазвучал эпохальный припев «И вновь продолжается бой», весь зрительный зал, все четыреста человек, в едином порыве встали со своих кресел и… «И Лени-и-и-и-ин такой молодо-о-о-й. И юный октябрь впереди!»

Обратная сторона медали

Есть такой кинорежиссер Юрий Мамин. Мы все восторгались его фильмами в годы перестройки: «Окно в Париж», «Фонтан», «Бакенбарды». Помните? А есть у него еще один фильм. Фильм — редкость! Фильм — раритет! Фильм — уникум! Фильм уникален тем, что впервые, пожалуй, в истории нашего кино отчетливо и остро показал изнанку такой профессии, как клубный работник. И фильм этот называется «Праздник Нептуна». Про то, как в сельском Доме культуры перепутали дату мероприятия для иностранцев и что из этого получилось. Тем, кто этот фильм не видел, я завидую, потому что после этого моего рассказа они обязательно захотят посмотреть фильм Юрия Мамина и получат полтора часа истинного наслаждения. А я его уже получил когда-то. Когда смотрел и утирал слезы от смеха.

Я к чему это вспомнил? А вот к чему. У любой профессии есть невидимая миру сторона. Как говорится, обратная сторона Луны. Например. Выпивал я как-то впервые с цирковыми. Весь вечер они в промежутках между тостами занимались своим ремеслом. Жонглер Степа кидал кольца, надоел своим мельканием хуже горькой редьки. Выпьет. Крякнет. Закусит — и за кольца свои дурацкие. Фокусник Семеныч всё время чего-то клеил и занюхивал водяру своим вонючим клеем. Девушка-каучук Наташка извивалась на соседнем столике со стаканом в руках, мешая нам, мужикам, сосредоточиться. Силовик Жора часа три «крестился» двухпудовыми гирями, не отходя от стола. И только мы с клоуном Кешей, как люди, выпили, закусили, поговорили. И понял я тогда, почему эти трудяги с такой легкостью выполняют свои трюки.

И в сельских домах культуры есть своя изнанка, та самая кухня, о которой не принято говорить. Да и профессия «клубный работник» до сих пор считается вроде как несерьезной. Хотя как сказать, друзья мои. А я вот и скажу. И покажу, как сумею. На примере всего лишь одного мероприятия. Возьмем, скажем, праздник «Проводы зимы». Деревня. Воскресное утро. Солнце. Тепло. Вы пришли на праздник к местному клубу часам к 11.00. Всё вроде нарядное кругом. Помост, на котором поют для вас артисты. Буфет. Столб с призами. Костер. Всё изумительно для вас, не правда ли? Вы посмотрели концертную программу. Перекусили в импровизированном буфете. Потянули канат. Взяли с ходу зимний городок. Покатали ребятишек на лошадке. Выпили с друзьями. Может, даже и, раздевшись до трусов, слазали на столб и сняли с него приз. Сапоги или там, скажем, мясорубку. И, довольные собой, под ручку с красавицей-женой отправились догуливать праздник дома. Всем спасибо, все свободны!

А теперь, как сказал классик, невидимые миру слезы. Проводы зимы на селе в советское время, как правило, проводились в начале марта. Если совпадет этот с праздник по календарю с Масленицей, то хорошо. А не совпадет? Да и так ладно. Был бы повод. За неделю начинается беготня. Сценарий. Репетиции. Это всё само собой, но ведь необходимо подготовить место действия. Расчистить от снега площадку. Соорудить помост для артистов. Приготовить дрова для костра. Привезти столы для буфета. Дел полно, если честно. И всё это висит тяжелым грузом на шее директора клуба, в простонародье завклуб. С музыканта-худрука какой спрос? Этот очкарик играет на всех инструментах, кроме молотка и ножовки. Правда, дело свое он знает, не придерешься, но… Лишь бы трезвый был, главное. На него и дунуть боишься. Вдруг заболеет или запьет, не дай бог! Где другого найдешь? И бегает завклуб в гордом одиночестве, матерясь, из одного конца деревни в другой весь в мыле и пене, хоть попоной накрывай, чтоб не простудился раньше времени.

Первое. Идет завклуб к парторгу совхоза. Затем они оба-двух идут к директору этого совхоза. Вылавливают его с утра, а это надо встать ни свет ни заря. Прийти в контору раньше всех и сесть в приемной с одной мыслью: лишь бы Петр Иванович появился хоть на минуту. А если удалось его подловить, то подгадать под его хорошее настроение. Не дай бог он не в духе или с похмелюги. Боже упаси! Хорошо. Поймали. Подгадали. Обьяснили, для чего им нужен бульдозер. Понял директор с четвертого раза. Позвонил на МТМ. Отматерил кого следует. Когда нужен трактор? В четверг. В четверг будет. Ждите. Еще что? Да ничего, Петр Иваныч, вы что? Боком-боком из кабинета. Слава богу, сами живы.

Теперь что? Второе. Нужно сколотить помост. Опять эта сладкая парочка, завклуб и парторг, ловят с утра пораньше директора совхоза насчет пиломатериала и других прочих гвоздей. Опять он понимает с четвертого раза. Опять звонит. Опять материт кого следует. Когда вам нужно? Завтра. Будет завтра. Что еще? Всё-всё-всё. Боже сохрани, Петр Иваныч, мы и так зачастили. Теперь машина, столы привезти для буфета. Тут я сам, открещивается завклуб. Кольке-соседу чекушку дам, на коне привезет. Нет, чекушки мало будет. Надо же еще и дров на костер. Бутылку налью тещиного самогона, будет у меня на подхвате весь праздник.

Третье. Остались когти. Х-х-хто-о-о-о? Когти. Монтерские. А это-то на хрена? Парторг вообще не в теме. А на чем я на столб полезу призы-подарки вешать? Петуха, сапоги да спасательный круг надувной. Когти надо искать где-то. «Свои-то еще не отрасли до такой степени, — первый раз улыбнулся за день завклуб. — Пойду связистов ловить». Носится по деревне завклуб с утра до вечера. То связистов ловит. То плотников караулит, чтоб не разбежались и не перепились. Помост не ждет, три дня осталось. Главное, чтобы за день управились. На ночь доски оставь, ага. Растащат по дворам за милую душу. Пошел проверил худрука. Трезвый! Поди ж ты! Поют чего-то. Всё нормально? Нормально, Михалыч! Ну, я побёг! Трактор площадку расчистил. Главное, чтобы к воскресенью ее опять не задуло. С буфетом договорился. Марь Иванна, методист, завтра призы закупит. Что еще? Подушки соломой набить для бума этого дурацкого. Ну, люди! Друг друга по башке подушками на морозе колотить — редкое удовольствие. Канат достать, проверить, не изгрызли его за зиму мыши в кладовке…

Четвертое. Провода прокинуть до помоста для озвучки. Где же у меня проводка? Водка, водка, водка — родным эхом отзывается в голове знакомое слово. Да, кстати! Не забыть водки купить для артистов. Чтобы бабульки на морозе спеть могли. Молодежь-то себе сама купит, не стоит беспокоиться. А вот бабулькам еще и закуску надо соорудить. Галька, жена, опять ворчать будет. А куда деваться? Можно и побегать пару-тройку раз за год. Много ли таких праздников в клубе? Новый год да Седьмое ноября. Да Первомай еще. Ну и смотр, будь он неладен. Чего ж не работать? Всё не кайлом махать. Значит, водки купить. А то выйдет, как в прошлом году. Так все позамерзали, сам чуть в больницу не загремел. Доверил купить водку этому кочегару Ханаю. Денег дал, как путному. Смотри, Ромка, четыре бутылки — и не больше! Сдачу принесешь. Понял? Понял, Михалыч! Взял деньги Ромка Ханай и исчез вместе с деньгами и водкой до среды. Чучело гороховое! Кстати, о чучеле. Надо ж тряпку с соломой да краску — морду ей, зиме этой, нарисовать. Сам нарисую в этот раз. А то в прошлом году худрук-очкарик нарисовал, обормот. Вылитая главбухша наша получилась. Всей деревней ржали на костре. А его хоть убивай! «Я не зна-а-аю, — ныл в кабинете потом, — как так вы-ы-ышло. Я не хоте-е-ел, Михалыч!» Не хотел он! Полгода я грехи отмаливал: ни копейки на клуб не выписывала — обиделась. Шторы в фойе на свои кровные к смотру покупал. Галька чуть не убила, когда узнала…

Осмотрелся завклуб вокруг себя. Всё ли готово? Перечитал еще раз список свой. Помост. Трактор. Когти. Чучело. Призы. Всё вроде. Ничего не забыл. Надо еще музыканту хвоста накрутить, чтобы не расслаблялся. Всё готово. Лишь бы погода завтра не подвела.

* * *

Нет! Не хочу я быть синоптиком! И не уговаривайте. Лучше сразу удавите. Это ж сколько проклятий каждый день сыплется на их головы со всех уголков страны! В одном месте они людям пообещали солнечные дни на сенокос, а пошел дождь. В другом наоборот. Человеку пообещали дождь — он и нажрался с утра. А в небе ни облачка. Куда его, скотину такую, на покос?! А кто виноват? А синоптик и виноват! Вот и завклуб Михалыч начал материться в воскресенье еще часа в четыре утра, когда услыхал за окном звуки метели. А когда вышел на крыльцо, уже и материться смысла не было. К метели добавились градусов тридцать мороза! Вот тебе и проводили зиму. А ведь обещали вчера по радио. Клялись. Минус пять будет, вот увидите. И ветер будет совсем-совсем слабый, мамой клянусь! Вот тебе и минус пять.

И побежал Михалыч чуть свет по деревне к трактористу. Еле достучался. «И в выходной покоя никакого, твою мать», — ворчали из-за двери в темноте. Кого черт принес? Да понимаешь, Митрич. А чего мне понимать?! Башка после вчерашнего раскалывается, да ты тут еще. Чего опять? Дак это. Разгрести бы у клуба. Метет нелегкая, чтоб ей. Знаешь что, Михалыч? Знаю. Вот и принес. Тещина. На орехах. Градусов сто. С гаком!

Вот так начался праздник проводов зимы для завклуба Василия Михалыча и всех его подчиненных, от худрука до кочегара. Пока бульдозер разгребал нанесенный за ночь снег, сам Михалыч, вооружившись монтерскими когтями, залез на высоченный столб и развесил там призы, от кирзовых сапог и до надувного матраца. Ветер при морозе в минус тридцать. Не знаю, как там на станции «Северный полюс-13», но в Сибири это тоже хорошего мало. Какой, к черту, праздник? Работники, конечно, пришли все до одного. Они на работе, куда денутся. А зрителей как ты затащишь? Пришли певуньи-бабушки из вокальной группы. Этим лишь бы петь. Хоть на Северном полюсе, хоть на Южном. Отдал им Михалыч припасенное средство от мороза. Молодые музыканты сами по себе разогреваются в углу. Прошла, дефилируя, королева бала — огромаднейшая Марь Ванна Ханаева. «Я не красива — я чертовски мила!» — прокричала она свой жизненный девиз куда-то в метель и пургу, подтвердив тем самым легкое подозрение Михалыча насчет средства от мороза. Ей-то зачем? Она ж не поет. Ох, Михалыч! Не торопи события, дружище!..

А в клубе тепло. И выходить не хочется. Пришел, отплевываясь и отряхиваясь, верный боец парторг. Тоже никуда ему не деться. Партия сказала: надо! Ох и мороз! Тридцать два! Чего делать будем? А чего делать? Провожать зиму будем. Столько сил потрачено! Призы куплены. На столбе уже висят. Чучело зимы приготовлено. Вон и канистра с бензином стоит, воняет. Водка уже наполовину выпита. Я их что, этих бабуль, зря поил, что ли? Собрал завклуб свое войско для последнего наставления. Все в сборе? Вперед робко шагнул худрук: Митрофановны нету, Василь Михалыч. Приболела, говорят. Замена нужна. Две ее песни надо заменить, а некем. Та-а-ак. Началось! Ты мне предлагаешь спеть, что ли? Так я тебе выдам, ты знаешь. Обоих нас с тобой после моего пения попрут к чертовой матери отседова. Может, Марь Иванна? Она как-то пробовала. А Марь Иванна, услыхав эти слова… У нее аж дух захватило! Стоит вся такая, как купчиха на картине художника Кустодиева. Или прям как девочка с персиками. Только вместо персиков кулаки пудовые сжимает. Словно всю жизнь ждала она этого звездного часа. А чего? Я могу! И по ее нетвердому голосу стало ясно, что она «могет». Помните, я тогда на крестинах у Кошкиных? Помним, Марь Иванна. Вся деревня помнит. Рады бы забыть. Иди гримируйся-наряжайся. Споешь свою «Субботею». Ту, что у Кошкиных тогда. Только без матюгов! Может, и не побьют на этот раз.

А тут и буфетчица заскочила погреться. Хоть бы кто один пирожок купил. Четыре стола нагрузила, идиотка! А народ-то хоть есть там? Бабушки-певуньи уже топчутся в нетерпении у выхода. Ага. Полно! Целых восемь человек. Да ребятишек штук десять. Ахшланг! И какой идиот в такую погоду праздники устраивает? Глянула грозно в угол, а там стоят парторг с завклубом, помалкивают. С ноги на ногу переминаются. Глаза в пол. Вроде как бы ни при чем.

Ну чего? Начинаем? Вышли артисты из теплого клуба. Взобрались на помост. Мама родная! Ветер с ног сдувает. Где-то в снежной пелене прямо перед помостом стоит стайка зрителей-челюскинцев, сбившаяся в кучу, чтобы не замерзнуть окончательно. Ну чего? Поехали? И поддатые бабульки-певуньи выдали для начала «Ох, снег-снежок!» и «Виновата ли я», а потом, соответственно, «Ой, мороз-мороз» и лихую «Три белых коня» с визгом-свистом, притопом-приплясом. Вроде как стало веселей. А тут еще и Кошкин-старший завернул «Выйду на улицу». Да так он выдал эту песню, что малочисленные зрители кинулись в пляс — то ли от азарта, то ли от безысходности, то ли для сугрева. И, видя такое дело, поменял худрук тут же программу всего праздника. Прямо на ходу поменял. Сделав как бы антракт: опять же для сугрева в теплом клубном кабинете приняли очередную дозу спиртного. А зрителям в это время было предложено попытать счастья в лазании на праздничный подарочный столб.

Много чего видела сибирская земля-матушка. И нашествие Батыя. И освоение ее, Сибири, Ермаком. И бесконечные замерзающие колонны декабристов. Но… Но чтобы… Но чтобы в метель и в пургу, в тридцатиградусный мороз, сибирский мужик в одних трусах в светлом уме и при памяти полез на какой-то столб за надувным матрасом!.. А когда, встреченный, как герой-папанинец, этот мужик, хлебнув тут же из фляжки, полез уже за сапогами непонятно какого размера, то… То, казалось, сама погода смилостивилась, и выглянуло солнышко. Сначала робко-робко. А потом уже заиграло всеми своими цветами на перламутровом снегу. И под общий эмоциональный всплеск на помосте появилась Марь Иванна!

«У нас но-о-о-онче суббо-о-оте-э-эя-а-а-а-а-а». Вот с таким же примерно гулом взлетал Ил-62 в моем детсте с нашего аэродрома каждые шесть часов что днем, что ночью. «Э-э-э-э-эххх!» Рявкнула громободобным басом. Наверное, вот таким же вот басом в романе «Двенадцать стульев» Воробьяниновская теща раскачивала чугунную люстру. А Марь Иванна раскачивала этим басом невидимую чугуняку над толпой зрителей, испуганно шарахнувшихся куда-то в сторону. «А на за-а-автра воскре-е-е-есенье-э-э-э-э». Казалось, что ее голос, усиленный динамиками, был слышен не только по всей деревне, но и в знаменитом фестивальном итальянском Сан-Ремо. «Э-э-э-э-эххх!» Зрителей не спасали от этого ужаса даже завязанные шапки-ушанки. Перепуганные ребятишки забились от страха под помост. А Марь Иванна, огромная в своем пальто, как мультяшная Черная Гора, засунув от холода руки в карманы, накренившись вперед, как идущий в последний бой красноармеец, раскачиваясь на ветру, как средневековый баобаб, в огромных серых ромки-ханаевских кочегарских валенках с галошами, подпоясанная разноцветным кушаком толщиной чуть поменьше каната, в торчащей по сторонам своими ушами мужской шапке-ушанке и… Апофеозом всего этого великолепия был красный кокошник. Привязанный к подбородку Марь Иванны синей изолентой. (Кто хоть однажды видел это, тот не забудет никогда!)

«Ба-а-арыня ты моя-а-а-а. Сударыня ты моя-а-а-а». Опасаясь за аппарутуру, худрук кинулся сломя голову к микшерному пульту. Выдернул из гнезда микрофонный шнур от греха подальше. Но Марь Иванну уже было не остановить. Она и без микрофона перекрывала все звуки в радиусе двести километров. «Ко мне нонче друг Вань-ю-ю-юша приходил». И, не дожидаясь, зачем «друг Вань-ю-юша» приходил к Марь Иванне, музыканты побросали инструменты и бросились в пляс, сотрясая доски неструганого хлипкого помоста! «Ба-ры-ня ты мо-я! Су-да-ры-ня ты мо-я!» А народ, глядя на это дело, ломая ноги, поднялся на переполненный эмоциями помост. Окружив Марь Ванну и музыкантов, устроил такой грандиознейший хоровод, что знаменитый танец с саблями и бразильский карнавал потеряли свой престиж раз и навсегда. «Ба-ры-ня ты мо-я! Су-да-ры-ня ты мо-я!»

А потом сжигали чучело уходящей зимы, подозрительно похожее на завклубовскую тещу, спаивающую своим самогоном всю деревню уже которое десятилетие. А потом раскупили у обалдевшей от торгашеского счастья буфетчицы все ее замерзшие пирожки. А потом допили вместе с артистами остатки водки. А потом… А потом с баяном и весельем пошли в припляску по деревенским улицам навстречу завтрашнему дню. «Ба-ры-ня ты мо-я! Су-да-ры-ня ты мо-я!» Сквозь пургу и метель. Сквозь ненастья и невзгоды. Навстречу завтрашнему счастью. Навстречу очередному празднику.

Прошли годы. Жив, слава богу, и здоров завклуб Василий Михалыч. И клуб всё так же стоит на том же месте. И даже всё те же бабульки поют до сих пор на всеобщих праздниках всё те же песни. Значит, есть и сегодня праздники. Значит, жизнь продолжается! А это главное.

Р. S. А фильм «Праздник Нептуна» вы все-таки посмотрите. Не пожалеете, уверяю вас!

Прорвемся, опера!

Каждый уважающий себя артист, а я имею наглость тоже причислять себя к этой славной когорте, имеет в своем загашнике массу невероятных историй, случившихся с ним на скользком, но увлекательном творческом пути. Знаменитый Роман Карцев рассказывал, как на одном из концертов в Ленинграде во время известной миниатюры «Авас» про тупого доцента, на сцену из зала поднялся поддатый зритель и заорал, засучив рукава, на Виктора Ильченко: «Ты щас у меня всё поймешь. Я те щас всё обьясню. Ты щас у меня поймешь, кто Горидзе, а кто Авас». И кинулся на артиста с кулаками. Сначала зрители подумали, что это подставное лицо. Засмеялись. Зааплодировали. Но вскоре, поняв в чем дело, кинулись разнимать уже буквально дерущихс яна сцене популярного артиста и ярого поклонника Мельпомены. Пришлось сделать незапланированный антракт и успокаивать Витю Ильченко коньяком, завершил Роман Андреевич свой рассказ.

Народный артист СССР Сергей Юрский рассказывал, как однажды на новогоднем детском утреннике (опять же в Питере) вышел огромный Дед Мороз на огромных ходулях и крикнул в толпу детей: «Здравствуй, добрый мой народ». И тут же детский голос из толпы в ответ: «Здравствуй, ж..а, Новый год». И всё! Карьера артиста — Деда Мороза была угроблена раз и навсегда, потому что, когда он потом уже у себя в БДТ выходил на сцену в образе Лопахина или Ивана Грозного, из-за кулис нет-нет да и произносили: «Здравствуй, ж..а, Новый год». И пришлось уехать этому талантливому парню куда-то чуть ли не на Курилы.

Что касается нас, грешных. В середине девяностых был у нас маленький мобильный дружный театр миниатюр и пародий. Мотались мы по городам и весям с веселой пародийной программой. Села, города, курорты. Но особо любимыми и желанными мы были на всевозможных пьянках и банкетах, которые потом стали называться столь модным и красивым словом «корпоратив». Другими словами, пьянка всем коллективом в честь профессионального праздника. Открою небольшой секрет: каждый режиссер в своей программе обязательно на таких мероприятиях имеет какой-то ход для расположения к себе зрителя. У нас это был трюк, называемый «бомж». Как это выглядело? Начинается концерт. Выходит ведущий. Красивый и неотразимый наш франт и щеголь Владислав. И торжественным, хорошо поставленным голосом произносит: «Добрый вечер, дорогие друзья!» Идет вступительный монолог. Владик своим обаянием старается настроить публику на соответственный лад. Все слушают. Ведущий говорит обычные в таких случаях слова: «Разрешите мне от имени нашего коллектива поздравить вас…» И где-то на третьей минуте в зал входит бомж. Треники. Сланцы. Жеваная майка. Кепка из газеты. В пакете гремят пустые бутылки. Плюс грим, конечно. Вид еще тот. И… А вот тут уже всё зависит от состава публики. Если мы работаем для медиков, то бомж начинает искать в зале начальника санэпидстанции, называя его по фамилии, имени и отчеству (данные мы узнаем заранее). В зале оживление, смех. Типа, а зачем он вам? Бомж достает из пакета банки с анализами. «Передайте Николаю Ивановичу по рядам. Я с утра его ищу. Говорят, что сюда куда-то ушел. Пьянка тут у них где-то. Вот моча в этой банке. А в этой…» Что творится в зале — не передать. Смех. Хохот до слез. До колик. Бедному Николаю Иванычу передают эти банки под общую бурную овацию. Бомж уходит. И всё! Публика наша. Успех концерту гарантирован! И когда минут через десять на сцене появляется в костюме-тройке с гитарой только что бывший бомжом наш артист Гоша Шестеркин, в зале творится что-то ну просто невероятное. И концерт проходит при взаимной радости и взаимном вдохновении артистов и зрителей. Каждый выход Гоши сопровождается бурной овацией.

Так было всегда. Менялась только тема. Если это были строители, то наш Гоша-бомж доставал из какого-нибудь мешка пару кирпичей и вручал их сидящему в зале известному всем прорабу. Если это были работники почты, то уже в ход пускали посылку с какой-нибудь крупой. Короче, вариант был беспроигрышный. И вот концерт ко Дню милиции. Полный зал народу, называемого тогда еще милицией. Ведущий начинает. На третьей минуте в зале появляется наш Гоша-бомж. И начинает, как обычно, у публики выспрашивать нужного ему человека. На этот раз жертвой был избран начальник местного ИВС, изолятора временного содержания. По-старому КПЗ. Звучит имя, фамилия. Смешок. Ропот. Всё как всегда. Гоша достает из пакета пачку чая, пачку сигарет и просит начальника ИВС Василия Степановича: «Слышь, братан. Ну че тебе, в падлу? Передай Лехе. Он у тебя на пятнадцать суток закрыт. Без курева и без чая. Скажи, от меня». Хохот. Встает Василий Степанович. И уходит с Гошей-бомжом из зала. Смех, оживление. Ведущий говорит свой текст. Проходит первый номер. Владик готовится обьявить ставший уже привычным выход Гоши Шестеркина. А Гоши нет. Влетает за кулисы вся взлохмаченная и очумевшая наша директриса Люба. Кричит благим матом: «Гошу арестовали!» Как арестовали?! Очень просто. Вон уже в воронок поволокли. В наручниках. А концерт идет. Что делать?! Вышел Димка с незапланированным монологом выручать программу, а мы бежим на улицу.

Гоша уже в воронке, через решетку что-то орет. Мы к начальнику, дескать, это наш артист. Начальник уперся. «Да какой он артист? Вы на него посмотрите! Таких артистов у меня полный подвал». А концерт идет. Димка, наверное, на пузе уже пляшет. Развлекает публику, пока мы тут Гошу выручаем. Шофер воронка подошел: «Товарищ майор, че-то от бомжа этого шибко дорогим одеколоном пахнет». Притащили Гошу. А ну-ка дыхни. Как будто наш артист мог выпить дорогой одеколон. Дыхнул Гоша. И спасло нас всех только то, что Гоша и в самом деле не успел хряпнуть перед концертом. Начальник посмотрел на меня. На Любу. «Говорили же мне, уходи на пенсию. Нет, не послушал умных людей, идиот». Плюнул смачно и пошел куда-то вдаль, как Горький по Руси.

И вот совсем измочаленный наш спасатель программы Димка облегченно и радостно обьявил: «Встречайте — Георгий Шестеркин!» И когда на сцену с гитарой и в изумительном костюме выскочил только что арестованный бомж, в зале повисла гробовая тишина. В этой звенящей тишине Гоша исполнил пару песен и ушел под звук собственных каблуков. И только уже где-то на третьем или четвертом Гошином выходе до нашей доблестной милиции стало что-то доходить, и Гоша все-таки удостоился жидких и жалостливых хлопков. А потом была уже сама, собственно, пьянка. Корпоратив то есть. Уже через час в ближайшем ресторане. И когда совсем не бомж, а великолепный певец Георгий Шестеркин лихо исполнил с эстрады захватывающий хит тех времен «Прорвемся, опера!», то первым к нему бросился именно Василий Степанович, тот самый начальник ИВС. Долго нашего Гогу обнимал. Хлопал по плечам. И, в конце концов, увел к себе за столик. Практически арестовал бывшего бомжа на целый вечер. И выпускал Гошу «из-под ареста» только для того, чтобы тот в очередной, двадцатый по счету, раз исполнил бессмертный хит, а сам он мог вместе с Гошей крикнуть в зал последнюю строчку: «Прорвемся, опера!»

P. S. Этот рассказ я посвящаю моим друзьям и коллегам. Володе, у которого я учился профессиональному отношению к делу. Леше, который поддерживал меня в самый страшный период моей жизни. Людмиле — красота этой женщины спасала весь наш маленький мужской актерский мир. И, конечно, благодарен я обладателю «Золотой маски России» Олегу. Я горжусь тем, что мне выпала честь быть его другом. Спасибо вам, ребята, за все! Спасибо.

Это сладкое слово «халтура»

В конце восьмидесятых была у нас команда «бродячих артистов». Халтурили мы вчетвером по детским утренникам для детей работников предприятий и организаций нашего города на КАТЭКе. Сценарий был продуман и прописан так, что мы исполняли по две-три роли в течение представления. Молодые были, креативные. Если б я знал тогда, что через тридцать лет буду об этом писать! Я бы уже тогда всё фиксировал, но… Молодо-зелено, увы. Хотя… Именно сейчас с высоты прожитых лет можно посмотреть на те события спокойно и отстраненно. И улыбнуться! А улыбнуться есть чему. Сколько там было удивительного!

Работали мы несколько лет подряд и уже где-то на пятый год обнаглели до того, что не стали писать сценарий. Вообще! Сейчас такое дико даже вспоминать. А тогда… Нет, ну, Дед Мороз и Снегурочка — это святое, конечно, а там… Каждый решал для себя, кем он будет еще. Мол, по ходу дела под елкой разберемся. Наглеж полный! Но, во-первых, мы были молоды и талантливы. А во-вторых, это хоть как-то привносило свежую струю в избитую годами тематику. И вот… Да, еще напомню, что это было время всеобщего дефицита, и с нами расплачивались, кто чем мог. Кто деньгами. Кто селедкой. Кто гречкой. Пуховиками. Сахаром. А кто и спиртом. Вот такой тогда был гонорар. Кошмар, короче.

И вот накануне первого утренника нам выдали этот самый спирт. А сценария еще нету. И мы уломали директоршу нашей команды обмыть несуществующий сценарий. Обмыть то, чего еще нет. Типа, мы сейчас выпьем — и одним махом такого наваяем! В вечность уйдет этот сценарий! Уговаривали-умоляли-клялись. Сдалась она. После третьего стакана мы совершенно охладели к сценарию: а, будь что будет! Хорошо сидим! Директорша и кричала, и стыдила. А мы, наглецы: «Да успокойся, Танюха. Ты меня знаешь! Да чтоб я!.. Да чтоб мы!.. Да мы завтра!..» Отобрала она у нас остатки, а что толку? Сценария-то нет.

Наступил первый утренник. Премьера, так сказать. В каком-то красном уголке какой-то ПМК в 8.00 утра. Куда-то привезли нас в утренних потемках. После вчерашнего спирта настроение в восемь утра было, сами понимаете… Так вот, о сценарии. Елочка. Родители. Дети зайчики-белочки-снежинки. Выпустили мы на первой же минуте, чтоб не заморачиваться, к детям Деда Мороза. За ним вышла Снегурочка. Идет действие. Хороводы, загадки, игры. Должен появиться герой типа Бабы-яги, как обычно принято, для контраста. Режиссура, куда от нее денешься? Самое интересное заключается в том, что находящийся в зале Дед Мороз понятия не имеет, кто к нему сейчас выйдет. Не вру! И вот появляется этот герой. Это нечто! На голове перья. Усы намалеваны. Хвост длинный, как у коровы. «А вот и я!» Дед Мороз и так после вчерашнего спирта плохо соображает, а тут… Кто это? Что это? «А вот и я!» Дед Мороз обернулся, и ужас застыл в его глазах. Кто перед ним? Как это чудо в перьях зовут? Как к нему обращаться?! На лбу же не написано… Секундная пауза, и… И Дед Мороз — Серега, остроумнейший человек! — все-таки нашелся, что сказать. Помните, на приеме у психиатра в кино? Вот и Серега спросил с такой же интонацией психиатра: «И кто-о-о-о мы сего-о-одня?» Мы за кулисами попадали от смеха! А это чудо отвечает: «Я — воробушек». С коровьим хвостом… Еще лет десять, встречаясь где-нибудь в магазине, мы приветствовали друг друга этой фразой: «И кто-о-о-о мы сего-о-о-одня?»

На одном из утренников в таком же красном уголке какого-то учреждения фурор произвел мальчик, пришедший в костюме пожарного. Костюм был просто изумительный! Сапоги-бахилища. Скафандр, как у космонавта. Краги-руковицы. Шлем с забралом и с защитной оболочкой. Родители потрудились на славу! И для полного правдоподобия у него был огнетушитель. Огромный такой. Красный. Пока мальчик скакал-хороводил, огнетушитель был у родителей. А у нас был режиссерский ход — «защита костюма». Каждый герой, прежде чем получить подарок от Деда Мороза за костюм, должен был изобразить-оправдать свой костюм. Снежинки кружились в танце. Собачки гавкали. Рыцари размахивали мечами и так далее. И вот подошла очередь Пожарного. Вышел мальчик с этим огнетушителем, и Серега — Дед Мороз не успел и слова сказать, как мальчик хряс-с-с-сь огнетушителем об пол. И как шибанет пена в морду Деду Морозу! Дед Мороз — с копыт. Дым. Вонь. Весь зал ломанулся, кто куда. Пацаненок стоит, машет этой дурой налево-направо. Дымище! Где там папа? Где мама? Паника! Ничего не видать вообще. Гости врассыпную, все в белом. Крик! Рев! Какой утренник к чертям, тут бы живым остаться. Жаль, не было в то время телефонов. Очень жаль. Вот было бы видео на память! С месяц потом этот зал отмывали-отскабливали. До весны в конторе было не продохнуть, вонища стояла.

Ну и напоследок немного пикантного, так сказать. Работали мы утренники в одной из школ. Это очень удобно. Во-первых, никуда не надо мотаться. Классов много, как конвейер, с утра до вечера дети идут чередом. Тяжело, но… Дня три-четыре всё идет в одном помещении. Во-вторых, дети организованы — учителя рядом. И вот в спортзале на первом этаже установлена елка. Тут же гримерка рядом. Директор школы, красивая элегантная дама, великодушно уступила нам свой кабинет на это время. Идут утренники. По сценарию начинают действие Баба-яга с Кикиморой. В этих ролях занята наша семейная пара артистов Серега и Лена. Бегают среди ребятишек. Играют, прыгают с ними. А потом мы с Несмеяной их меняем, и они уходят переодеваться в Деда Мороза и Снегурочку в кабинет директора-гримерку. Всё уже отработано до мелочей. Всё рассчитано по секундам. И вот однажды идет утренник. Серега с Леной заводят зал. Игры, шутки, загадки. Всё как по нотам. Всем весело. По сценарию появляемся мы и прогоняем эту нечисть прочь. Они с криком убегают в гримерку, а мы дальше играем с публикой. Заполняем паузу, пока они переоденутся в Деда Мороза и Снегурочку. И вот они переодеваются в кабинете директора. Муж и жена. Быстро скидывают с себя всё мокрое от пота одеяние персонажей. Серега в плавках. И Лена соответственно. Давай-давай! Быстрей-быстрей! Как Никита Михалков в купе поезда с Гурченко в «Вокзале для двоих», помните? Давай-давай-давай! Сама-сама-сама! Быстрей-быстрей-быстрей! «Сережа, застегни мне…» Сережа начинает застегивать жене-Снегурочке бюстгальтер, и в это мгновение открывается дверь. «Вызывали, Наталья Петро…» Мужик в дверях на пороге! За руку пацана держит. Немая сцена в «Ревизоре» — это вообще ни о чем, тьфу. А тут! В кабинете директора школы. Голый дяденька. С голой тетенькой. Это ж надо! А меня вызвали из-за каких-то двоек?.. Мужик подобрал с пола свою челюсть. Посмотрел еще раз на дверь. Перечитал табличку на ней: «Директор Морозова Н. П.» И тихо-тихо, бесшумно-бесшумно прикрыл дверь и уплыл в небытие. А о чем подумал пацаненок, история умалчивает. Занавес…