Так не бывает, или Хрен знат

Александр Борисов, 2020

Шёл человек получать пенсию. И что-то с ним на перекрёстке случилось. То ли под машину попал, то ли сердце пошло вразнос. Очнулся чёрт знает где, но при своей старческой памяти. Огляделся – а это детство. И кем он теперь приходится своему юному телу: то ли хозяин, то ли незваный гость. Как говорят на Севере, хрен знат.

Глава 5. Я приступаю к модернизации

Человек с годами мудреет. Однажды, во время очередного похода за пенсией, я вспомнил слова из Нагорной проповеди: «И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим». Этой молитве лет двадцать назад меня научила Екатерина Пимовна. Та самая бабушка, у которой я в детстве украл горсточку вишни. И не просто так научила, а заставила записать на тетрадном листке и выучить наизусть. Было ей, как бы не соврать, лет девяносто семь. Соседи боялись её, потому что считали колдуньей, а я иногда заходил пропустить рюмочку-другую калиновой самогонки. Вот и тогда зашёл попрощаться, поскольку собрался в Майкоп на химиотерапию. На очередной медкомиссии горе-врачи нашли у меня белокровие.

— Болеешь ты, Сашка, лечить тебя надо, — сказала бабушка Катя.

— Да вот, на неделе ложусь в клинику.

— С работы не выгнали?

— Нет ещё. Дали отпуск без содержания. Да всё извинялись, что деньгами не могут помочь. Предприятие, мол, на грани банкротства. А сами глаза отводят…

— И то хорошо. «Отче наш» знаешь?

— Какой отче наш? — не сразу понял я, не о том были мысли.

— У-у-у, милый мой! — возмутилась старушка. — Да ты, я вижу, совсем серый! А крест на груди носишь! Хороший крестик, сандаловый. Монахи такие делают в Греческой Македонии, на горе Афон. Ну-ка, садись к столу! Будешь записывать, а то не налью!

На память свою я в то время ещё не жаловался. Пару раз прочитал, отчеканил, как на духу. Только Пимовна всё равно была недовольна:

— Ты к кому обращаешься?! Ты к Отцу небесному обращаешься, здоровья у него просишь. Ну-ка, слушай, как надо, и повторяй следом за мной…

Екатерина Пимовна была очень строгим экзаменатором. И то ей не так, и это не эдак. Наверное, только раза с седьмого она снисходительно произнесла:

— Вот так давно бы. Надеюсь, Господь услышит. И в кого ты такой бестолковый?

Мы с ней выпили. Пообщались на общие темы. Закусили «чем бог послал» — пирожками с яйцом и зелёным луком. Потом баба Катя запалила лампаду и приступила к инструктажу:

— Ты, Сашка, сегодня рано спать не ложись. Сразу после полуночи пойдёшь босиком к реке, повторяя эту молитву. Три раза должен прочесть! Потом войдёшь в воду и встанешь на перекате спиной к течению…

Я представил всю эту бодягу и поскучнел. А ну как соседи увидят, подумают, рехнулся.

— Слушай сюда! — рявкнула Пимовна, ощетинившись колющим взглядом. — Соседей он испугался! Не сделаешь, как я говорю, в дом ко мне — ни ногой! Значит так: встанешь спиной к течению и зачерпнёшь воду. Не ладонями нужно зачерпывать, а как бы наоборот, этими вот местами! — Она показала на тыльную часть кистей и строго спросила: — Понял?

Я кивнул. Как не понять?

— Зачерпнёшь из реки воду, умоешься тем, что осталось, потом тихо скажи: «Что сделано мне, возьмите себе!» Три раза водичку из реки зачерпнёшь, три раза умоешься, три раза скажешь. Запомнил?

Я снова кивнул.

— Теперь самое главное. По дороге домой будет казаться, что кто-то тебя зовёт, окликает издалека. Оборачиваться нельзя. Навстречу тебе попадутся два человека: старая бабка вроде меня и молодая девка. О чём бы они тебя не спросили, нужно молчать и читать про себя молитву. А как доберёшься до хаты, ни слова не говоря, сразу ложись спать.

Казалось, всё просто. Но когда бабушка Катя попросила меня повторить инструктаж, я всё время что-нибудь забывал и путался в простейших деталях. Это ей не понравилось.

— Ох, водит тебя нечистый, ох, водит! Ну ладно, я сегодня до часу под иконками посижу. Помогу тебе, неразумному. Завтра зайдёшь, заберёшь лекарство. К утру приготовлю.

Как же мне, здоровому мужику, возрастом под полтинник, было жутко и стыдно! Дослушав полуночный гимн, я вышел из дома в одних трусах и крался по ночному шоссе, стараясь держаться ближе к кювету, чтобы никто не увидел. Ступни, отвыкшие от ходьбы босиком, больно кололи мелкие камни.

Я в точности выполнил всё, что мне наказала Пимовна. Может, чуть быстрее, чем надо, умывался и читал заклинания. Уж слишком холодной была вода. Особенно страшно было на обратном пути. Меня действительно звали. И мама звала, и дед, и Витька Григорьев кричал своё «ур-р-р». Вот только старуху с молодкой я почему-то не встретил. Когда закрывал калитку, заметил на нашей дороге два движущихся силуэта. А может, это просто мне показалось.

— Ты молодчага, — сказала бабушка Катя, — вижу, помогло. Ступай, Сашка, домой, закройся на ключ и никому калитку не открывай. Особенно мне. Лекарство будешь пить натощак. По две столовых ложки перед едой. — И она всучила мне стеклянную банку с жидкостью жёлтого цвета, пахшую чесноком.

Я продержался ровно четыре дня. Из дома не выходил, даже когда закончился хлеб. В калитку ломились, стучали в окно, но я не поддался. Потом прикатили менты и тупо взломали дверь.

Серёга орал, что ему осточертели мои закидоны, что «нужно быть мужиком и не прятать, как страус, башку в песок». С порога орал. Странный он человек. Считает, что рак — это заразная болезнь. Ни к матери не подходил, ни ко мне. Хорошо хоть, дал денег. Вернее, не дал, а положил на стол. На тот самый, за которым мы с ним когда-то учили уроки.

В общем, в Майкоп меня отвезла ментовская «Нива». За рулём сидел старший следователь ГУВД Краснодарского края Серёга Журбенко, сослуживец и корефан моего брата. Был он в форме, в погонах майора. Наверное, потому в клинике посчитали, что я — арестант и допустили «к амбразуре» без очереди. А ну как карманы обчищу?

Я сунул в окошко паспорт, карточку медстрахования, медицинскую карту с результатами злополучной комиссии и направление лечащего врача. В ответ получил талончик в лабораторию для повторной сдачи анализов.

Серёгу такое положение дел очень обрадовало. Он уже было настроился убить на меня целый рабочий день. Ну ещё бы! Очередь в регистратуру здесь занимают с пяти утра, каждые полчаса ведут пересчёт, пишут номерки на руках. А мы, пять минут не прошло, раз — и в дамках!

Мне тоже понравились местные ништяки, поэтому я не особо протестовал, когда он схватил меня за руку и повёл на второй этаж, грубовато толкая на поворотах.

И снова у нас срослось. Люди безропотно расступились, и я, не успев покурить, проник в лабораторный предбанник, разделся и закатал рукава. Журбенко сел рядом и, положив руку на кобуру, стал строго следить за происходящим.

Меня обслужили как VIP-персону и даже пообещали «сделать всё как можно быстрее».

Мы спустились во двор, покурили на одной из скамеек и уже сговорились «рвануть по пивасику», но получился облом. На крыльце объявилась лабораторная тётка и пригласила нас на «ещё один повторный анализ». Что-то у них там, в машине, сломалось?

Это был уже перебор. После откачки двадцати кубиков, я и так чувствовал себя некузяво, а тут и вовсе поплыл. Меня водрузили на стул возле какого-то кабинета, где я и вырубился. В голове гремели колокола, перед глазами кружилась чёрная бездна.

Увидев, как мне хреново, Серёга рванул в аптечный киоск, запасаться нашатырём. В это время я и очнулся. Пришёл в себя оттого, что кто-то из этой бездны громко и чётко назвал меня по фамилии. Я встрепенулся, как полковой конь при звуках походной трубы, и тут же открыл глаза. Над дверью, напротив меня, мигала красная лампочка. Стало быть, вызывают. Я встал и нетвёрдой походкой вошёл в кабинет. Чернявый мужик в белом халате отшатнулся, роняя очки, и нервно сказал санитарам:

— Пусть подождёт в коридоре. Позовите сопровождающего!

Меня вежливо вытолкали. И вовремя. Серёга уже собирался подавать сигналы тревоги.

— Тебя! — сказал я ему и уселся на прежнее место.

Он вышел минут через десять. В руках — полный пакет документов, которые я отдавал в регистратуру, и какая-то бумажка с печатью.

— Ну что там? — спросил я, внутренне холодея.

— Погнали!

— Куда?

— Домой!

— Что, безнадёжен?

— Нет, годен к нестроевой.

Заметив, что я останавливаюсь, Серёга схватил меня за руку и подтолкнул к выходу.

— Ты от меня ничего не скрывай, — сказал я, послушно семеня впереди, — готов ко всему. Честно скажи, что врач говорил?

— Сказал, здоров.

— Брешешь!

— Пошёл на…

Мы дошли до свободной скамейки. Журбенко сел, закурил. Мне не хотелось.

— Сколько времени? — лениво процедил он и посмотрел на часы: — Ого, половина двенадцатого! Можно не торопиться. Ты сядь, почитай заключение, а я потом расскажу, о чём говорил онколог. Тебе в подробностях, или как?

— Или как, — попросил я и впился глазами в бумагу.

Буквы сливались и прыгали. Руки дрожали. Наверное, от потери крови.

— Наорал на меня врач, — флегматично сказал Серёга. — Ты что, говорит, своих подопечных пускаешь в кабинет без наручников?! Это очень опасный тип. Он подменил лабораторные образцы или кому-то дал хорошую взятку! В общем, здоров ты. Хошь верь, хошь не верь, но здоров. Ошиблась твоя медкомиссия. Надо обмыть.

И действительно, слово «здоров» в заключении было подчёркнуто красным карандашом аж дважды. Вот тебе, блин, и бабушка Катя!

Мы заехали в магазин, взяли бутылку водки и выпили её, не выходя из машины. Потом… впрочем, это совсем другая история, а тогда…

А тогда по пути в Сбербанк я вспомнил слова молитвы, которой меня научила Пимовна: «И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим». И не просто так вспомнил, а понял заложенный в них посыл и глубинный смысл.

Мы все безнадёжно должны. Должны своим дедушкам, бабушкам, матерям и отцам. За то, что лечили, кормили, одевали, воспитывали, ставили в угол и били ремнём. За то, что сделали нас людьми. За то, наконец, что мы не успели отплатить им добром за добро. Они нам на это не оставили времени, у нас подросли свои должники, которым мы всё простим.

Наверное, этот посыл заставил меня по-другому взглянуть на своё нынешнее пристанище и сформулировать кредо: если есть у тебя возможность быть ласковей и добрей — будь. Можешь чем-то помочь — помоги, не считая, что эти труды спишет иное время. Ведь что старикам надо? Похвалить бабушкин борщ, лишний раз не расстраивать деда, успеть, в меру сил, помочь по хозяйству. Да и не такие уж они старики…

Когда дядя Вася с напарником припёрли на тачке мой лист нержавейки, дед уже уехал «в ночное». Бабушка думала, что это его заказ, и не протестовала. Она даже держала калитку, пока работные люди трелевали поклажу во двор и ставили у забора за поленницей дров. Возмущался только Мухтар.

Мы сели на бревно у забора. Мужики степенно закурили, и дядя Петро, делая паузы между затяжками, сказал:

— Если бы точно знать, что эта хреновина будет работать, я сделал бы такую. И нам, и тебе… Ну ладно, бывай. Если что, заходи.

Честно скажу, это меня воодушевило.

Действующую модель виброплиты я мог соорудить хоть сейчас. Был у меня трофейный электродвигатель. Два пацана с нашего края тащили его для сдачи в металлолом, а я предложил обмен, отдав за него цокалку, поджиг и рогатку с резиной из молокодойки. Цокалку я, помнится, сделал из бронзовой трубки, бывшей когда-то соском автомобильной камеры. Из неё можно было палить не только серой от спичек, но и бездымным порохом. Пробовал, не раздувало. Поджиг был тоже надёжный, стальной, из толстостенной сверлёной трубки. Поэтому пацаны согласились.

Электрический шнур с вилкой я планировал срезать со сгоревшего утюга, который пылился на чердаке. Мне оставалось сделать эксцентрик и временное основание из толстой дубовой доски, но было уже темно. К тому же я вспомнил, что нужно успеть написать домашнее сочинение по картине Саврасова «Грачи прилетели». Сразу же испортилось настроение. Картинка была в учебнике. Общих фраз на пару страниц у меня в голове более чем достаточно. Но скрипеть перьевой ручкой! Эх, скорей бы!.. Нет, не скорей. Мне многое нужно успеть…

— Федул, что губы надул? — ехидно спросила бабушка и сама же продолжила поговорочный диалог: — «Кафтан прожёг». — «А большая дыра?» — «Один ворот остался». Пошли вечерять, шибеник! Курей я уже закрыла.

После ужина я сел за уроки. А бабушка, слушая радио, штопала дырявый носок, вставив в него перегоревшую лампочку. Боже ж ты мой! Как я рад, что она жива!

Обзор последних известий порадовал новизной. Председатель Совета Министров СССР Алексей Николаевич Косыгин озвучил ответные меры в случае размещения в ФРГ американских ракет «Ланс». Канцлер ФРГ Курт Кизингер вылетел в Вашингтон для консультаций.

Гм, интересно! Lance в переводе с английского — пика, копьё. Что-то я не припомню таких американских ракет. Вот «Першинги» — это да, были на слуху. Кажется, под эти ракетные комплексы американцы запустили больше десятка военных программ. Мы на это ответили, и понеслось! Надо будет в завтрашних газетах прочитать, что там за ответные меры.

В остальном всё было как прежде. США призывали египетское руководство уважать право свободного судоходства в нейтральных водах. СССР предупредил Израиль о недопустимости агрессии против арабских стран. На орбиту запущен очередной спутник, первый из серии «Молния-1». Колхоз «Приамурье» награждён орденом Ленина. И прочая лабуда, которая даже не запоминалась. Ну и в конце новости спорта. «Селтик» стал первой британской командой, завоевавшей Кубок европейских чемпионов. В финале шотландцы обули миланский «Интер». Кажется, в прошлой жизни тоже так было. И о погоде.

Ночью я долго ворочался. Покидать этот мир почему-то уже не хотелось. Мне снился Серёга. Он стоял на пороге с моей разбитой копилкой и меня же обзывал вором. Следователь, етить твою в кочерыжку!

А я ведь совсем забыл, как он выглядел на пороге седьмого класса, ведь мамка сожгла все фотографии. Ничего, к середине лета приедет, будет учить меня продвинутым песням.

Бен родился на юге Конго,

Там, где встаёт заря,

Там, где танцуют под звуки гонга

Негры вокруг костра.

Well, well, well, Katy,

I love you

Кто же поверит, кто же поверит негру?

Белую девушку, девушку я люблю…

Впрочем, нет. Будет учить, но, наверное, уже не меня.

Я проснулся мокрым от пота. За окном голосил петух. Было совсем светло, но гимн ещё не играл. Осторожно, чтобы не шуметь, оделся, собрал портфель и вышел во двор.

Бабушка была уже в огороде. Срезала листья свёклы и собирала их в пучок. Потом она порубит этот пучок топором, перемешает зелень с горсточкой комбикорма или молотой кукурузы и накормит этим кур. С утра до ночи в трудах. Как она говорила при жизни: «Отдохну на том свете». Наверно, наотдыхалась уже. Но всё равно надо помочь…

К приезду деда мы вместе наворотили кучу текущих дел. Завтракали всем миром — заедали горячий «кохвий» вчерашними пышками, которые напекла бабушка Паша. «Кохвий» с «какавой» готовился по одному рецепту: горсточка порошка на кастрюлю кипящего молока.

— Кто это в нашем дворе железо своё оставил? — поев, спросил дед.

— Это моё! — мгновенно ответил я.

— Твоё?! А за какие такие заслуги тебе его принесли?

— Я сказал Василию Кузьмичу, что собираюсь сделать электрическую трамбовку.

— Васька культяпый, что со смолы, вечером его притащил, — вставила слово бабушка.

— Тако-ое… добро на говно! — сморщив нос, проронил дед.

«Такое» в его устах — высшая степень презрения. Оно относилось к моей задумке.

Я ничего не сказал. Пошёл собираться в школу. Что толку сотрясать воздух, если дело даже не начато? По пути небрежно смахнул листок отрывного календаря. 25 мая, пятница. Впереди два выходных, а до «дембеля» остаётся ровно четыре дня.

Вспомнив о своём новом кредо, я протиснулся в класс перед самым звонком и плюхнулся рядом с Бабкой Филонихой. Её аж перекосило.

— Чё припёрся? — прошипела она и с размаху атаковала меня своей мощной кормой. — Пош-шёл на своё место!

Все захихикали.

Я сдержал этот натиск, упёршись ногой в соседнюю парту. Вот это трактор! Валька сейчас на целую голову выше меня и крупнее по габаритам.

— Чё припёрся? — переспросил я, глядя в раскосые зелёные очи. — Нравишься ты мне, потому и припёрся! Рядом с тобой и сидеть приятно! Симпотная, умная и простая. И на артистку похожа, не чета задаваке Печорихе!

В классе повисла мёртвая тишина. Филониха отшатнулась. Её изумлённое лицо постепенно покрывалось красными пятнами. Будто я не говорил, а хлестал её по щекам. На слове «артистка» она вздёрнула брови и упала лицом в ладони.

— Обидели деточку, — пропищал мой крёстный отец.

Я хотел погрозить ему кулаком, но не успел.

— Так!!! — прогремело из поднебесья.

Над столом чёрной грозовой тучей возвышался Илья Григорьевич.

Захлопали крышки парт. Их обитатели стремглав подскочили. Поднялся и я. Сидела только Валюха, она продолжала плакать.

— Кто?!

Директор оценил обстановку: сразу несколько классных сексотов сдали меня с потрохами. А Катька Тарасова изложила подробности в цвете: «Ах, Денисов сказал, что ему Филонова нравится! Ах, он хочет сидеть с ней за одной партой! Ах, он вообще-то на другом месте сидел! Ах, плачет она потому, что Денисов сказал, что она на артистку похожа!»

— Встань! — сказал мне Илья Григорьевич. — У тебя что, другого времени не було говорить такие слова? Ну и что, что она на артистку похожа? У нас половина девчат на артисток похожи! Потому что артист — это не только внешность, а ещё и знание жизни плюс трудолюбие. В общем, как бы там ни було, ты должен сейчас извиниться и перед Валей Филоновой, и перед всем классом. Потому что сейчас, вместо того, чтобы ставить годовые оценки, я вынужден проводить воспитательную работу.

Да и хрен с ним! От меня не убудет.

— Простите, — с трудом выдавил я, — ребята, девчата, Илья Григорьевич… и ты, Валюха, прости. — И добавил окрепшим голосом: — Только я всё равно здесь буду сидеть!

— Садись! — повеселел директор.

Проблемные дети были у него все под контролем. Это я знал по педагогическому опыту мамы. Он, наверное, и сам не раз порывался поговорить с Филоновой, но не нашёл, с какого конца к ней подступиться. Ведь главный принцип учителя и врача — не навреди. А я за него вскрыл этот нарыв.

Начался урок. Оглашались результаты за четверть и за год. Тот, у кого, по мнению Небуло, оценка склонялась в сторону повышения или наоборот, вызывался к доске, на «третейский суд». И каждый из класса мог задать ему вопрос «на засыпку», лёгкость которого зависела от личного отношения.

Филониха успокоилась. Девчоночьи слёзы, что на солнце роса. Я сунул ей под локоть записку, три слова карандашом: «Пойдём завтра в кино?» Валька прочитала, подумала и написала: «Дурак». «Знаю, — ответил я, — в 11 около входа». Она отвернулась и вздёрнула нос.

— Ты чё, шизанулся? — спросил у меня Босяра, как только мы вышли на перемену. — Тебя ж пацаны засмеют!

— Нет, это я пацанов засмею, когда в понедельник Валюха войдёт в класс!

Я этот ответ ещё на уроке придумал. Славка отошёл озадаченный.

Дома я кинул к комоду портфель и, даже не пообедав, взялся за дело. Подобрал подходящий обрезок доски, углубил на шурупах шлицы и точно по центру присобачил движок. С эксцентриком не мудрил. Нашёл подходящий кусок толстой алюминиевой проволоки, накрутил витками на ротор, а оба свободных конца согнул пополам, чтобы амплитуда была не слишком большой.

Дед вернулся домой, когда я уже изолировал скрутки на проводах. Был он в сером полосатом костюме, при шляпе, ручном костыле с резиновым набалдашником и в очень дурном настроении. Я уже знал почему. Вернее, не знал, а вспомнил, увидев в авоське россыпь рентгеновских снимков. Сегодня ему урезали инвалидность. Перевели со второй группы на третью. Будто осколки, которые вращались у него вокруг мозговой оболочки, рассосались или вышли из головы вместе с потом.

Он тогда очень переживал. Рассказывал бабушке о своём диалоге с руководством комиссии ВТЭК, пряча каждый вздох под коротким наигранным смехом: «Хэх-х!» Я тогда ещё был дурачок. Мне было глубоко фиолетово всё, что рассказывал дед. И лишь через месяц понял, что ему урезали пенсию на целый двадцарик. Было шестьдесят — стало сорок.

Без меня на плечах они бы и это осилили. Куры кудахчут во дворе у сажка, картошка и кукуруза произрастают на десяти сотках, что ежегодно выделяет совхоз для бывших работников, фрукты и овощи — в огороде. А тут… стремительно взрослеющий внук, который «жрёт не абы чё», на котором горит обувь, одежда и семейный бюджет.

В общем, в дом я не стал заходить, отложил агрегат в сторону. Не в том дед сейчас настроении, чтобы чему-то радоваться. Хотел было отправиться к смоле, на разведку, но услышал бабушкин голос:

— Сашка, обедать! — Она тоже была не в себе.

Этот злосчастный день я хорошо помню. Было так: не доев тарелку борща, дед сильно закашлялся, откинулся к белёной стене и медленно сполз со стула. Так и лежал, неловко поджав под себя ноги, большой и беспомощный. Я со своего места видел только бабушкины глаза. Они наполнялись слезами.

— Степан! — закричала она. — Степан!!!

Через пару минут дед тяжело заворочался на полу, хрипло спросил «что?» и хохотнул, натянуто и натужно. В этом коротком смешке я тогда ещё ощутил потрясение человека, который сорвался в бездну. Мне тоже не раз доводилось, как выражаются в послеоперационных палатах, «уйти». Как же мерзко я себя чувствовал после каждого такого полёта! Метался по горячей кровати, не находя себе места, и умолял деловито хлопотавших врачей: «Уйдите, не мешайте мне умереть!»

Дед в этом плане был крутым мужиком. Он не только поднялся и уселся на стул, но заставил себя доесть всё, что осталось в его тарелке. Бог ты мой! Как же он любил мою бабушку! Как же она потом жила без него?!

Если мерить рамками прошлого, жить ему остаётся чуть больше пяти лет. В этом огромном теле уже начинаются необратимые изменения, которые пока не видны. В отличие от меня дед так и не смог справиться с раком, а ведь бабушка Катя живёт по-прежнему рядом. Нет, надо ломать эту вероятность, отвлечь стариков от тяжёлых дум, и начинать прямо сейчас.

— Дедушка, — сказал я самым просительным тоном, — можно мне рубль из копилки взять?

Он отложил в сторону ложку:

— Зачем?

— Девчонку одну в кино пригласил, завтра в одиннадцать…

И я рассказал о Бабке Филонихе, о её закидонах с одеждой по причине неартистической внешности, о том, что случилось сегодня в классе. По мере повествования настроение у моих стариков несколько поднялось.

— От сучка! — смеясь, возмутилась бабушка. — Как же она крутит матерью и отцом! Спасибо сказала бы за то, что родили на свет. Вожжами надо её учить, а не в кино приглашать!

— Хорошее дело, — одобрил дед, — рубль я тебе и сам дам, только об уроках не забывай… И что ты там за чертовину смастерил?

— Вечером покажу.

Этот обед закончился без эксцессов. Дед, кряхтя, полез на кровать:

— Ты мне, Елена Акимовна, банки поставила бы. Продуло сегодня ночью, ноет в боку…

Я мысленно перекрестился и, убрав агрегат в сарай, направился к Пимовне.

Справа от деревянной калитки грел свой бетонный бок круглый колодец. Я встал на железную крышку и заглянул во двор.

Вертлявая собачонка выпрыгнула из будки и залилась лаем. Бабушка Катя в то время ещё работала продавщицей в мясном отделе, но сегодня она была дома и, сидя на низком крылечке, кормила цыплят подсушенной пшённой кашей.

— Пуль-пуль-пуль! Пули-пули-пули! — повторяла она.

Так в наших краях подзывают кур. Литературное «цып-цып-цып» не прижилось.

Мне почему-то казалось, что ей не составит труда увидеть во мне «новопреставленного» во временном своём воплощении, ан нет. Пимовна скользнула по мне не узнающим взглядом, вытерла руки о фартук и беззлобно прикрикнула на собачонку:

— В будку пошёл, зараза!

— День добрый, бабушка Катя! — поздоровался я.

— Что тебе, Сашка? — устало спросила она. — Давай говори, выварка на огне вот-вот закипит…

Пришлось начинать без предисловий:

— Мне нужен рецепт лечения рака.

Брови у бабушки Кати удивлённо приподнялись:

— Это ещё зачем?

— Дедушка у меня заболел, или вот-вот заболеет.

— Типун на язык! — с чувством сказала Пимовна. — Смотри накаркаешь! Приснилось тебе али как?

— Нет, — говорю, — не приснилось. Просто вижу, когда беру в руки «Земляничное» мыло. Так будет пахнуть дедушка, когда он умрёт. Я приеду за час до похорон и его не узнаю. Гроб будет стоять в большой комнате у окна…

— А ну-ка, пошли в хату!

Бабушка Катя схватила меня за руку и потащила во двор. По пути она сняла с огня закипевшую выварку, ошпарила руку брызгами кипятка и коротко матюгнулась.

В стандартной саманной хате ничего по большому счёту не изменилось со времени моего последнего посещения. Только не было холодильника (тогда ни у кого не было холодильников) да не стояла в углу, за легкой перегородкой, походная койка Василия Ивановича Шевелёва — героя-артиллериста, с которым лет через пять Пимовна будет сожительствовать.

— Садись, Сашка, к столу, — строго сказала она и откинула полотенце с широкого блюда, — ешь пирожки. Сейчас я тебе молока стаканчик налью…

— Мне бы рецепт…

— Ешь!

Молоко было с лёгкой кислинкой, а пирожки… я сразу узнал их фирменный вкус. У каждой хозяйки свои заморочки и маленькие секреты. Даже Прасковья Акимовна, родная сестра моей бабушки, была в кулинарном плане её антиподом. В домашней готовке она налегала на сдобную выпечку и супы, картошка и мясо подавались на стол в жареном виде, а «хворост» всегда получался сухим и ломким. Казалось бы, одна школа, но разные направления. Елена Акимовна часами корпела над кастрюлей с борщом. Картошка толчёнка была, хоть на хлеб намазывай, сама по себе вкусная. Помнится, она добавляла в небольшую кастрюльку три яичных желтка, стакан молока и добрый кусок масла…

— И давно ты стал видеть… такое? — спросила бабушка Катя.

— Пять дней назад, — честно признался я.

— «Отче наш» ты, конечно, не знаешь…

— Почему не знаю? Очень даже хорошо знаю!

— Да ну? — удивилась Пимовна. — Может, расскажешь?

Последний вопрос она задала со скрытым сарказмом. Ну кто поверит, что в нашей стране, где атеизм считался чуть ли не официальной религией, в голову советского школьника смогут проникнуть слова из Нагорной проповеди?

В общем, я её скорее напугал, чем удивил. Прочёл эту молитву так, как когда-то учила она. С теми же паузами, интонациями и ключевыми словами. Даже катрен о хлебе произнёс на её манер: «надсущный», а не «насущный». Бабушка Катя сидела, бледнея, а услышав это слово, встала, зажгла лампадку и трижды перекрестилась.

— Кто ж тебя этому научил? — сурово спросила она.

Пришлось врать:

— Вы научили. Этой ночью мне снилось, что я приходил к вам за лекарством. А вы мне сказали, что пока я не выучу молитву, дедушке оно не поможет.

— Дала хоть?

— Дали. Литровую банку, накрытую крышкой. А в ней жёлтая маслянистая жидкость с запахом чеснока.

— Это другое лекарство, — отмахнулась бабушка Катя. — Оно помогает от наведённой порчи, а я тебе сейчас приготовлю что-нибудь посерьёзнее. Когда в твоих видениях Степан Александрович помер?

— Через пять лет и четыре месяца. От рака лёгких.

— Значит, точно поможет.

Пимовна захлопотала у печки. Ссыпала в банку с калиновой самогонкой какие-то снадобья, добавила настойки из квадратных бутылок с чёрным стеклом.

— А обо мне… в своих снах… ты ничего больше не видел? — спросила она между делом.

— Оно вам надо, бабушка Катя? — чуть не взмолился я. — Какой интерес жить, если знаешь, когда умрешь?

— Та-а-ак! — протянула она и подсела к столу. — Ну-ка, давай рассказывай, а то не будет тебе никакого лекарства!

Я впервые взглянул прямо в её глаза и произнёс, чеканя каждое слово:

— Вы неделю не доживёте до полных ста лет. Если хотите, всё расскажу в подробностях, кто вас обнаружил, кто в дом заносил, кто глаза закрывал…

— Значит, я не в доме умру?

— Вы, бабушка Катя, приготовитесь гнать самогон в летней кухне. А заодно затеете стирку, чтобы кипяток из выварки со змеевиком зря не пропал. И наверное, забудете спички. Пойдёте за ними в дом, а по дороге умрёте. Будете лежать на спине и удивлённо смотреть в небо. Куры столпятся у вашего тела, как цыплята вокруг наседки, но ни одна из них…

— Спасибо тебе, Сашка, — перебила меня Пимовна, — сто лет — это много, столько мне и не надо. А теперь скажи честно, откуда ты знаешь, когда у меня день рождения?

— 1 января 1912 года? Так будет написано на кресте…