Попроси меня. Матриархат. Путь восхождения. Низость и вершина природы ступенчатости и ступень как аксиома существования царства свободы. Книга 3

Александр Атрошенко

Повествование исторической и философской направленности разворачивает события истории России с позиции взаимоотношений человека с Богом. Автор приподнимает исторические факты, которые до сих пор не были раскрыты академической историей, анализирует их с точки зрения христианской философии. В представленной публикации приводится разбор появления материализма как учения от увлечения сверхъестественным и анализ марксистского «Капитала».

© Александр Атрошенко, 2024

ISBN 978-5-0060-8643-2 (т. 3)

ISBN 978-5-0060-8120-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Повествование исторической и философской направленности разворачивает события истории России с позиции взаимоотношений человека с Богом. Автор приподнимает исторические факты, которые до сих пор не были раскрыты академической школой, анализирует их с точки зрения христианской философии. Например, образование Руси, имеющей два основания — духовное и политическое, крещение, произошедшее далеко не в привычной интерпретации современной исторической наукой, которое следует правильнее обозначить крещением в омоложение, чем в спасение, в справедливость, чем в милость, «сумасшествие» Ивана IV Грозного, который всей своей силой олицетворял это русское крещение, вылившееся затем все это в сумасшествие Смутного времени, реформатор Никон, искавший не новых начал, а старых взаимоотношений. Показывается, как русская система сопротивляется силе ее цивилизующей, впадая тем в состояние, точно сказанное классиком — «шаг вперед, и два назад» — в свою молодость, чему яркое подтверждение служит деспотичное и в то же время реформаторское правление Петра I, а затем развернувшаяся морально-политическая эпопея трилогии в лице Петра III, Екатерины II и Павла I. В представленной публикации приводится разбор появления материализма как закономерный итог увлечения сверхъестественным и анализ марксистского «Капитала», ставшее основанием наступившей в XX в. в Восточной Европе (России) «новой» эры — необычайной молодости высшей фазы общественной справедливости в идеальном воплощении состояния высокого достоинства кристаллизованного матриархата.

Продолжение и окончание Смуты. Переговоры с Польшей. Присяга Владиславу. Поляки занимают Москву. Распад Великого посольства. Сдача Смоленска. Наступление Шведов. Патриарх Гермоген. Дмитрий Пожарский И Кузьма Минин. Освобождение Русской земли

По словам С. Ф. Платонова «свержение московского государя было последним ударом московскому государственному порядку. На деле этого порядка уже не существовало; в лице же царя Василия исчезал и его внешний символ. Страна имела лишь претендентов на власть, но не имела действительной власти. Западные окраины государства были в обладании иноземцев, юг давно отпал в „воровство“; под столицею стояли два вражеских войска, готовых ее осадить. Остальные области государства не знали, кого им слушать и кому служить. С распадением и свержением олигархического правительства княжат не оказалось иного кружка, иной среды, к которым могло бы перейти руководительство делами»¹.

Московский люд совершенно растерялся и не мог решить, кто же должен быть царем. Сторона Захара Ляпунова начала «в голос говорить, чтобы князя Василия Голицына на государстве поставити»². Патриарх Гермоген тоже держался за избрание царя из своих, русских людей: или князя Василия Васильевича Голицына или сына Филарета Никитина — четырнадцатилетнего Михаила Фёдоровича Романова. Боярин князь Ф. И. Мстиславский сам не хотел садиться на царство и всегда говорил, что если его выберут, то пострижется в монахи; но он также не хотел и выбора кого-либо из своей братии. Взглядов Мстиславского следовал, по-видимому, и боярин князь И. С. Куракин. Многие русские люди, побывавшие в Тушине, а затем завязавшие сношение с королем, настаивали на избрании Владислава. Чернь стояла за Вора. Наконец, нашлись и такие, которые были не прочь видеть государем Яна-Петра Сапегу.

Огромная толпа народа собралась за Арбатскими воротами и после многих прений и криков постановление этого «вече» свелось к тому, что никого из своих не выбирать. Очевидно, это произошло вследствие таких причин: боярство, конечно, видело свои выгоды в слабом правлении иноземного избранника и спешило убедить в этом остальное окружение, например, получения в лице Сигизмунда сильного союзника в борьбе с внешними и внутренними врагами; для сословия же московских ремесленников лицо претендента было уже не столь существенно, не говоря о более низких группах населения. Таким образом, доводы сторонников Владислава, казались, были весомее остальных, идущих вразброд и те постепенно присоединились.

Вопрос об избрании Владислава на царство пока оставался открытым до заключения с ним договора о принятии православия и прочих условий, обеспечивающих неприкосновенность старых порядков Московского государства. Пока шли сношения с гетманом Жолкевским, который обещал, что король даст своего сына на царство, власть до решения вопроса об избрании царя перешла в руки правительства, состоящего из семи бояр во главе с князем Фёдором Ивановичем Мстиславским, получившее название «семибоярщина» (1610—1613 гг.) В состав правительства вошли князья: Иван Михайлович Воротынский, Андрей Васильевич Трубецкой, Андрей Васильевич Голицын, Борис Михайлович Лыков-Оболенский; бояре: Иван Никитич Романов, Фёдор Иванович Шереметев. Исследуя характер семибоярщины С. Ф. Платонов повествует: «В начале же того двухмесячного срока, в течение которого бояре, по выражению хронографа, „наслаждались“ властью, т.е. летом 1610 года, в состав боярской думы входил, без сомнения, и князь В. В. Голицын. Был ли он восьмым или же при нем не бывал в думе кто-либо из „семи“ прочих лиц, мы не знаем, но, во всяком случае, от перемены одного-двух имен в среде „седмочисленных“ бояр общий характер этого правящего круга в наших глазах не изменится… В семибоярщине соединились остатки олигархического круга княжат времени Шуйских (Голицыны и Воротынский с близкими к ним Мстиславским и Трубецким) и сторона Романовых (Ив. Н. Романов и князь Б. М. Лыков с близким к ним Ф. И. Шереметевым). Семибоярщина явилась как бы компромиссом между двумя слоями старого боярства, сошедшимся в одном намерении посадить на царство чуждого обоим слоям иноземца»³.

Тем временем, Жолкевский подошел к самой Москве и расположился в Новодевичьем монастыре. Под стенами столицы находился и Вор, он пытался войти в сношение с королем, чтобы освободиться от такого опасного соперника как Владислав, и через Сапегу предлагал выплатить Сигизмунду, Владиславу и Речи Посполитой огромные деньги, уступить Северную землю, а также помогать против шведов, как только он воцарится.

В первых числах августа Жолкевский помог боярам отбить нападение Вора на столицу, после чего переговоры об избрании Владислава значительно продвинулись. При этом гетман заявил, что примет только те условия, о которых была речь М. Салтыкова с королем под Смоленском. Что же касается принятия Владиславом православия, то этот вопрос должен быть передан на решение короля.

И бояре сдались, они согласились не включать этого основного для русских людей требования в составленные ими условия договора об избрании Владислава. 17 августа 1610 г. между боярами, — кто смог, прибывших в Москву решать вопрос избрания, или находившиеся в столице по какому-либо личному делу, по выражению С. Ф. Платонова, «земского собора случайного состава»⁴, — и Жолкевским, на середине дороги между Москвой и польским станом, был заключен договор о призвании Владислава на русский престол. Главнейшие условия этого договора заключались в следующем: Владислав венчается на царство патриархом и православным духовенством; он обязывается блюсти и чтить храмы, иконы и мощи святых и не вмешиваться в церковное управление, равно не отнимать у монастырей и церквей их имений и доходов; в Латинство никого не совращать и католических и иных храмов не строить; въезду «Жидам» (евреям) в государство не разрешать; старых обычаев не менять; все бояре и чиновники должны быть одни только русские; во всех государственных делах советоваться с думой боярской и земской; королю Сигизмунду снять осаду Смоленска и вывести свои войска в Польшу; Сапегу отвести от Вора, Марине Мнишек вернуться домой и впредь Московской государыней не именоваться. Для решения же вопроса о крещении Владислава в православии должны были отправиться специальные послы из Москвы под Смоленск.

После присяги бояр и Жолкевского в соблюдении условий заключенного договора в этот же день, 17 августа, присягнуло на верность Владиславу 10.000 человек. На следующий день присяга происходила в Успенском соборе в присутствии патриарха. Сюда же прибыли из-под Смоленска и русские тушинцы во главе с М. Салтыковым, князем В. Р. Мосальским и М. Молчановым, которого Гермоген «повеле его ис церкви выбити вон безчестне»⁵.

Старый гетман Жолкевский, вообще, не сочувствовавший всему предприятию короля, ясно видел, что Сигизмунд сам метит на Московский престол, тем не менее, он тщательно скрывал это от бояр. Но уже через два дня из-под Смоленска к нему приехали Фёдор Андронов и Гонсевский, которые привезли приказ приводить москвичей к присяге самому королю, как правителю при малолетнем сыне.

Для русских людей это обстоятельство в корне меняло бы положение вещей и Гонсевский вскоре сам увидел, что приводить к присяге королю дело невозможное, потому «почли за нужное не открывать этаго, дабы Московитяне (коим имя Е. В. Короля было ненавистно), — сообщается в „Записках“ Жолкевского, — не возстали и не обратили желаний своих к самозванцу или к кому нибудь другому»⁶.

Выполняя условия договора, Жолкевский приступил к действиям по выводу Сапеги от Вора. На все предложения гетмана тот отвечал уклончиво, что сам он готов отстать от Лжедмитрия, но товарищи его не хотят. Ввиду этого Жолкевский во главе московского отряда выступил против Сапеги, причем первый боярин князь Е. И. Мстиславский не постыдился стать под начальство гетмана. Завидя отряд Сапеги, русские хотели ударить, но Жолкевский их остановил, вызвал Сапегу для переговоров, и тот обещал ему покинуть Вора.

Имел Жолкевский и сношение с самозванцем. Гетман обещал Лжедмитрию, если он покорится Сигизмунду, выхлопотать ему у сейма Самбор и Гродно для кормления. «Но он [Вор] не помышлял сим удовольствоваться, — говорит Жолкевский, — а тем более жена его [Марина], которая будучи женщиной властолюбивой, довольно грубо пробормотала: „пусть Е. В. Король уступит Е. В. Царю Краков, а Е. В. Царь отдаст Королю Варшаву“»⁷. Так приказала ответить Марина на предложение гетмана, без сомнения обнадеженная тем обстоятельством, что Суздаль, Владимир, Юрьев, Галич и Ростов стали тайно пересылаться с ее мужем, проведав, что вопрос с принятия Владиславом православия отложен.

Видя безрезультатность переговоров с Вором, Жолкевский решил отогнать его от столицы. По согласию с боярами он провел ночью свое войско через Москву и, соединившись с русской ратью, появился перед воровским отрядом, при котором по-прежнему находился Сапега. На этот раз дело опять не дошло до боя, а ограничилось переговорами. Однако Вор, не надеясь больше на Сапегу, отступил обратно в Калугу, где к нему присоединился атаман Донских казаков Заруцкий. Сапега же отошел в Северную землю, но тайное сношение с царьком не прекратились.

Проведя без эксцессов свое войско ночью через Москву против Вора, Жолкевский приобрел тем у бояр большое доверие. После удаления Вора пошли взаимные угощения: Жолкевский задал пир боярам, а те отвечали ему тем же. Затем гетман, согласно договору 17 августа, начал торопить отправление большого посольства под Смоленск.

Хотя или нехотя, но получилось так, что с этим посольством Москву покинуло большое количество влиятельных русских людей. Всего в посольстве было до 1200 человек вместе со слугами. По требованию гетмана бояре поставили во главе посольства В. В. Голицына, который сам мог иметь виды на престол, а Филарет должен был отправиться представителем всего православного духовенства и вместе со Смоленским архиепископом Сергием крестить в православие Владислава.

Посольство покинуло Москву 11 сентября. После этого Жолкевский удалил инока поневоле бывшего царя В. И. Шуйского. По требованию гетмана Василия перевели в Иосифо-Волоколамский монастырь, его жену Марию — в Суздальско-Покровский монастырь, братьев — в Белой (Гермоген настаивал на ссылку бывшего царя на Соловки, но его не послушали, в связи с чем у патриарха появилось недоброе предчувствие по отношению к Шуйскому).

Тем временем, в настроениях столичного боярства стала проступать тревога, пошел слух, что простолюдины, стоявшие за Вора, хотят поднять мятеж и перекинуться самозванцу, и стали просить Жолкевского занять город его отрядом. «Начаша мыслити, како бы пустити Литву в город, и начаша вмещати в люди, что будто черные люди хотят впустить в Москву Вора… Уведа ж то патриарх Ермоген и посла по бояр и по всех людей и нача им говорити со умилением и с великим запрещением, чтоб не пустити Литвы в город. Они же ево не послушаша и пустиша етмана с Литовскими людьми в город»⁸.

В ночь с 20 на 21 сентября, не обращая внимания на возражения Гермогена, который был настроен против латинян, поляки были впущены в Москву и заняли Кремль, Китай и Белый город. Кроме того, их отряды находились в Можайске, Белой и Верее. Москвичи встретили вступление поляков в столицу совершенно спокойно, т.к. перед этим Салтыков, Шереметев, Андрей Голицын и дьяк Громатин разъезжали по городу и уговаривали ничего не предпринимать против поляков.

Заняв Москву, Жолкевский стал беспристрастно относиться и к жителям столицы и к своим воинам: все взаимные распри должны были решаться равным числом судей от поляков и русских. Вскоре даже суровый Гермоген поменял свое мнение, начал видеться с гетманом и отзываться о нем положительно. Жолкевскому удалось привлечь на свою сторону и московских стрельцов. По его предложению бояре вручили начальство над ними пану Александру Гонсевскому, на что сами стрельцы быстро согласились, «ибо гетман всевозможною обходительностью, — пишет Жолкевский, — подарками и угощениями так привлек их к себе, что мужичье это готово было на всякое его изволение»⁹.

Размещение поляков в государстве для благих намерений сразу стало принимать негативный характер. Отправленные польские войска для кормления в окрестности Москвы занялись откровенным грабежом и беззаконием. В своих «Записках» Маскевич пишет: «Но наши, ни в чем не зная меры, не довольствовались миролюбием Москвитян и самовольно брали у них все, что кому нравилось, силою отнимали жен и дочерей у знатнейших Бояр. Москвитяне сильно негодовали, и имели полное к тому право»¹⁰.

Устроив польские дела в Москве, Жолкевский поспешил ее покинуть: он знал, что отправленное посольство на Смоленск не будет иметь успеха, и, что весть об этом вызовет среди жителей большое волнение. Поминуя печальный урок Лжедмитрия I, гетман старался избежать столь трудного для себя положения и не омрачать свою долголетнюю славу неудачей, с другой стороны, своим личным присутствием он надеялся повлиять на короля и уговорить его приступить к точному выполнению договора 17 августа.

Жолкевский покинул Москву во второй половине октября, сдав главное начальствование над польскими войсками Гонсевскому. С собой он захватил пленного царя Василия с братьями, привезя их в королевский стан. «Етман же приде с царем Василием х королю под Смоленеск, — говорит летописец, — и поставиша их перед королем и объявляху ему свою службу. Царь же Василей ста и не поклонися королю. Они же ему все рекоша: „поклонися королю“. Он же крепко мужественным своим разумом напоследок живота своего даде честь Московскому государству и рече им всем: „Не довлеет Московскому царю поклонитися королю; то судьбами есть праведными и Божиими, что приведен я в плен; не вашими руками я взят бых, но от Московских изменников, от своих раб отдан бых“. Король же и вся рада паны удивишася ево ответу»¹¹.

Отправленное посольство под Смоленск уже по дороге писало в Москву, что королевские войска разорили Ржевский и Зубцовский уезды, но не смогли овладеть Осташковом. Русских же людей приезжающих в Смоленск, заставляют присягать не Владиславу, а королю: кто на это соглашается, тех отпускают с грамотами на вотчины и имения, а упорствующих держат под стражей. Вместе с тем, сообщалось и то, что вопреки договору с Жолкевским, Сигизмунд всячески старается овладеть Смоленском.

Посольство прибыло в расположение королевских войск 7 октября, прием король «начал с того, — говорит И. Е. Забелин, — что не давал послам кормов и поставил их в поле, в шатрах, как будто была летняя пора»¹².

12 октября посольство «било челом» Сигизмунду, чтобы он отпустил Владислава на царство. На это им весьма уклончиво отвечал великий канцлер Лев Сапега, что король хочет водворить спокойствие в Московском государстве, а для переговоров назначит время.

На состоявшемся королевском совете было решено: «Итак предложить им прямо короля нельзя; но в добром деле открытый путь не всегда приносит пользу, особенно когда имеем дело с людьми неоткровенными; если неудобно дать королю сейчас же царский титул, то по крайней мере управление государством при нас остается, а современем откроется дорога и к тому, что нам нужно. Мы не будем им отказывать в королевиче, будем стоять при прежнем обещании, а Думе боярской покажем причины, почему мы не можем отпустить к ним сейчас же королевича; укажем, что препятствия к тому не с нашей, но с их стороны… причем нужно различать знатных людей от простого народа, одним нужно говорить одно, другому — другое… Если бы они согласились отсрочить приезд королевича, то говорить, что в это время государство не может быть без головы, а кого же ближе признать этим главою, как не короля, единственнаго опекуна сына своего»¹³.

Съезды послов с польскими представителями начались 15 октября, и на них послы сразу убедились, что Сигизмунд не думает выполнять условия договора 17 августа. «Для чего, — говорили поляки, — вы не оказали королю до сих пор никакой почести и разделяете сына с отцом, зачем до сих пор не отдадите королю Смоленска?..»¹⁴ На каждом последующем съезде речи послов становились все резче и резче. 20 октября они заявили послам, «что еслиб король согласился отступить от Смоленска, то они, паны и все рыцарство, на то не согласятся и скорее помрут, а вековечную свою отчину достанут»¹⁵. На замечания же о составленном договоре с Жолкевским, поляки закричали: «Не раз вам говорено, что нам до гетмановской записи дела нет»¹⁶. По главному же делу — даст ли Сигизмунд королевича на царство и примет ли последний православие, послам было отвечено, что королевич будет отпущен не ранее созыва сейма, а что касается перехода в православие, то «в вере королевича и женитьбе волен Бог да он сам»¹⁷.

Переговоры с уклончивыми поляками и настойчивыми требованиями русских, в конце концов, зашли в тупик. Поляки же начали пугать послов известиями об успехах Вора, а также шведов на севере России. Действительно, между воровским станом в Калуге и Москвой опять завелись «перелеты», а шведы, увидев стремление русских поставить в цари королевича Владислава, сына врага их короля, превратились из союзников в противников и теперь недавний друг М. В. Скопина, Яков Делагарди, «после несчастной Клушинской битвы, — говорит Н. М. Карамзин, — отступая к Финляндским границам, уже действовал как неприятель; занял Ладогу, осадил Кексгольм, и горстью воинов мыслил отнять царство у Владислава»¹⁸.

27 октября, на пятом съезде поляки заявили послам: «Видите сами, сколько на ваше государство недругов смотрят, — всякий хочет что-нибудь сорвать…»¹⁹ и настаивали на сдаче Смоленска: «Вы королевича называете своим королем, а короля, отца его, безчестите: чего вам стоит поклониться его величеству Смоленском, которым он хочет овладеть не для себя, а для сына же своего»²⁰. Но послы твердо стояли на приказе, полученном из Москвы, и говорили, что могут пойти на сдачу Смоленска только при получении согласия патриарха и бояр и просили при этом кормов, т.к. сами терпели крайнюю нужду, а их лошади уже почти все пали от бескормицы. На это паны отвечали им: «Всему этому вы сами причиною; еслиб вы исполнили королевскую волю, то и вам, и дворянам вашим было бы всего довольно»²¹. И опять настойчиво требовали сдачи Смоленска.

При таких обстоятельствах в королевский стан прибыл Жолкевский с царем Василием и его братьями. Послы обрадовались приезду гетмана, помня его крестное целование и обещания в Москве. Но Жолкевский сразу понял, что здесь царит совершенно другое настроение, принял сторону Сигизмунда. По поводу же договора гетман сказал: «Я… готов присягнуть, что ничего не помню, что в этой записи писано; писали ее Русские люди, которые были со мною и ее мне поднесли: я, не читавши, руку свою и печать приложил, и потому лучше эту запись оставить»²².

Переговоры продолжались, поляки требовали передачу Смоленска Сигизмунду, московские послы не соглашались. 18 ноября паны стали угрожающе кричать: «Увидите, что завтра будет над Смоленском»²³.

Вскоре Жолкевский предложил мысль впустить в Смоленск польских ратных людей, как в Москву, говоря, что тогда, может быть, король позволит смольнянам не целовать ему креста. За эту идею ухватился Л. Сапега и паны, настоятельно требуя немедленного впуска в осажденный город польского отряда, грозя в противном случае взять его приступом и одновременно уверяя, что Шеин и смольняне держат сторону Вора. Однако после сношения с жителями города послы отвергли это предложение.

21 ноября поляки вновь пошли на приступ Смоленска: они зажгли порох в выкопанных ими подкопах, взорвали каменную башню и часть городской стены и три раза врывались в город, но все три раза были отбиваемы защитниками города. После нескольких дней Л. Сапега объявил послам, что Смоленск не был взят лишь только благодаря просьбам гетмана и их.

Вместе с тем, слабость московского посольства проявилась в различных настроениях его членов. Переговоры между сторонами начались 15 октября, а уже на другой день король пожаловал первого боярина семибоярщины Ф. И. Мстиславского «первенствующаго чина, Государева конюшаго, за верныя и добрыя службы к королю и королевичу»²⁴ — говорит И. Е. Забелин. Князь же Юрий Трубецкой королем был пожалован боярином. Сигизмунд стал предпринимать действия по дискриминации посольства. Король и Л. Сапега всячески склоняли на свою сторону возможно большее число лиц из членов посольства, награждая их жалованными грамотами на поместья и щедрыми обещаниями. Конечно, нашлись, которые прельстились этими предложениями. Это были известный келарь Троице-Сергиевой лавры Авраамий Палицын, отличившийся особым искательством перед Сигизмундом, окольничий князь Мезецкий, стольник Борис Пушкин, дворянин Андрей Палицын (также получивший и чин стряпчего), Захар Ляпунов, дьяк Сыдавной — Васильев, думный дворянин Василий Сукин. Причем двое последних сами вызвались привести Москву к присяге королю и сообщили ему заранее все, о чем собирались говорить послы на съездах с поляками. Всех купленных королем посольских людей было более сорока человек. Он предлагал им уехать из-под Смоленска домой, с целью раздробить и рассеять присланное посольство и лишить его всякого значения, а затем подготовить в Москве из доверенных ему людей «новый собор от всея Земли», который избрал бы уже его самого на царство.

Дело для русской стороны прояснилось, когда поляки хотели завлечь на свою сторону дьяка Томилу Лугового. Луговой не поддался и сообщил об этом своим товарищам. «На другой день [после разговоров Сапеги с Луговым] прямые послы, — говорит И. Е. Забелин, — призвали своих кривых товарищей-изменников и говорили им, чтоб они попомнили Бога и души свои, да и то, как они отпущены из соборного храма Пречистыя Богородицы от чудотворнаго Ея образа… и не метали бы государскаго Земскаго дела, к Москве бы не ездили; промышляли бы о спасении родной Земли, ибо обстоятельства безвыходны…»²⁵.

Однако нагруженные великим жалованием, под предлогом донесения до народа королевских грамот, «забыв», что они являются послами Москвы, а не Сигизмунда, «кривые» вскорости покинули пределы Смоленска. Таким образом, в начале декабря последовало распадение великого посольства в королевском стане: оставшиеся в нем «прямые» послы продолжали терпеть холод и голод и были скорее на положении нищих, чем послов…

По существу, это стало упорным сиденьем заранее обреченное на безрезультативность, — трудно сказать, что в данном случае, после демонстрации к себе столь унизительного отношения, оставались выжидать посланники; вероятно, после того, как русский народ загнал события в тупиковую ситуацию, они теперь просто не знали, что предпринимать, остались, лишь уповая на какое-либо чудо.

Одновременно с неудачами посольства распалось и боярское правительство в Москве. «Оно было заменено, — говорит С. Ф. Платонов, — совершенно новым правительственным кружком»²⁶, действовавшим в угоду Сигизмунда (но «которому не под стать было созывать земские соборы и действовать именем „всея земли“»²⁷).

Еще когда Жолкевский был в Москве, сюда из королевского стана под Смоленском стали прибывать тушинские бояре, «те враги богаотметники Михайло Салтыков да князь Василий Масальской с товарищами»²⁸. Вслед за ними в Москву приехал верный слуга короля — торговый мужик, кожевник Фёдор Андронов. Сигизмунд, разумеется, всячески покровительствовал им, приказывая боярской думе устроить все их частные дела.

Со своей стороны и бояре были в высшей степени угодливы по отношению к королю. Как уже отмечалось, Мстиславский был пожалован им в конюшие «за дружбу и радение», а Ф. И. Шереметев писал унизительные письма Л. Сапеге, чтобы он «бил челом» королю и королевичу о его вотчинных деревнях. «Били челом» королю о пожаловании различными милостями и множество других людей: бывший дьяк Василий Щелканов, Афанасий Власов, старица-инокиня Марфа Нагая и др. Таким образом, бо́льшая часть московских правящих людей постепенно стала признавать короля властителем государства в ожидании, пока прибудет королевич, что вполне совпадало с намерениями Сигизмунда, не замедлившего щедро раздавать прямо от своего имени жалованные грамоты всем обратившимся к нему. Более же всего был награжден ревностный слуга короля М. Г. Салтыков с сыном Иваном: им пожалованы богатейшие волости: Чаронда, Тотьма, Красное, Решма и Вага, прежде бывшие в обладании семей Годуновых и Шуйских, в период их властвования.

Своего слугу Ф. Андронова Сигизмунд решил приставить к царской казне. «Федор Андронов, — писал он боярам в конце октября, — нам и сыну нашему верою и правдою служил и до сих пор служит, и мы за такую службу хотим его жаловать, приказываем вам, чтоб вы ему велели быть в товарищах с казначеем нашим Василием Петровичем Головиным»²⁹. Скоро Андронов с «боярином» Гонсевским стали распоряжаться царской казной, как своей собственной.

Используя угодливость бояр, Сигизмунд, по совету Андронова, подвел под Москву польский отряд, а затем посадил во все приказы «надежных людей» из бывших тушинцев. «Москвою, — говорит С. Ф. Платонов, — должны были управлять именем короля тушинские „воровские“ бояре и дьяки»³⁰. Так по распоряжению короля от 10 января 1611г. все тушинские «верные слуги» Сигизмунда были распределены по московским приказам: Михайло Молчанов — на Панский; кн. Ю. Хворостин — на Пушкарский; дьяк И. Грамотин — на Посольский; получивший звание великого печатника Иван Салтыков — в казанском дворце и т. д.

Еще в середине октября 1610 г. какой-то поп, не то Харитон, не то Илларион, не то Никон, вероятно засланный самозванцем «прощупать» настроения в Москве, показал на пытке Гонсевскому, что бояре сообщаются с Вором и хотят вместе с ним изгнать поляков из столицы. Маловероятно, чтобы такой заговор действительно существовал, ввиду боязни московских бояр влияния Вора на чернь и угодливости их по отношению к Сигизмунду, но Гонсевский поспешил воспользоваться этим оговором и совершенно перестал общаться с боярами. Он ввел в Кремль некоторое число немецких наемников, расставил пушки по стенам и окончательно взял управление городом в свои руки. «Он даже, — говорит С. Ф. Платонов, — арестовал князей А. В. Голицына, И. М. Воротынского и А. Ф. Засекина. Остальные же бояре, хотя и не были даны „за приставов“, однако чувствовали себя „все равно, что в плену“, и делали то, что им приказывал Гонсевский и его приятели. От имени бояр составлялись грамоты; боярам „приказывали руки прикладывать — и они прикладывали“»³¹. «Гонсевский с людьми, присягнувшими королю, — пишет С. Соловьев в „Истории“, — управлял всем: когда он ехал в Думу, то ему подавали множество челобитных: он приносил их к боярам, но бояре их не видали, потому что подле Гонсевскаго садились Михаила Салтыков, князь Василий Мосальский, Федор Андронов, Иван Грамотин; бояре и не слыхали, что он говорил с этими своими советниками, что приговаривал, а подписывали челобитныя Грамотин, Витовт, Чечерин, Соловецкий, потому что все старые дьяки отогнаны были прочь»³².

Таким образом, к началу 1611 г., после распада великого посольства под Смоленском, боярское правительство в Москве заменилось властью польского воеводы Гонсевского и кружком изменников, преследовавших исключительно личные цели. По мнению Г. Ф. Платонова, королю оставалось сделать всего один шаг, чтобы объявить себя вместо сына Московским царем: следовало образовать в Москве покорный себе «Совет всея Земли», который бы его и избрал на царство.

Однако до этого дело не дошло. Жителям Москвы становилось все более ненавистно поведение поляков, держащие себя вызывающе и нагло, причем, для предупреждения возможности восстания Гонсевский вывел из Москвы отряд стрельцов, под предлогом направления их против шведов. Во многих городах тоже не хотели целовать крест Владиславу, т.к. польские и литовские люди всюду грабили, жгли и бесчинствовали. Новгородцы отказались принять Ивана Салтыкова, прибывшего к ним с войском для защиты от шведов, у которых он вскоре отнял Ладогу, и, только после полученного указания из Москвы от бояр, они впустили его к себе с одними русскими людьми. Вятка и Казань присягнули Вору, причем в Казани был убит находившийся там воеводой Богдан Бельский. Наконец, другие города тоже стали сноситься между собой о присяге Вору.

А между тем, 11 декабря 1610 г., случилось происшествие, имевшее большое значение на дальнейший ход событий в Московском государстве. Калужский царик неожиданно окончил свою жизнь. Незадолго до этого Вор приказал умертвить бывшего у него Касимовского хана Урмамета, за что крещеный татарин Пётр Улусов решил ему отомстить. Урусов 11 декабря пригласил царика поохотиться за зайцами и там со своими товарищами убил его, после чего бежал в Крым. Известие о смерти самозванца доставил в Калугу неизменный друг царика, шут Кошелев. Марина в отчаянии стала призывать всех к мести, но убийцы были уже далеко.

Через несколько дней после этих событий Марина родила сына, которого назвали Иваном, и в народе получивший печальное прозвище «Воренок»: «а Сердомирсково дочь, — говорит летопись, — Маринка, которая была у Вора, родила сына Ивашка. Калужские же люди все тому обрадовашесь и называху ево царевичем и крестиша ево честно»³³. Однако радость калужан была непродолжительна. Скоро к ним прибыл из Москвы князь Юрий Трубецкой с отрядом и заставил их целовать крест Владиславу, чему они нехотя подчинились. Марина же с сыном была заключена в тюрьму.

После смерти Вора «лучшие люди, которые согласились признать царем Владислава из страха покориться казацкому царю, — говорит С. Соловьев, — теперь освобождались от этого страха и могли действовать свободнее против Поляков…»³⁴

В то же время патриарх Гермоген ни шел ни на какие уступки в пользу короля и его московских агентов, его уговаривали благословить православных на присягу королю, но он отказывался. Понимая роль Гермогена, поляки искали любой повод скомпрометировать его и изгнать из Кремля. «Гонсевский готов был обвинить Гермогена во всех смертных грехах. Святитель якобы обещал Филарету склонить всех москвичей к тому, чтобы „сына его Михаила на царство посадить“, и одновременно сносился с Лжедмитрием II, а когда того убили, написал „в тот час по городам смутные грамоты“, отчего и произошло восстание»³⁵.

Гонсевский пытался было устроить суд над Гермогеном, предъявив в Боярской думе «смутные грамоты» патриарха. Однако в глазах народа авторитет самой семибоярщины к этому времени сильно упал, и там было достаточно членов, которые осознавали как подложность грамот, так и то, что суд над популярным церковным деятелем скомпрометирует их в глазах народа еще больше.

Тем временем, до глубинки России стали доходить известия о недовольности московского люда, все больше приходившие в отчаяние от поляков, засевших в столице, уже стремившихся заполучить полную власть в стране, что народ сильно возмущенный, желает избавления от иноземных пришельцев.

Из земских людей первым на Москву выступил Прокофий Ляпунов, раннее служивший Владиславу до смерти Вора. Уже в самом начале января 1611 г. он поднял своих рязанцев. На его призыв идти на Москву поднялись жители Нижнего Новгорода и Ярославля. Нижегородские ходоки «бесстрашные люди» — боярский сын Роман (Ратман) Пахомов и посадский человек Родион Мосеев поддерживали сношения своего городского мира с Гермогеном и успешно проникали к нему, не смотря на то, что московские переменники во главе с М. Салтыковым и Ф. Андроновым предприняли меры по изоляции патриарха. Переменники послали донос Сигизмунду, что необходимо лишить Гермогена возможности сноситься с городами, после чего они разграбили патриарший двор, отобрали всех дьяков, подьячих и дворовых людей, сам же патриарх стал теперь пребывать под неослабевающим надзором в Кремле.

Раскрытие правды о намерениях поляков и слух о чинимых насилиях патриарху, быстро разнесшийся по Земле, послужили к большему воодушевлению русских людей «встать против врагов Веры и Отечества». Города опять начали деятельно переписываться между собой и чтение их отписок напоминает послания друг к другу христианских общин первых веков (правда, с той лишь особенностью, что в данном случае реальный враг воплощал духовного врага, находившегося в самой церкви православной). Вот строчки от смолян, писавшие к остальным жителям Московского государства: «Мы братья и сродники, потому что от Св. купели Св. крещением породились»³⁶. Смоляне признаются, что они смирились с поляками для спасения православия и собственной жизни, но, несмотря на это, все равно испытывают притеснения до «конечной гибели». «Где наши головы? — пишут смоляне — Где жены и дети, братья, родственники и друзья? Кто из нас ходил в Литву и Польшу выкупать своих матерей, жен и детей, — и те свои головы потеряли; собран был Христовым именем окуп, и то все разграблено! Если кто хочет из нас помереть христианами, да начнут великое дело душам и головам, чтобы быть всем христианам в соединении. Неужели вы думаете жить в мире и покое? Мы не противились, животы свои все принесли — и все погибли, в вечную работу Латинскую пошли. Если не будете теперь в соединении, обще со всею Землею, то горько будете плакать и рыдать неутешимым вечным плачем: переменена будет христианская вера в Латинство, и разорятся божественные церкви со всею лепотою, и убиен будет лютою смертию род ваш христианский, поработят и осквернят и разведут в полон матерей, жен и детей ваших»³⁷. Смоляне пишут, что нечего надеется на поляка Владислава, поскольку на их сейм постановил: «Вывести лучших людей, опустошить все земли, владеть всею Землею Московскою»³⁸.

На призыв смолян москвичи переслали их грамоту в другие города, а сами писали, прося прийти на выручку столицы от поляков: «Пишем мы к вам, православным крестьянам, всем народам Московскаго государства, господам братьям своим, православным христианам. Пишут к нам братья наши, как нам всем православным христианам остальным не погибнуть от врагов православнаго христианства, Литовских людей. Для Бога, Судьи живым и мертвым, не презрите беднаго и слезнаго нашего рыдания, будьте с нами заодно против врагов наших и ваших общих; вспомните одно: только в корню основание крепко будет, то и дерево неподвижно: если же корня не будет, то к чему прилепиться?»³⁹ Под корнем москвичи имеют в виду значение Москвы, как корня государственного, которого они, следуя запросу времени, выставляют с позиции религиозного восприятия: «Здесь образ Божией Матери, вечной Заступницы христианской, который Евангелист Лука писал; здесь великие светильники и хранители — Пётр, Алексий, Иона чудотворцы; или вам, православным христианам, все это ни почем? Писали нам истину братья наши, и теперь мы сами видим вере христианской перемену в Латинство и церквам Божиим разорение; о своих же головах что и писать нам много? А у нас святейший Гермоген патриарх прям, как сам пастырь, душу свою за веру христианскую полагает неизменно, и ему все христиане православные последуют, — только неявственно стоять»⁴⁰.

Весной 1611 г. многочисленные Земские ополчения, названные историками Первым ополчением, под начальством дворян, воевод и иных служилых людей уже двигались на выручку Москве: Ляпунов вел ратников из Рязанской и Северской Земли; князь В. Ф. Мосальский из Мурома; князь А. А. Репнин из Нижнего Новгорода; князь Ф. И. Волконский из Костромы; П. И. Мансуров из Галича; А. Измаилов из Суздаля и Владимира и т. д.

Кроме земских ратей к Москве на выручку шли и другие сильные отряды. П. Ляпунов, подняв своих рязанцев в январе 1611 г. вошел в сношение о совместных действиях против поляков с главным предводителем войск убитого в Калуге Вора, князем Д. Т. Трубецким, а также и с предводителями отдельных казачьих отрядов, в том числе с атаманом Андреем Посовецким, занимавшим Суздаль, и с И. М. Заруцким, сблизившийся одно время с поляками, но затем отставшим от них и находившийся в это время в Туле. Ляпунов обещал последнему, после очищения государства от поляков провозгласить царем сына Марины, которая в это время успела перейти к Заруцкому. Главный же воровской воевода Д. Т. Трубецкой, примкнул к Ляпунову, потому что по смерти Вора это стало для него самым выгодным; своего двоюродного брата, князя Юрия Трубецкого, пожалованного в бояре Сигизмундом и прибывшего в Калугу приводить калужан к присяге королевичу, он заставил убежать «к Москве убегом». Таким образом, Ляпунову, по словам С. Ф. Платонова, «удалось столковаться с Калугою и Тулою… Прежние враги превращались в друзей. Тушинцы становились под одно знамя с своими противниками на „земской службе“»⁴¹.

Тем временем, под Смоленском в королевском стане «переговоры» с представителями польской и московской стороны продолжались. Сигизмунд, паны и русские переменники настаивали под любым предлогом на сдачу Смоленска и «во всем покладыватца на ево королевскую волю; как ему угодно, тако и делати; и все на то приводя, чтоб крест целовати королю самому; а к Прокофью послати, чтоб он к Москве не збирался»⁴². Но послы по-прежнему не соглашались ни на какие предложения, противоречащие первоначальным условиям договора 17 августа 1610 г.

26 марта поляки потребовали послов для очередных переговоров. Стояла оттепель и лед на Днепре был слаб, поэтому, чтобы добраться до польского стана, расположенном на другом берегу Днепра, им пришлось идти пешком через реку. На этот раз поляки, видя, что дела в России начинают принимать иной оборот, объявили послам, что они будут немедленно отправлены в Вильно и запретили им вернуться в свои шатры, чтобы забрать необходимые для дороги вещи. Затем их взяли под стражу и отвели по избам: Филарета Никитича посадили отдельно, а князей Голицына, Мезецкого и дьяка Т. Лугового вместе. Так они встретили наступивший Светлый праздник Христово Воскресенья.

Находившись под Москвой, Ляпунов старался привлечь «воровскую» казачью силу в борьбу за национальную независимость «против разорителей веры христианской». Он считал лучшей наградой для зависимых «боярских людей», которыми тогда пополнялась «воровская» казачья сила, «воля и жалованье». В послании в Понизовье он писал: «И вам бы, господа, всем быти с нами в совете… да и в Астрахань и по все Понизовые городы, к воеводам и ко всяким людям, и на Волгу и по Запольским речкам к атаманом и казакам от себя писати чтоб ми всем стать за крестьянскую веру общим советом, и шли б изо всех городов к Москве. А которые казаки с Волги и из иных мест придут к нам к Москве в помощь, и им будет всем жалованье и порох и свинец. А которые боярские люди, и крепостные и старинные, и те б шли безо всякого сумненья и боязни: всем им воля и жалованье будет, как и иным казаком, и грамоты, им от бояр и воевод и ото всей земли приговору своего дадут»⁴³. На призыв постоять за русскую землю и обещание беглым людям свободы и жалованья, под Москву стекалось море народной силы, и боярские люди и вольные казаки ждали и воли и жалованья, а вместе с тем привыкшие к «воровству» они представляли собой запал беззакония.

Под Москвой под руководством Ляпунова сосредотачивалось опасная для поляков сила. Видя это, поляки велели черкасам (запорожским казакам) разорить Рязанские земли. С черкасами соединился «московский изменник Исак Сунбулов», после чего они приступили к осаде Пронска, где находился Ляпунов. Узнав про то, на выручку Ляпунову поспешил Зарайский воевода Д. М. Пожарский. Тогда черкасы оставили осаду Пронска. Ляпунов отправился в Рязань, Пожарский же вернулся в Зарайск.

Ночью к Зарайску подошли черкасы, осадили город и заняли острог. Но, говорит летописец, «воевода князь Дмитрей Михаилович Пожарской выиде из города не с великими людьми и Черкас из острога выбиша вон и их побиша»⁴⁴. После этого черкасы отошли к Украине, а Сунбулов пошел к Москве.

Вскоре в Москве последовало событие, отмеченное в летописи выражением «О датии за пристава Патриарха». Получая известия о приближении к столице со всех сторон ополчений, находившиеся в ней поляки потребовали от бояр, чтобы патриарх приказал вернуться этим ополчениям назад, как ранее призывал идти на Москву. Послушные бояре отправились к Гермогену с требованием написать такую грамоту. На это патриарх отвечал им категорично: «яз де к ним не писывал, а ныне к ним стану писати, будет ты изменник Михайло Салтыков с Литовскими людьми из Москвы выдешь вон, и я им не велю ходити к Москве; а будет вам сидеть в Москве, и я их всех благословляю помереть за православную веру, что уж вижу поругание православной вере и разорение святым Божиим церквам и слышати Латынсково пения не могу»⁴⁵. Получив от патриарха отрицательный ответ, поляки «приставиша к нему приставов и не велеша к нему никаво пущати»⁴⁶.

После отъезда Жолкевского из Москвы отношения между москвичами и поляками сильно обострились. Перестав стесняться в своем поведении, поляки начали, как и при первом Лжедмитрии, причинять обиды обывателям. Молчание патриарха, свидетельствующее о негласном его благословении противодействие полякам, призывы Ляпунова к объединению против литовских людей, а также вести о сборе и приближении ополчений из городов, разумеется, возбуждали еще больше москвичей против своих притеснителей. Со своей стороны, поляки принимали все меры предосторожности, чтобы не быть застигнутыми врасплох. Офицер отряда Гонсевского Маскевич в своих «Записках» сообщает: «Несколько недель мы провели с Москвитянами во взаимной недоверчивости, с дружбою на словах, с камней за пазухой… Мы наблюдали величайшую осторожность; стража день и ночь стояла у ворот и на перекрестках… Москвитяне уже скучали нами; не знали только, как сбыть нас и умышляя нам ковы, часто производили тревогу, так что по 2, по 3 и 4 раза в день мы садились на коней и почти не расседлывали их¹… Чтобы еще более удостовериться в замыслах Москвитян, послан был 25 декабря Вашинский с 700 всадников добыть языка в окрестностях: он перехватил гонца с подлинными Патриаршими грамотами. Узнав о грозившей опасности, мы пришли в великое беспокойство, усилили караулы, увеличили бдительность, день и ночь стояли на страже и осматривали в городских воротах все телеги, нет ли в них оружия: в столице отдан был приказ, чтобы никто из жителей под смертною казнию не скрывал в доме своем оружия и чтобы каждый отдавал оное в Царскую казну. Таким образом случалось находить целые телеги с длинными ружьями, засыпанными сверху каким либо хлебом: все это представляли Гонсевскому вместе с извозчиками, коих он приказывал немедленно сажать под лед²… Москвитяне замышляли против нас измену; наши остерегались и уже не отрядами, а целым войском держали стражу готовясь к отпору, как бы в военное время; от Рождества до самаго Крещения, доколе не разъехались Москвитяне, мы не разседлывали коней ни днем, ни ночью. Русские, заметив сие, отложили свое намерение до удобнейшего времени… Все мы утомлялись частыми тревогами, которыя были по 4 и 5 раз в день, и непрестанною обязанностью стоять по очереди в зимнеее время на страже: караулы надлежало увеличить, войско же было малочисленно³… Мы были осторожны; везде имели лазутчиков. Москвитяне, доброжелательные нам, часто советовали не дремать; а лазутчики извещали нас, что с трех сторон идут многочисленныя войска к столице. Это было в великий пост, в самую распутицу⁴»⁴⁷.

17 марта, в Вербное Воскресенье, Гонсевский позволил Гермогену совершить обычное шествие на осляти, что привлекало всегда великое множество народу. Однако на этот раз люди в большинстве своем оставались по домам, «не пойде нихто за вербою», опасаясь, что польские войска, стоявшие весь день на площадях в полной готовности, собраны для того, чтобы ударить по ним.

Москвичи были правы, ибо вся ситуация двигалась к неминуемой развязке сил, их столкновению. В этот день М. Салтыков уговаривал поляков, не ожидая прибытия Ляпунова, перебить жителей столицы, в сердцах он говорил: «Нынче был случай, и вы Москву не били, — ну так они вас во вторник будут бить; я этого ждать не буду, возьму жену и пойду к королю»⁴⁸. В своих «Записках» Жолкевский передает: «Ляпунов, желая привести в действие замыслы свои касательно изгнания наших из Столицы, собрав ожидаемых им людей, согласясь с Заруцким и с расположенными к предприятию его Москвитянами, разсылал тайно во время ночи Стрельцов, которых скрывали соумышленники в домах своих… Тогда определили наши между собою: выжечь Деревянный и Белый город и, заперевшись в Кремле и Китай-городе, перебить как помянутых Стрельцов, так и всех кого ни попало»⁴⁹.

Ко вторнику, 19 марта, в Москве тайно собралось уже довольно много ратных людей от Ляпунова и несколько военачальников: князь Дмитрий Михайлович Пожарский, Иван Матвеевич Бутурлин, Иван Колтовский.

Днем поляки начали выставлять пушки на кремлевские стены и башни и стали требовать от извозчиков, чтобы те им помогали. Извозчики отказались. Последовали брань, крики, первые стычки между москвичами и поляками. Заслышав шум, восьмитысячный отряд немецких наемников, перешедший на службу полякам под Клушино, вышел из Кремля и неожиданно для всех стал бить безоружный народ. За немцами бросились на русских и поляки, и скоро в Китай-городе было убито до 7000 человек.

В Белом городе жители успели ударить в набат и вооружиться. Они перегородили улицы бревнами, столами, скамейками и стали стрелять из этих укреплений и из окон по полякам и немцам. Ратные люди, присланные Ляпуновым в столицу, доблестно делали свое дело: князь Д. М. Пожарский бился с поляками на Сретенке и загнал их в Китай-город, после чего оставил за собой острожок на Лубянке; И. М. Бутурлин утвердился в Яузских воротах, а И. Колтовский в Замоскворечье.

Отступая с позиций, поляки зажгли город. «Видя же они, Литовские люди, мужество и крепкостоятельство Московских людей, начаша зажигати в Белом городе дворы. Той же зачинатель злу Михайло Салтыков, — по словам летописца, — первой нача двор жечь свой. В той же вторник посекоша много множество людей, кои быша в те поры тут; и сказываху, что по всем рядам и улицам выше человека труп человече лежаше, а Москва в тот день пожгоша немного: от Кулижских ворот по Покровку, а от Чертожских ворот по Тверскую улицу»⁵⁰.

На другой день, в среду, чтобы не очутиться запертыми, полякам удалось поджечь Замоскворечье и тем получить возможность не быть отрезанными от внешнего мира. «Жечь город, — сообщает Маскевич, — поручено было 2000 Немцев, при отряде пеших гусар наших, с двумя хоругвями конницы… Мы зажгли в разных местах деревянную стену, построенную весьма красиво из смолистаго дерева и теса: она занялась скоро и обрушилась… Пламя охватило домы и, раздуваемое жестоким ветром, гнало Русских; а мы потихоньку подвигались за ними, беспрестанно усиливая огонь, и только вечером возвратились в крепость. Уже вся столица пылала; пожар был так лют, что ночью в Кремле было светло, как в самый ясный день; а горевшие домы имели такой страшный вид и такое испускали зловоние, что Москву можно было уподобить только аду, как его описывают. Мы были тогда безопасны: огонь охранял нас»⁵¹.

В среду поляки бились целый день с отрядом князя Д. М. Пожарского на Лубянке, который дрался до тех пор, пока не получил несколько тяжелых ран, после чего его отвезли в Троице-Сергиеву лавру.

«В четверток, — рассказывает Маскевич, — мы снова принялись жечь город, коего третья часть осталась еще неприкосновенною: огонь не успел так скоро всего истребить. Мы действовали в сем случае по совету доброжелательных нам Бояр, которые признавали необходимым сжечь Москву до основания, чтобы отнять у неприятеля все средства укрепиться. И так мы снова запалили ее… Смело могу сказать, что в Москве не осталось ни кола, ни двора»⁵².

На дворе стояла холодная погода и москвичи, не погибшие от пламени и меча литовских и польских людей, вынуждены были расположиться в поле.

В пятницу, 22 марта, к Москве подошел атаман Андрей Посовецкий, ведя с собой, по свидетельству Маскевича, 15.000 человек. Против него Гонсевский выслал пана Струся с 500 всадниками (здесь, конечно, сомнительны цифры); Струсь встретил Посовецкого, идущего «гуляй-городом, то есть подвижною оградою из огромных саней, на коих стояли ворота с несколькими отверстиями для стреляния из самопалов. При каждых санях находилось по 10 Стрельцов: они и сани двигали и останавливаясь стреляли из за них, как из за каменной стены. Окружая войско со всех сторон, спереди, с тыла, с боков, эта ограда препятствовала нашим копейщикам добраться до Русских»⁵³. После незначительной стычки Струсь вернулся в Москву, а Посовецкий стал дожидаться подхода Ляпунова и остальных отрядов.

В понедельник, 25 марта, все ополчение подошло к столице и расположилось у Симонова монастыря. Вместе с отрядами Трубецкого и Заруцкого оно насчитывало до 100.000 человек (130.000 по Маскевичу).

Затем начались бои под самой Москвой, русские дрались, прикрываясь гуляй-городами, и к 1 апреля поляки были загнаны в Кремль, Китай и Белый город.

6 апреля на рассвете русские заняли большую часть Белого города, оставив в руках поляков только несколько башен на его западной стене. Так как толщина и высота московских стен, за которыми очутились поляки, не сулила успеха при приступе, то было решено прибегнуть к полному обложению противника. Это удалось исполнить только к июню месяцу: однако уже в апреле у поляков стал обнаруживаться недостаток продовольствия, о чем они сообщали под Смоленск: «Рыцарству на Москве теснота великая, сидят в Китае и в Кремле в осаде, ворота все отняты, пить-есть нечего»⁵⁴.

8 апреля канцлер Лев Сапега объявил находившимся под стражей Ф. Никитину и князю В. В. Голицыну о побоище и сожжении Москвы в страстной вторник, а также взятии Гермогена за приставы на Кирилловском подворье. Но на все требования поляков написать смолянам о впуске в город королевского отряда те отвечали, что без переговоров с патриархом и всеми людьми они ничего не предпримут.

12 апреля послов посадили в ладью, объявив им, что они будут отправлены водою в Польшу. Когда посольские слуги стали переносить вещи и запасы своих господ на судно, то полякам это не понравилось, они перебили слуг, лучшие вещи взяли себе, а запасы выкинули. Стража с заряженными ружьями не покидала послов и на воде, заставляя их терпеть во всем нужду.

Незадолго до этого из королевского стана под Смоленском отбыл в Литву гетман Жолкевский, ведя с собой пленных — царя В. И. Шуйского и двух его братьев.

Смоленск стойко держался до начала июня 1611 г., хотя из 80.000 жителей осталось не больше 8000 (по Соловьеву): в городе свирепствовала цинга, от которой умерло множество народа. Судьба Смоленска решилась предательством. Некий Андрей Дедишин перебежал из города к королю и указал на часть стены, которая была, как недавно выстроенная наспех, слабее других. Поляки тотчас же направили на них огонь своих пушек и сделали в ней широкий пролом.

В ночь на 3 июня последовал общий приступ: изнуренные двадцатимесячной блокадой защитники города не смогли остановить натиск, нахлынувшего со всех сторон, и в особенности в сделанном проломе, врага. Часть русских пала под ударами неприятеля, другие устремились в соборный храм Святой Троицы. Под ним хранился запас пороха. Кто-то зажег его… «Но кто зажег, — говорит Жолкевский, — наши ли, — или Москвитяне — неизвестно; приписывают это последним… Огонь достигнул до запасов порох, (коего достаточно было бы на несколько лет,) который произвел чрезвычайное действие: взорвана была половина огромной церкви (при котором имел свое пребывание Архиепископ,) с собравшимися в нее людьми, которых не известно даже куда девались разбросанные остатки и как бы с дымом улетели. Когда огонь разпространился, многие из Москвитян, подобно как и в Москве добровольно бросились в пламя за православную, говорили они, веру. Сам Шеин, запершись на одной из башен… стреляя в Немцев, так раздражил их убив более десяти, что они непременно хотели брать его приступом; однако не легко бы пришлось им это, ибо Шеин уже решился было погибнуть, не взирая на то, что находившиеся при нем старались отвратить его от этого намерения. Отвратил же его, кажется от сего больше всех, бывший с ним — еще дитя — сын его»⁵⁵. Шеин сдался главному польскому воеводе Якову Потоцкому, объявив, что никому другому он живым в руки не сдастся. Оказавшись в руках поляков, король приказал подвергнуть Шеина пытке, чтобы допросить о разных подробностях осады Смоленска, после чего Шеин был отправлен в оковах в Литву и заключен в темницу. Такому же заключению в Польше подвергся и архиепископ Смоленский Сергий, который и принял смерть в узах.

Радость Сигизмунда и поляков по случаю взятия Смоленска была чрезвычайна. Ксендз Пётр Скарга сказал в Варшаве длинную проповедь, в которой громил русских за упорство в исповедании своего раскола, и патриарха, причем, по словам С. Соловьева, «знаменитый проповедник не счел за нужное позаботиться о том, чтобы факты, им приводимые», имевшие место в Московском государстве, «были хотя сколько нибудь верны»⁵⁶.

Вместо того чтобы дальше идти к Москве на выручку Гонсевского, Сигизмунд на радостях решил вернуться в Польшу. 29 октября 1611 г. в Варшаве происходило великое торжество: через весь город к королевскому дворцу ехал верхом в сопровождении блестящей свиты гетман Жолкевский, а за ним за приставами везли в открытой повозке пленного царя В. И. Шуйского с двумя братьями. Во дворце канцлер Л. Сапега сказал похвальное слово Сигизмунду, в котором описал Смутное время на Руси, то, как они, то бишь король, умело воспользовался появившимся Отрепьевым, который, в свою очередь, был наслан Богом Б. Годунову за его грех — убийство царевича Дмитрия.

По словам польских летописцев, Василий Иванович и его братья кланялись королю до земли и лобзали его руку. Однако вспоминая обратное поведение Шуйского на приеме у того же короля под Смоленском, можно предположить, что и в Варшаве он держал себя иначе, чем рассказывают поляки.

Король заточил бывшего царя с братьями в Гостынинком замке, недалеко от Варшавы. Через несколько месяцев, 12 сентября 1612 г., Василий умер, возможно, не без участия, терпящего в это время неудачи в России, Сигизмунда. Тело покойного похоронили в Варшаве. По условиям Поляновского мирного договора от 1634 г. прах В. И. Шуйского был возвращен на Родину и перезахоронен в Архангельском соборе, среди царской династии.

О взятии Смоленска Сигизмунд послал извещение в Москву т. н. седмочисленному боярскому правительству, сидевшем в Кремле вместе с Гонсевским. Те ответили ему поздравлением и сообщили, в свою очередь, что новгородцы, не удовольствовавшись заключением в тюрьму Ивана Салтыкова, за «злохитрьство» посадили его на кол, по получении известия о сожжении Москвы.

Русским военачальникам, стоявшим под Москвой, удалось овладеть последними башнями Белого города к июню месяцу, после чего те очутились совершенно запертыми в Китай-городе и Кремле, вместе с боярами и патриархом, находившимся за приставами.

К этому времени в воинском стане, осаждавшем столицу, взамен запертого в Кремле правительства, имелось уже другое, которое ведало не только управлением собранной рати, но также обладало своим правом управлять и всем Московским государством впредь до избрания нового царя. Он назывался «Советом всея Земли», и в его состав входили: «всякие служилые люди и дворовые и казаки» — находившиеся в руках ополчения, пришедшего освободить Москву от поляков. Этот Совет, хотя и состоял только из одних ратных людей, тем не менее, имел полное основание считать себя представителем всей Земли, т.к. ополчение было собрано по единодушному приговору всех сословий в городах, и кроме того, в нем же действовали как казаки, так и люди, служившие в Тушине. Для заведывания делами были учреждены «приказы», совершенно такие же, какие действовали в Москве: Поместный, Разрядный, Разбойный, Земский и другие.

30 июня 1611 г. «Совет всея Земли» составил «Приговор» — своеобразный манифест о целях и задачах ополченцев, о внутреннем устройстве движения, о правах и обязанностях воевод и прочих воинов. Приговор вверил высшее управление всеми делами трем главным воеводам: боярину князю Дмитрию Тимофеевичу Трубецкому, получившего в Тушине боярский чин, Ивану Мартыновичу Заруцкому и думскому дворянину Прокофию Петровичу Ляпунову. Этот правительственный орган явился подчиненным относительной «всей Земли» и не имели право своевольно наказывать кого-либо смертной казнью или ссылкой. Вместе с тем, вождь Земских ополчений П. Ляпунов настоял на пунктах, относительно восстановления старого порядка, которые были также внесены в приговор. Пункты указывали, что кто получил, пользуясь смутой, сверх меры поместий, то он обязан их возвратить и довольствоваться тем, что ему причиталось за службу на основании существовавших ранее порядков Московского государства: «Приговор утверждает, чтоб относительно раздачи поместий примеривались, как было при прежних Российских прирожденных государях»⁵⁷. Для пресечения бесчинства казаков постановлялось: «С городов и из волостей атаманов и казаков свести и запретить им грабежи убийства»⁵⁸. Запрещался самосуд: «Смертною казнью без приговору всей Земли боярам не по вине не казнить и по городам не ссылать; семьями (скопом) и заговором никому никого не побивать, недружбы никакой никому не мстить… А кто кого убьет без земскаго приговора, того самого казнить смертию»⁵⁹. И самое главное — крестьян и беглых людей от помещиков велено было отыскивать и возвращать их прежним владельцам: «Крестьян и людей беглых или вывезенных другими помещиками в Смутное время сыскивать и отдавать прежним помещикам»⁶⁰. Таким образом, какое бы правительство на Руси не случалось, а за последние 13 лет они сменились пятиряжды (правительство Годунова, Лжедмитрия I, Шуйского, Семибоярщина и Совета всея Земли; плюс через пару лет правительство выбранного на царство Михаила Романова), направление общей политики внутреннего мироустройства становилось в прежнее русло — чем возможно большее ущемление прав нижестоящему сословию, которое, конечно, представлялось в рамках необходимого наведения общего порядка: холодный расчет власти, базирующийся на основах мистики, отображающим образом выстраивал её систему превозношения и подавления, централизацию деспотического характера, искусственно загонял народ в аскетическое состояние дешевой и бесправной рабочей силы, то, что у него же считалось идеалом в духовном мировоззрении, преобразовывая сознание в действительность, и цементируя тем платформу для последующего перевоплощения себя в бога — быть божественным по северному холодному образцу.

Постановлениями приговора были недовольны казаки и бывшие воры, ведь кто как не крестьяне стали казаками в смутное время, теперь же они должны были возвратиться к своим прежним помещикам. Зная, что на пункте возвращения настоял П. Ляпунов, их недовольство выплескивалось в его сторону. Ляпунов же своею высокомерностью только увеличивал это отторжение.

Невзлюбил Ляпунова Заруцкий. Он был не менее властолюбив, кроме того, успел нахватать себе множество вотчин и поместий, с которыми после приговора 30 июня ему следовало расстаться. Вместе с тем, было видно, что его желание посадить на царство сына Марины вовсе не пользовалось сочувствием у ополчения от Земли, начальные люди которого «начаша думати, что без государя быть нельзя, чтоб им избрати на Московское государство государя, и придумаша послати в Немцы прошати на Московское государство Немецково [Шведского] королевича Филиппа»⁶¹. Однако после захвата Новгорода шведами, 16 июля 1611 г., вопрос о королевиче Карле-Филиппе был снят. «У Заруцково же с казаками, — продолжает летописец, — бысть з бояры и з дворяны непрямая мысль: хотяху на Московское государство посадити Воренка Калужского, Маринкина сына; а Маринка в те поры была на Коломне…»⁶²

Про взаимоотношения верховных троеначальников летописец пишет: «В тех же начальникех бысть великая ненависть и гордость: друг пред другом чести и начальство получить желаста, ни един единого меньше быти не хотяше, всякому хотяшеся самому владети. Сие же Прокофей Ляпунов не по своей мере вознесеся и гордость взя… Той же другой начальник Заруцкой поимав себе городы и волости многие. Ратные ж люди под Москвою помираху з голоду, казакам же даша волю велию; и быша по дорогам и по волостям грабежи великие. На того же Заруцкого от земли от всей ненависть бяше. Трубецкому же меж ими чести никакие от них не бе…»⁶³

Взаимная ненависть и рознь не могли привести ни к чему доброму. Заруцкий и Трубецкой, вынужденные подписать приговор «всея Земли» от 30 июня, «и с той же поры начаша над Прокофьем думати, како бы ево убить»⁶⁴. Случай скоро представился. Один из земских военачальников Матвей Плещеев на разбое поймал 28 казаков и посадил их в воду, но на выручку им прибыли другие казаки, которые успели вытащить из воды товарищей и привезти в свой табор под Москвой, разделявший стан Ляпунова от станов остальных Земских ополчений. Начался страшный скандал, как смог земский человек, вопреки приговору от 30 июня, казнить кого-либо смертью без ведома «всея Земля». Причем все кричали против Ляпунова, желая его смерти. Узнав про это, Ляпунов бежал, но был настигнут казаками, вожди которых уговорили его вернуться назад.

Распрями, осаждавших Москву, воспользовался Гонсевский. Через взятого в плен казака, которому разрешили свидание со своим побратимом атаманом Симонко Заварзиным, последнему была передана грамота, якобы написанная Ляпуновым во все города, и с искусно подделанной подписью под его руку. Грамота эта призывала «казаков по городам побивать»⁶⁵.

По возвращению С. Заварзина в таборы содержание грамоты стало тотчас известно всем казакам, которые собрали круг и потребовали Ляпунова для объяснений. Тот дважды отказывается ехать. Наконец, к Ляпунову прибыли двое не казаков — Сильвестр Толстой и Юрий Потемкин, они поручились ему, «что отнюдь ничево не будет»⁶⁶. 22 июля Ляпунов прибыл к казакам. Как только он вошел в круг, атаман Карамышев стал называть его изменником, показывая грамоту. Тот стал объяснять, что грамота подложная, но «казаки же ему не терпяше, по повелению своих начальников ево убиша»⁶⁷. Вместе с Ляпуновым пал и его недруг, известный перелет Иван Ржевский, возмущенный поступком казаков.

Убийство вождя Земских ополчений возмутило представителей городов. Многие из них покинули московский стан, а своеволие казаков подрывало к ним доверие простых ратников. Вскоре снабжение войска продовольствием и всем необходимым почти прекратилось. Земское ополчение распалось. Осаждать поляков в столице остались казаки и бывшее воровское воинство. В их рядах очутились и все созданные «Советом всея Земли» приказы для управления страной. Московское государство, говорит С. Ф. Платонов, — «теперь имело над собою два правительства: польско-литовское в Москве и под Смоленском и казацко-воровское в таборах под Москвою»⁶⁸. В самой же стране после смерти Ляпунова и распадения Земского ополчения, не было никакой силы, способной противостоять им: «уездные дворяне и дети боярские, волостные и посадские мужики были разрознены и подавлены несчастным ходом событий»⁶⁹.

Казаки и воры вновь начали предаваться грабежам по областям, а Сигизмунд вызвал из Ливонии литовского гетмана Хоткевича и поручил ему собирать войска для похода к Москве, чтобы совершенно покончить с ней.

В это время происходили и другие события. «Желая утвердить вечную дружбу с нами, — говорит Н. М. Карамзин, — Швед в сие время продолжали безсовестную войну свою в древних областях Новгородских, и тщетно хотев взять Орешек, взяли наконец Кексгольм [Карелу], где из трех тысяч Россиян, истребленных битвами и цингою, оставалось только сто человек, вышедших свободно, с именем и знаменами: ибо неприятель еще страшился их отчаяния, сведав, что они готовы взорвать крепость и взлететь с нею на воздух!»⁷⁰.

Вслед за тем, в июле 1611 г. Якову Делагарди удалось овладеть Новгородом, где между воеводами В. Батурлиным и князем И. О. Большим происходили несогласия. Следствием взятия Новгорода был договор, заключенный между оставшимися в городе воеводой князем Одоевским и «Яковом Пунтосовичем Делагардою». По этому договору Новгород отделялся от Московского государства и должен был целовать крест Шведскому королевичу, образуя под его властью особое владение, подручное Швеции.

Между тем в России появился новый самозванец, Лжедмитрий III, т.н. «псковский вор», получивший прозвище в народе вор Сидорка. В 1611 г. он бежал из Москвы в Новгород, потом в Ивангород, где объявил себя «царем Дмитрием», чудом спасшимся в Калуге. К нему тотчас поспешили примкнуть все казаки, бывшие в Псковской области. 4 декабря 1611 г. Сидорка въехал в Псков, который целовал ему крест, причем самозванец не замедлил послать объявить через казаков в стан под Москву, что истинный государь Дмитрий жив и здоров и имеет пребывание в Пскове. 2 марта 1612 г. казацкий круг провозгласил Лжедмитрия III Московским царем. Однако в июне 1612 г. «Совет всей Земли» сложил присягу самозванцу. Лжедмитрий III был схвачен земскими людьми в Пскове и посажен на день в клетку для всеобщего обозрения. Его дальнейшая судьба неизвестна.

4 августа 1611 г. к Москве подошел со своим рыцарством Ян Сапега. Ему удалось нанести поражение казацко-воровской рати, обложившей столицу, и снабдить продовольствием Гонсевского, причем поляки смогли захватить в свои руки и некоторые ворота. Гонсевский уже хотел овладеть обратно всеми укреплениями Белого города, но в самом польском стане было уже полное падение внутреннего порядка: многие решили, что не стоит отнимать славу идущему им на выручку гетмана Хоткевича. Тем временем в Кремле Ян Сапега заболел и умер 4 сентября.

Хоткевич подошел к Москве 26 сентября и тоже не имел большого успеха. Он привел с собой только 2000 человек, причем разделенные на две партии: одна стояла за гетмана, другая — за смоленского воеводу Потоцкого, кроме того, против литовца Хоткевича были и все поляки. Поэтому, постояв под Москвой, с наступлением холодов он отошел к Рогачевскому монастырю, что в 20 верстах от г. Ржева, уведя с собой часть поляков из Кремля и Китай-города. Полякам же, оставшиеся в Кремле, за их примерное упорство, было выдано жалованье сокровищами из царской казны.

Пользуясь открывшимся сообщением с внешним миром, из Кремля от лица бояр было отправлено посольство к Сигизмунду, в числе которых находились М. Г. Салтыков и князь Ю. Н. Трубецкой. Это посольство высылалось взамен прежнего, Ф. И. Романова и В. В. Голицына, потому что «старые послы, как писал сам король, делали не по тому наказу, какой им был дан, ссылались с калужским Вором, с смоленскими сидельцами, с Ляпуновым и другими изменниками»⁷¹.

Бедствия России и в этом не окончились, а только увеличивались. Взявши Новгород, шведы овладели затем Ямой, Копорьем, Руссой, Ладогой, Порховым, Ивангородом, Гдовом, Тихвином и Орешком. Кроме вора Сидорки в Пскове появился и другой истинный государь Дмитрий в Астрахани, которого признало почти все нижнее Поволжье.

Наступило так называемое лихолетье. Самые распространенные публицистические жанры этого времени были «плачи» о гибели Русской земли. Никто не знал, что надо делать и чего держаться. Хищные отряды шведов, казаков, поляков, «полковника Лисовского» и других воров всюду хозяйничали самым наглым образом, встречая противодействие только со стороны «шишей», каковым именем прозывались озлобленные и разоренные крестьяне, собиравшиеся в шайки и нападавшие при удобном случае на своих грабителей.

Летописи доносят, что среди народа пошел слух, что Россия наказана Богом за свои прегрешения. Появились сообщения о различных видениях. Народ стал прислушиваться к любому наставлению церковных служителей.

В видениях народа одно из главных действующих лиц занимала «Царица Небесная». Так, после взятия Новгорода шведами инок Варлаам увидел во сне «Божью Матерь», вокруг которой стояли Новгородские архиереи, умоляя ее заступиться за Новгород и не предавать его иноземцам. «Царица Небесная» отвечала, что Господь прогневался на беззакония русских людей, а потому пусть они покаются и готовятся к смерти.

В это же время в подмосковных таборах упорно ходили слухи о неком свитке, в коем описывалось видение нижегородского обывателя Григория, к которому ночью явились два «святых» мужа, причем один из них спрашивал другого, называя его «Господи», о судьбах Московского государства, на что тот отвечал: «Аще ли не покаются и поститися не учнут, то вси погибнут и царство разоритца»⁷².

Рассказ об этом видении производил сильное впечатление, хотя впоследствии оказалось, что в самом Нижнем Новгороде никакого мужа Григория не было. «Нижегородцы же о том дивяхуся, откуда то взяся»⁷³ — говорит летописец и добавляет, что он, тем не менее, заносит этот случай в летопись, «но обаче аз написах, а не мимо идох»⁷⁴.

Другой случай произошел с женой Бориса мясника, простого посадского человека во Владимире, Меланич, объявившая воеводе, что сподобилась видеть «во свете несотворенном… пречудную жену», которая возвестила ей, чтобы люди постились и молились Спасителю и «Царице Небесной». Появившиеся известия о видениях принимались повсюду в России как за откровение свыше. По поводу их города вновь стали сноситься между собой и затем по всей Земле был установлен строгий трехдневный пост. «И мы к вам списав список с тех вестей Божия откровения, — писали Вычегодцы Пермичам, — послали, подклея под сею отпискою. А по совету, господа, всей земли Московского государства, во всех городах, всеми православными народы приговорили, по совету священнаго собора, архимаритов и игуменов и попов… поститись, а пищи и пития отнюдь воздержатися три дни, ни причаститися ни к чему и с малыми млекосущими младенцы: и по приговору, господа, во всех городех православные хритиане постилися, по своему изволению, от недели и до суботы, а постилися три дни в понедельник, во вторник и в среду ничего не ели, ни пили, в четверг и пятницу сухо ели»⁷⁵.

На нравственный подъем (не духовный, из-за своей невежественности) народонаселения, бесспорно, влиял пример многих церковных служителей. Кроме патриарха Гермогена и митрополита Филарета стяжали известность своими подвигами во имя преданности Православию и любви к Родине: архиепископ Феоктист Тверской, удержавший свою паству в верности присяге В. И. Шуйскому, а затем замученный поляками, взявшими его в плен; Иосиф Коломенский, которого приковал к пушке полковник Лисовский; Сергий, архиепископ Смоленский, принявший смерть в польских узах и митрополит Новгородский Исидор, благословлявший в городской стене подвиг отца Аммоса, оборонявшегося на своем дворе от шведов, пока он ими не был сожжен.

Православная церковь всегда культивировала Бога как эталон угрюмости. Поэтому и в тяжелые времена Смуты о возможности другой стороне взаимоотношений с Богом у русских людей мысль не возникала, воспринимая идею аскетизма для снятия греха как должное, тем самым лишь невидимым образом включая действие мистического обожествления.

В своем мировоззрении православие (соответственно, и католичество) переврало положение Библии, где повествуется о единственном способе снятия, избавления от греха — это приход к Богу, т.е. налаживания с Ним отношений, союза, чему только способствует понимание желание Бога, принятие спасения Христа, и не более того. В Библии существует единственное место, указывающее на положительную сторону лишь умеренного ограничения — «сей род не может выйти иначе, как от молитвы и поста» (Марк 9:29), но никакого отношения к призыву к жесткому аскетизму оно не имеет, не говоря уже о словах самого Бога, передаваемые через пророка Исаию (58:5): «Таков ли тот пост, который Я избрал, день, в который томит человек душу свою, когда гнет голову свою, как тростник, и подстилает под себя рубище и пепел? Это ли назовешь постом и днем, угодным Господу?»

Аскетизм является неотъемлемой частью православной церкви, который культивируется ею для основной части населения в определенных умеренных рамках, но как эталон, уже своим существованием идеи в виде монастырей, внутренне выдвигается требование максимума для т.н. особо призванных богом… — для выбора направления движения страны. Естественно, в тяжелые времена Смуты значение аскетизма увеличивалось и, направляемое многими «идеологами» этого движения, достигало именно этого пика. Например, сын боярина князя Ивана Бельского, Галактион Вологодский, приковал себя к стене цепью в своем затворе, которая не позволяла ему ложиться для сна. Галактион предсказал, что Вологда будет разорена поляками, которые нанесли ему столько увечий, что он умер от них через три дня.

Псковский затворник Иоанн, «что в стене жил 22 лета, ядь же его рыба, а хлеба не ел; а жил во граде якоже в пустыни в молчании великом»⁷⁶, как говорит про него летописец. На берегу Синичьего озера близ Устюжны Железнопольской пребывал в подвиге Ефросин Прозорливый. Он предсказал жителям о приходе поляков и убедил их держаться против них крепко; самому же Ефросину вместе с иноком Ионою поляки разбили голову чеканом, допытываясь, где находятся церковные сокровища.

Жил в это время и старец Иринарх, затворник ростовского Борисоглебского монастыря, бывший в миру крестьянским сыном села Кондакова — Ильей. Уже в детстве он говорил матери, «как вырасту большой, постригусь в монахи, буду железа на себя носить, трудиться Богу»⁷⁷. Выросши, Илья стал жить со своей матерью и заниматься торговлею, причем дело повел весьма неплохо, но затем он взял свой родительский поклонный медный крест, каковы кресты около четверти аршина (аршин — 71,12 см) величиною, ставились в переднем углу комнаты для совершения перед ними молитв и поклонов, и ушел с ним в Борисоглебский монастырь, в котором оставался до конца своих дней, приняв при пострижении имя Иринарха.

Пребывая однажды в молитве, Иринарх был осенен извещением, что ему следует жить всегда в затворе, и он сразу же это исполнил. «Первым помыслом нового затворника, — говорит И. Е. Забелин, — было создать себе особый труд, дабы не праздно и не льготно сидеть в затворе. Он сковал железное ужище, то есть цепь, длинною в три сажени [сажень — 2,1 м], обвился ею и прикрепил себя к большому деревянному стулу (толстый отрубок дерева), который, вероятно, служил и мебелью для преподобного, и добровольною тяжелою ношею при переходе с места на место»⁷⁸.

Вскоре Иринарха пришел навестить его друг, известный московский юродивый, Иоанн Большой Колпак. Он посоветовал затворнику сделать сто медных крестов, каждый в четверть фунта (фунт — 0,4 кг) весом. Иринарх ответил, что не знает, где достать столько меди. Иоанн же его успокоил, пророчески говоря: «Даст тебе Господь Бог коня. Никто не сможет на том коне сесть, ни ездить, кроме одного тебя. Твоему коню очень будут дивиться даже и иноплеменные. Господь назначил тебе быть наставником и учителем. И от пьянства весь мир отвадить… За это беззаконное пьянство наведет Господь на нашу землю иноплеменных. Но и они тебя прославят паче верных»⁷⁹. Через несколько дней после этого один посадский человек неожиданно принес Иринарху большой медный крест, из которого затворник смог вылить сто крестов. Затем другой посадский человек принес ему железную палицу-дубинку, около трех фунтов веса. Иринарх стал употреблять ее аналогично против лености тела и невидимых бесов.

Скоро число крестов увеличилось до 142, а после шестилетних трудов на трех саженях цепи, обвивавших его тело, старец прибавил еще три сажени, затем, по прошествии следующих шести лет, опять три «полученные от некоего брата, также трудившегося в железе» — сообщает И. Е. Забелин, так что к 1611 г. длина всей цепи составила уже 9 сажень. В 1611 г. Иринарх прибавил сразу одиннадцать саженей и постоянно пребывал обвитый двадцатисаженной цепью.

Но это было далеко не все. «После старца, — говорит И. Е. Забелин, — осталось его „праведных трудов“, кроме ужица, кроме 142 крестов и железной палицы, еще семеры вериги, пленные или нагрудные, путо шейное, путо ножныя, связни поясные в пуд тяготы, восемнадцать оковцев медных и железных, для рук и перстов; камень в 11 фунтов весу, скрепленный железными обручами и с кольцом, тоже для рук; железный обруч для головы; кнут из железной цепи для тела. Во всех сохранившихся и доселе праведных трудах затворника находятся весу около 10 пудов»⁸⁰.

Старец неустанно подвизался в этих «трудах» более тридцати лет, не давая покоя и своим рукам: он вязал для братии одежды из волоса и делал клобуки (колпак, шапка); сам же носил сорочку из свиного волоса. Он также шил платья для нищих, помогал им, чем мог, и, сидя в своем «крепком затворе» следил за грозными событиями, потрясавшими его Родину. «Мимо старца, — говорит И. Е. Забелин, — прославившегося своими подвигами-трудами, конечно ни пеший не прохаживал, ни конный не проезживал. Все приходили к нему благословиться на путь и на подвиг и побеседовать об общем горе, облегчить сердце и душу упованием на Божий Промысел»⁸¹.

Весь этот народный подъем, который православные историки назвали религиозным, на самом деле был далёк от религиозности, псевдорелигиозным, не говоря уже о так называемых «стяжателях подвигов», которые в своей массе даже не были знакомы со Священным Писанием, и что от них хочет Бог, но зато чуть ли не напрямую общались с «Господом» и получали от «Него» различные знамения, — нетрудно представить, в контакт с каким Богом или духами они входили… Очень скоро, буквально с выбором нового царя, вся эта «религиозность» превратиться в иную область жизни, не касающуюся настоящих будничных забот людей, в пыль, от дуновении новых идей которая в следующих поколениях развеется исчезнувшими миражами.

Другим крепким оплотом русских людей была обитель «Живоначальной Троицы преподобного» Сергия. Ее архимандритом тогда был Дионисий, являвшийся уроженцем города Ржева и именовавшийся в миру Давидом. Первоначально, в церкви он занимал священное положение, но скоро овдовел и постригся в Старицком Богородичном монастыре.

Назначенный игуменом Троице-Сергиевой лавры, Дионисий вступил в управление монастырем в то время, когда Москва была разорена и в ее окрестностях злодействовали остатки отряда Сапеги и казаки. Видя человеческую нужду, архимандрит обратил обитель в странноприимный дом и больницу. Он призвал келаря, казначея и всю братию, объявив им, что надо всеми силами помогать людям, ищущим приюта.

Затем началась кипучая деятельность: в обители и ее селах стали строить дома и избы для раненных и странников; больных лечили, и умирающим давали последнее напутствие; монастырские работники ездили по окрестностям и подбирали раненных и умирающих; женщины, приютившиеся в монастыре, неустанно шили и мыли белье живым и саваны покойникам. В то же время в келье архимандрита сидели «борзые писцы» (скорописцы), которые писали увещевательные грамоты по городам и селам, призывая всех к очищению Земли от Литовских и Польских людей.

Не сидел молча в своем заточении и патриарх Гермоген. Когда 4 августа 1611 г. Ян Сапега подошел к Москве и, разбив казацкие отряды, открыл себе дорогу в Кремль для снабжения продовольствием Гонсевского, этим воспользовались и нижегородские «бесстрашные люди». Они пришли к патриарху в тюрьму, на Rирилловское подворье, где патриарх одному из них, Роде Моисееву, дал грамоту. «Благословение Архимандритам, игуменам, и протопопам и всему святому собору, и воеводам, и дьякам, и дворянам, и детем боярским и всему миру. От Патриарха Ермогена Московскаго и всея Русии мир вам и прощение и разрешение. Да писати бы вам из Нижняго в Казань к Митрополиту Ефрему, чтоб Митрополит писал в полки к боярам учительную грамоту, да и Казанскому войску, чтоб они стояли крепко в вере, и боярам бы говорили и натамасье [атаманье] безстрашное, чтоб они отнюдь на Царство проклятаго Маринки паньша сына, не благославлю: и на Вологду ко властем пишитеж, также бы писали в полки: да и к Рязанскому [архиепископу Феодориту] пишите тож, чтоб в полки также писал к боярам учительную грамоту, чтоб уняли грабеж, корчму [пьянство, блуд], имелиб чистоту душевную и братство и промышлялиб, как реклись души свои положити за Пречистой дом и за чудотворцев и за веру, так бы и совершили; да и во все города пишите, чтоб из городов писали в полки к боярам и натамасье, что отнюдь Маринки на Царство не надобеть: проклят от святаго собору и от нас. Да те бы вам грамоты с городов собрати к себе в Нижний Новгород, да прислати в полки к боярам натамасье; а прислати прежних же, коих есте присылали ко мне советными челобитными, безстрашных людей Свияжанина Родиона Моисеева да Ратмана Пахомова, и им бы в полкех говорити безстрашно, что проклятье [Воренок] отнюдь не надобе; а хотя, буде и постраждете, и вам в том Бог простит и разрешит в сем веце и в будущем; а в городы, для грамот, посылати их же, а велети им говорити моим словом. А вам всем от нас благословенье и разрешенье в сем веце и в будущем, что стоите за веру неподвижно; яз я, должен за вас Бога молить»⁸².

Несмотря на распад первого ополчения и всеобщий разброд, тем не менее, опыт его показал, да и всем было понятно, что спасение Отечества в единстве. После убийства Ляпунова негодование против казаков охватило весьма многих земских людей, и они решили совершенно отделить свое дело от них. Так, казанцы, сообщив пермичам об убиении Прокофия писали им: «А под Москвою, господа, промышленника и поборателя по Христовой вере, который стоял за православную веру и за дом Пречистыя Богородица… Прокофья Петровича Ляпунова, казаки убили, преступя крестное целованье… И Митрополит, и мы, и всякие люди Казанскаго государства… сослалися с Нижним-Новым Городом, и со всеми городы Поволжскими… на том: что нам быти всем в совете и в соединенье, и за Московское и за Казанское государство стояти… и казаков в город не пущатиж, и стояти на том крепко до тех мест, кого нам даст Бог на Московское государство Государя; а выбрати бы нам на Московское государство Государя всею землею Российския державы; а будет, казаки учнут выбирати на Московское государство Государя, по своему изволению, одни, не сослався со всею землею, и нам того Государя на государство не хотети»⁸³.

По приведенной переписке можно судить и о сохраненной в это время связи между городами и желании людей навести единый порядок в своем государстве. Именно в такой переломный момент, 25 августа 1611 г. «бесстрашный» Родя Мосеев доставил в Нижний Новгород последнюю грамоту патриарха, где она, разумеется, была прочтена всеми властями и разослана по городам. Прочел ее простой нижегородский посадский человек, торговец мясом — «говядарь», занимавший должность земского старосты — Кузьма Минин Сухорук. Существует свидетельство, что незадолго до этого Кузьму посетило видение: к нему явился православный святой Сергий Радонежский и велел разбудить спящих — казну собирать, ратных людей снаряжать и с ними идти на очищение Московского государства.

В начале осени Минин явился в «Земскую избу» (посад) и стал настойчиво говорить, что настало время «чинить промысел» против врагов. Слово Минина и его рассказ о видении нашло отклик у его слушателей и, по-видимому, в этой же «Земской избе», стоявшей близ церкви Николая Чудотворца, на торгу, и был написан посадскими людьми первый приговор «всего града за руками» о сборе денег «на строение ратных людей», причем сбор этот был поручен Минину, как человеку пользующемуся уважением за свою честность, за что и был выбран ими в земские старосты.

Таким образом, среди всеобщей растерянности, охватившей Московское государство после смерти П. Ляпунова и распадения Земского ополчения, нижегородские посадские люди по призыву своего земского старосты положили начало новому подъему обитателей страны для освобождения Родины.

Нижегородские посадские люди «в лице своего старосты Козмы, — говорит И. Е. Забелин, — и кликнули свой знаменитый клич, что если помогать отечеству, так не пожалеть ни жизни и ничего; не то что думать о каком захвате, или искать боярских чинов, боярских вотчин и всяких личных выгод, а отдать все свое, жен, детей, дворы, именье, продавать, закладывать, да бить челом, чтоб кто вступился за истинную православную веру и взял бы на себя воеводство. Этот клич знаменит и по истине велик, потому что он выразил нравственный, гражданский поворот общества с кривых дорог на прямой путь. Он никем другим не мог быть и сказан, как именно достаточным посадским человеком, который конечно не от бедной голотьбы, а от достаточных же требовал упомянутых жертв. Он прямо ударял по кошелькам богачей. Если выбрать хорошего воеводу было делом очень важным, то еще важнее было дело собрать денег, без которых нельзя было собрать и вести войско. Вот почему посадский ум прямо и остановился на этом пункте, а главное — дал ему в высшей степени правильную организацию»⁸⁴. По установленному правилу все должны были сдать по ¹/₃, иногда по ¹/₅, в зависимости от возможностей, своего имущества. Кто отказывался платить, того продавали в холопы, а имущество конфисковалось. Больше всего досталось бедному люду — за них вносилась требуемая сумма, а их самих, жен, детей отдавали в кабалу к кредиторам. Это несколько разрушает возвышенный духовно-героический образ Кузьмы Минина, но в тех обстоятельствах без подобных крутых мер истерики «Богородицы» ополчение не возможно было собрать.

К делу, затеянному посадскими людьми, не замедлили примкнуть и все остальные нижегородцы. Скоро горожане получили грамоту Троице-Сергиева монастыря от 6 октября, в которой архимандрит Дионисий и старцы призывали всех стать на защиту Родины. По этому поводу на воеводском дворе собрался совет. «Феодосий, архимандрит Печерского монастыря, Савва Спасский протопоп с братией, да иные попы, да Биркин, да Юдин, и дворяне и дети боярские, и головы и старосты, от них же и Кузьма Минин»⁸⁵. На этом совете последний доложил решение посадских людей, после чего было постановлено собрать всех жителей города в Кремлевском Спасо-Преображенском соборе и предложить им стать на помощь Московского государства.

На другой день, по звону колокола, все нижегородцы собрались в своем древнем соборе. Церковнослужитель протопоп Савва Ефимиев всему миру прочел Троицкую грамоту и произнес речь, призывавшую граждан жертвовать всем для спасения Родной Земли. На этом же собрании возник и другой важный вопрос: кому доверить главное начальствование над собираемой ратью. В Нижнем имелись свои добрые воеводы, князь Звенигородский и Алябьев. Но взоры всех были обращены на другое лицо. Для успеха дела надо было во главе ополчения «последних людей», по выражению летописца, поставить человека, известного всем своим военным искусством и прославившегося стойким противодействием всем врагам Московского государства, и полякам и ворам. Они положили избрать «мужа честнаго, кому заобычно ратное дело, который таким был искусен и который в измене не явился»⁸⁶. Выбор пал на стольника князя Дмитрия Михайловича Пожарского, потомка стародубских князей.

Князь Д. М. Пожарский, которому в 1611 г. было около 35 лет, зарекомендовал себя добрым приверженцем Москвы и ее порядков. Он верно служил царю В. И. Шуйскому, искусно отбивая воров и казаков от столицы, а находясь в Москве, успешно действовал против тушинцев. Когда Шуйский был свержен с престола, Пожарский, как и все сторонники Москвы, признал временным главой государства патриарха Гермогена. Затем он самоотверженно ходил из Зарайска на выручку Ляпунова. Один из первых пробрался в Москву перед сожжением Гонсевским, где доблестно сражался с поляками, пока не пал от ран и не был увезен в Троице-Сергиеву лавру. Отсюда, несколько оправившись, отбыл в свою вотчину, сельцо Мугреево, Суздальского уезда.

Послами к Пожарскому от нижегородцев отправились: печерский архимандрит Феодосий, дворянин Ждан Болтин, и представители всех чинов. Дмитрий Михайлович не отказался от почетного предложения встать во главе ополчения, но сразу заявил, что желает отделить себя от заведывание казной, которой, по его суждению, должен распоряжаться Минин: «Есть у вас Кузма Минин; той бывал человек служивой, тому то дело за обычей»⁸⁷.

Нижегородцы одобрили желание Пожарского, но сам Минин, зная, какие встретятся препятствия, дал согласие быть казначеем только после того, как «лучшие люди» дали согласие написать приговор, что будут во всем послушны и покорны и будут справно давать деньги ратным людям. Те согласились и написали приговор: «Стоять за истину всем безъизменно, к начальникам быть во всем послушными и покорливыми и не противиться им ни в чем; на жалованье ратным людям деньги давать, а денег не достанет — отбирать не только имущество, а и дворы, и жен, и детей закладывать, продавать, а ратным людям давать, чтоб ратным людям скудости не было»⁸⁸. Таким образом, очищение Московского государства должно было произойти и вследствие репрессивных методов к землякам в целях пополнения казны.

Когда приговор был составлен, то «выборный человек» Кузьма Минин вышел из числа Земельных старост и стал «окладчиком». «Нижегородских посадских торговых и всяких людей окладывал, с кого что денег взять, смотря по пожиткам и по промыслом, и в городы, на Балахну и на Гороховец, послал же окладывать»⁸⁹, причем, где было нужно, Пожарский не останавливался и перед принуждением: «уже волю взем над ними по их приговору, с божией помощью и страх на ленивых налагая»⁹⁰. «В этом отношении, — говорит С. Ф. Платонов, — он следовал обыкновенному порядку мирской раскладки, по которому окладчики могли грозить нерадивым и строптивым различными мерами взыскания и имели право брать у воеводы приставов и стрельцов для понуждения ослушников»⁹¹. На замечание же некоторых исследователей, приписавших Минину черты исключительной жестокости и крутости, обвиняя его в том, что он «пустил в торг бедняков», С. Ф. Платонов замечает: «Нечего и говорить, как далек этот взгляд от исторической правды. Если бы даже и было доказано, что при сборах на нижегородское ополчение происходили случаи отдачи людей по житейским записям для того, чтобы добыть деньги на платеж Минину, то это не доказывало бы никакой особой жестокости сбора, а было бы лишь признаком того, что житейская запись, хорошо знакомая середине и концу XVII столетия, уже в начале этого столетия была достаточно распространенным видом личного найма с уплатой за услуги вперед»⁹².

Забелин тоже характеризует Минина с позиции учета особенности времени, где жесткость приговора скорее носит характер боевого клича: «Требовалось обеспечить ратное дело со всех сторон; нужно было верное и крепкое ручательство, что деньги будут, и ратные не будут сами ходить по крестьянским избам собирать себе продовольствие, как водилось тогда во всех других полках»⁹³.

«Нам думается, что так толковать приснопамятныя слова Минина, внесенныя им в приговор, невозможно, именно по той причине, что такого события, как повальная продажа свободных людей в рабство, в действительности никогда не могло случиться. В словах Минина выразилась только напряженная верховная мысль народнаго нижегородскаго воодушевления, мысль о том, что настало время всем идти на всякие жертвы для спасения Отечества, и народ, подписавший приговор о женах и детях, что их закладывать, продавать, стоял в этом решении на этой же одной крепкой мысли — на безграничном послушании относительно сбора денег, на сердечной готовности отдать на общее дело последнюю копейку, добыть денег всеми мерами, откапывая из сундуков и даже из земли (куда тоже хоронили) спрятанные сбережения и сокровища. Мы полагаем, что до заклада и продажи жен и детей дело не доходило и ни в каком случае не могло дойти. Об это нет ни малейших намеков в тогдашних свидетельствах¹… Пожарский пишет между прочим, что в Нижнем и в иных городах, люди сами себя ни в чем не пощадили, сбирая с себя деньги, сверх окладных денег. (Вот к чему собственно заключалась безпощадность сбора). Кто мог сбирать с себя деньги кроме денежных же людей, кроме тех у кого они были?.. Таким образом, подумавши хорошенько, мы можем оставить Минина свободным от взводимого на него историков тяжкаго обвинения²»⁹⁴.

Пожарский прибыл в Нижний в конце октября 1611 г., ведя с собой Дорогобужских и Рязанских служилых людей. Взявшись за образование нового ополчения, Земщина, не желая повторять ошибок Ляпунова, теперь решила совершенно отделить свое дело от казаков. Поэтому, организовав для ополченских дел особое от городского управления правительство, оно, вместе с тем, должно было заменить как московское боярское правительство в осажденном Кремле, так и подмосковное казацкое. Городом же по-прежнему управляли воеводы, князь В. А. Звенигородский, дворянин А. С. Алябьев и дьяк В. Семёнов, действуя совместно с Пожарским.

Несколько мягче относились к казакам власти Троице-Сергиевой лавры. Эта обитель находилась всего в 64 верстах от Москвы, под которой стояли казачьи таборы, причем отряды этих казаков беспрерывно появлялись у самого монастыря; кроме того, и приказы, основанные к лету 1611 г. в стане подмосковных ополчений, оказались теперь в казачьих руках. Все это заставляло Троицкую лавру жить в мире с казачьим правительством. Келарь лавры Авраамий Палицын, получив милости у короля под Смоленском, теперь сумел приобрести себе сторонников и среди казачьих атаманов, которые оказывали различные услуги лавре. Особенно он сдружился с Трубецким, поэтому Дионисий с братией, зная прегрешенья казаков, все-таки верил в возможность их соединения с земскими людьми для общего дела во благо Родины, и в Троицких грамотах, составляемых «борзыми писцами», они призывали всех на защиту православия, не делая различия между земскими людьми и казаками, лишь упоминая: «хотя будет и есть близко в ваших пределех которые недовольны, Бога для отложите то на время, чтоб о едином всем вам с ними [подмосковным ополчением] положити подвиг своей страдать для избавления православныя христианския веры»⁹⁵.

Формируя новое войско, Пожарский распорядился об обеспечении ратных людей жалованьем, назначив им от 30 до 50 рублей в год, что по тем временам составляло весьма большие деньги. Затем он завел усиленную переписку с Поморскими и Понизовыми городами о помощи для очищения Московского государства — ратниками и казною, и предлагал им прислать в Нижний выборных людей для «Земского Совету». В рассылаемых им грамотах Пожарский выказывал твердое желание отделить свое дело от казаков: «А вам бы, — писали нижегородцы другим городам, — с нами бытии в одном совете и ратным людям на польских и литовских людей идти вместе, чтобы казаки по-прежнему низовой рати своим воровством, грабежи и иными воровскими заводы и Маринкиным сыном не разгонили [не разогнали]»⁹⁶.

На призыв нижегородцев о сборе ратников первые откликнулись смоленские дворяне, лишенные своих имений Сигизмундом; они получили было земли в Арзамасском уезде, но Заруцкий изгнал их и оттуда. Затем последовали и другие. «Первое приидоша Коломничи, потом Резанцы, потом же из Украиных городов многия люди и казаки и стрельцы, кои сидели на Москве при царе Василье»⁹⁷. Большое значение во всем Понизовье имела Казань, которая раньше других городов, после смерти П. Ляпунова, начала писать призывы встать за Московское государство и отделиться от казаков. Но казацкий воевода Морозов, находясь с ополчением от Земли под Москвой, поладил с казаками и остался с ними. А оставшийся вместо Морозова управляющим городом дьяк Никанор Шульгин, завидуя почину нижегородцев, стал теперь, наоборот, отводить казанцев от общего дела. Ввиду этого Пожарскому и «Земскому Совету» понадобилось снарядить в Казань целое посольство во главе с протопопом Саввою и стряпчим Биркиным. Посольство имело успех, и казанцы примкнули к нижегородцам.

Таким образом, дело задуманное Кузьмой Мининым и проведение им в жизнь при помощи нижегородского протопопа Саввы и князя Д. М. Пожарского стало быстро приносить свои плоды.

Между тем, боярское правительство, находившееся в Кремле вместе с поляками, в конце января 1612 г., отправило грамоту в Кострому и Ярославль, извещая жителей оставаться верными царю Владиславу и не иметь никакого общения с казаками. Кроме прочего, эта грамота интересна некоторыми подробностями. «Сами видите, — писали бояре, — Божию милость над великим государем нашим, его государскую правду и счастье: самаго большого заводчика смуты, от котораго христианская кровь начала литься, Прокофья Ляпунова, убили воры, которые с ним были в этом заводе, Ивашка Заруцкий с товарищами, и тело его держали собакам на съедение на площади три дня. Теперь князь Димитрий Трубецкой да Иван Заруцкий стоят под Москвойю на христианское кровопролитие и всем городам на конечное разоренье; от них из табора по городам безпрестанно казаки грабят, разбивают и невинную кровь христианскую проливают, насилуют православных христиан… А когда Ивашка Заруцкий с товарищами Девичий монастырь взяли, то они церковь Божию разорили и черниц — королеву, дочь князя Владимира Андреевича, и Ольгу, дочь Царя Бориса, на которых прежде и взглянуть не смели, ограбили до нога, а других бедных черниц и девиц грабили и на блуд брали… А теперь вновь теже воры, Ивашка Заруцкий с товарищами, государей выбирают себе таких же воров казаков, называя государскими детьми: сына Калужскаго вора, о котором и поминать непригоже; а за другим вором под Псков послали таких же воров и бездушников, Казарина Бегичева да Нехорошка Лопухина с товарищами; а другой вор, также Димитрий, объявился в Астрахани у князя Петра Урусова, который Калужского убил… А великий государь, Жигимонт король, с большаго сейма, по совету всей Польской и Литовской Земли, сына своего, великого государя королевича Владислава на Владимирское и Московское государство отпустил, и сам до Смоленска его провожает со многою конною и пешею ратью, для большаго успокоенья Московскаго государства, и мы его прихода к Москве ожидаем с радостью»⁹⁸.

В этой боярской грамоте было искусно перемешаны истина с ложью: Сигизмунд не думал отпускать сына в Москву, но сам действительно собирался идти на нее походом; правду говорили бояре о казачьих насильствах, а также и о том, что казаки завели сношения с Псковским вором Сидоркой. Посланный к нему Бегичев не постыдился тотчас же воскликнуть, увидев нового самозванца: «Вот истинный государь наш Калужский», — а затем, 2 марта, весь подмосковный казачий стан с Заруцким и Трубецким во главе целовали крест Сидорке — истинному государю Дмитрию Ивановичу.

Тем временем, казаки все больше тревожились известиями об успехах ополчения Пожарского и о рассылаемых им грамотах, в которых он не стеснялся называть их ворами, и, наконец, решили овладеть Ярославлем с Заволжскими городами, чтобы отрезать Нижний от Поморских городов, и снарядили для этого отряд атамана Посовецкого. Ярославцы же тотчас дали знать в Нижний о приходе к ним «многих» казаков, за которыми следует и сам Посовецкий.

Сведения эти заставили Пожарского поспешить с выступлением и изменить свое первоначальное решение: идти чрез Суздаль прямо к Москве. Теперь, раньше, чем выгнать поляков из Кремля, предстояло, так или иначе, покончить с казаками. Дмитрий Михайлович тотчас же отправил к Ярославлю передовой отряд князя Лопаты-Пожарского. Следом за ним двинулись, напутствуемые благословением духовенства и горячими пожеланиями жителей, главные силы нижегородского ополчения, под начальством самого Д. М. Пожарского, с которым выступил и «выборный человек», Кузьма Минин, в качестве заведующего всей казной.

Пользуясь еще стоявшим зимним путем, Пожарский пошел по правому берегу Волги на Балахну, Юрьевец, Кинешму и Кострому. Из Костромы Дмитрий Михайлович вывел отряд для занятия Суздаля, чтобы казаки Посовецкие не нанесли ему «никакие пакости», и, усилившись прибывшими ополченцами из многих поволжских городов, около первого апреля подошел к Ярославлю, где решено было сделать продолжительную остановку.

По прибытии в Ярославль, Пожарский и Минин получили Троицкую грамоту, в которой сообщалось о новом воровстве-предательстве казаков: «2 марта злодей и богоотступник Иван Плещеев с товарищами, по злому воровскому казачью заводу, затеяли под Москвою в полках крестное целованье, целовали крест вору, который во Пскове называется Царем Димитрием»⁹⁹, причем чтобы смягчить вину Трубецкого, указывалось, что «боярина князя Димитрия Тимофеевича Трубецкаго, дворян, детей боярских, стрельцов и московских жилецких людей привели к кресту неволею; те целовали крест, боясь от казаков смертнаго убийства»¹⁰⁰. Кроме того, Троицкие власти сообщили новость о кончине «твердого адаманта и непоколебимого столпа», патриарха Гермогена. Когда поляки и изменники услышали о сборе нижегородского ополчения, то они отправились в заточение к патриарху с требованием, чтобы он послал грамоту о его роспуске. «Он же новой великий государь исповедник рече им: „да будет те благословени, которые идут на очищение Московского государства; а вы, окаянные Московские изменники, будете прокляты“. И оттоле начаша его морити гладом и умориша ево гладною смертию, и предаст свою праведную душу в руце Божии в лето 7120 (1612) году, месяца Февраля в 17 день, и погребен бысть на Москве в монастыре чюда архистратига Михаила»¹⁰¹.

Получив известие о событиях под Москвой, Пожарский и состоявший при нем «Земский Совет» разослали 7 апреля грамоты «о всеобщем ополчении городов на защиту отечества, о беззаконной присяге князя Трубецкаго, Заруцкаго и казаков новому самозванцу, и о скорейшей присылке выборных людей в Ярославль для земскаго совета, и денежной казны на жалованье ратным людям»¹⁰². Под грамотой подписались все начальные люди. При этом, несмотря на то, что Пожарский был вождем ополчения, он из скромности подписался только десятым, уступая место более сановитым, на пятнадцатом же месте начертано: «В выборого человека всею землею, в Козмино место Минино князь Дмитрей Пожарской руку приложил»¹⁰³ — очевидно, великий нижегородский муж не был обучен грамоте.

Выборные люди по приглашению Пожарского прибыли из городов в Ярославль к лету и составили, таким образом, «Совет всея Земли» (II). Высшая власть в Совете была вверена в руки «синклита» из князя Дмитрия Михайловича и из двух воевод ополчения, имевших боярское звание, В. П. Морозова и князя В. Т. Долгорукова. Синклит этот назывался также «бояре и воеводы». Вместе с тем, были образованы и церковное управление «Освещенный собор», во главе которого встал прибывавший на покое старый Ростовский митрополит Кирилл, и некоторые приказы. Второе ополчение, возобновив чеканку монеты, выбило на ней имя умершего царя Фёдора — последнего из царей рода «Рюриковичей», чья легитимность была все подозрений для всех. Теперь символ прежнего слабоумия стал официальной целью народного движения.

Правильно оценив положение, ярославское правительство решило действовать против воровства силою: в Углич и Пошехонье, занятые казаками, были посланы отряды князей Черкасского и Лопаты-Пожарского, которые нанесли им поражение, после чего многие из казаков отошли от воровства и соединились с Земским ополчением. Затем, были отогнаны черкасы от Антониева монастыря в Бежецком уезде и один из отрядов Заруцкого от Переяславль-Залесского.

Удручающие известия приходили с северо-запада. В то время, когда рать Пожарского стояла в Ярославле, шведы захватили уже Тихвин. Чтобы сосредоточить все свои силы против поляков, находившихся в Москве и близ неё, и удержать шведов от дальнейших действий на русском поморье, «Совет всея земли» решил занять их переговорами. Для этого из Ярославля отправили в Новгород к Якову Делагарди посольство во главе со Степаном Татищевым, которое должно было заключить со шведами мир и поднять вопрос об избрании на Московское государство Шведского королевича, при условии, что последний крестится в православную веру.

Пока шли переговоры со шведами, 6 июня в Ярославль пришла повинная грамота князя Дмитрия Трубецкого и Ивана Заруцкого, в которой от имени всех казаков они каялись, что «по грехом зделалося под Москвою: прельстихомся и целовахом крест Псковскому вору; ныне же все люди той вражью прелесть узнаша и целоваша крест изнова, что быти православным крестьяном во единой мысли и под Москву б идти, не опасаяся»¹⁰⁴. Это была важная победа над казаками, хотя они далеко не искренне шли на мировую с «последними людьми» Московского государства. Летописец передаёт, что Заруцкий со своими советниками «хотяше тот збор благопоручной разорити и вложи мысль Заруцкому и ево советником, како бы убити в Ярославле князя Дмитрея Михаиловича Пожарсково»¹⁰⁵. С этой целью в Ярославль были подосланы убийцы, казаки Обреска и Степанка, нашедшие себе сообщников и среди нижегородского ополчения. Когда, однажды, Пожарский стоял у дверей съезжей избы и смотрел пушечный наряд, отправленный к Москве, пользуясь теснотой, Степанка «кинулся меж их и их розшибе и хоте ударити ножем по брюху князя Дмитрея, хотя его зарезати». Но, как дальше примечает летописец, «которого человека Божия десница крыет, хто ево может погубити»¹⁰⁶. Пожарского поддерживал под руку казак Роман; по-видимому, князь не мог ещё ходить без посторонней помощи от полученных ран во время боя с поляками при сожжении ими Москвы. «Мимо же князь Дмитреева брюха минова нож и перереза тому казаку Роману ногу»¹⁰⁷. Он повалился и застонал. Пожарский сразу даже не понял, что на него было совершено покушение, а подумал, что Романа притиснула толпа. Но другие обратили на это внимание, и стали кричать «тебя хочеша зарезати ножем»¹⁰⁸, схватили Степанка, после чего стали его пытать. «Он же все разсказаше и товарыщей своих всех сказа»¹⁰⁹. Их тоже схватили и вывели перед всеми. «Они же все повинишася, и землею ж их всех разослаша по городам, по темницам, а иных взяша под Москву на обличение и под Москву приведоша и обьявиша их всей рати. Они же предо всею ратью винишася, и их отпустиша. Князь Дмитрий же не дал убить их»¹¹⁰.

Вскоре после этого случая из-под Москвы прибыли посланники Трубецкого и Заруцкого с вестями, что гетман Хоткевич движется на выручку засевшему в столичном Кремле польскому гарнизону. Медлить было нельзя. Передовой отряд ополчения немедленно выступил из Ярославля под начальством М. С. Дмитриева и Ф. Левашева. За ними двинулся и другой отряд — князя Д. П. Пожарский-Лопаты и С. Самсонова. Всем было велено при подступах к Москве в казачьи таборы не входить и располагаться отдельно.

Пожарский с главной ратью выступил из Ярославля 27 июля 1612 г., т.е. на другой день после заключения договора с поляками и призвания Карла-Филиппа на Московский престол. Отойдя 29 вёрст от города, он отпустил рать дальше к Ростову c К. Мининым и князем Хованским, а сам с малой дружиной направился в Суздаль, в Спасо-Евфимиевский монастырь, чтобы по обычаю русских людей, готовившихся на великие дела, помолиться у гробов своих родителей. Затем Пожарский прибыл к Ростову, где уже находилась рать, и отсюда вместе с ней двинулся дальше по дороге к Троице-Сергиевой Лавре.

В Ростове к Пожарскому прибыла часть «атаманья», «для разведки, нет ли какого злого умысла над ними». Разумеется, они были хорошо приняты и одарены «деньгами и сукнами».

Заруцкий же не хотел теперь вступать ни в какие отношения с Земщиной. Очевидно, его связь с Мариной была столь велика, что он рассчитывал быть полновластным правителем русского государства при воцарении «ворёнка», и его совершенно не устраивал вариант Шведского королевича. 28 июля он бежал из-под Москвы: «И пришед на Коломну, Маринку взяша и с Ворёнком, с ея сыном, и Коломну град выграбиша»¹¹¹. Трубецкой же с товарищами остался под Москвой в ожидании подхода рати Пожарского, причём, и в его казачьих таборах продолжало господствовать далеко не дружелюбное настроение к Земщине.

Отойдя от Ростова, Пожарский выслал отряд на Белгород, который в случае шведского нападения должен был сыграть роль временного буфера. Затем, пройдя Переяславль, 14 августа подошёл к Троице-Сергиеву монастырю. «И сташа у Троицы меж монастыря и слободы Клемянтьевской, а к Москве же не пошол для того, чтобы укрепитися с казаками, чтобы друг на друга никакова бы зла не умышляли»¹¹².

Однако скоро к Троице прибыли новые тревожные вести, «что етман Хаткеев вскоре будет под Москву»¹¹³. Поэтому Пожарский решил двинуться немедленно к столице, не ожидая договора с казаками, а впереди себя выслал князя Туренина, приказав стать ему у Чертовских ворот. Сам же Пожарский с Мининым и остальной ратью отправились в путь к Москве только после отпевания молебнов и взятия благословения и архимандрита Дионисия.

Вечером 19 августа ополчение подошло к Москве и, заночевав в пяти вёрстах от неё на р. Яузе, выслало разведку к Арбатским воротам. А Д. Т. Трубецкой, тем временем, через посланников стал звать Пожарского и его рать к себе в таборы. Но «Князь Дмитрей же и вся рать отказаша, что отнюдь тово не быти, что нам стать вместе с казаками»¹¹⁴.

Утром 20 июля Пожарский с войском подошёл к стенам столицы. Трубецкой с казаками вышел ему навстречу и снова стал звать к себе в таборы к Яузским воротам на восточной стороне города. Но Пожарский опять отказался, и расположился на западной стороне Москвы, откуда и ожидался Хоткевич. «Ста у Арбатских ворот и уставишася по станом подле Каменново города, подле стены, и зделаша острог и окопаша кругом рвом и едва укрепитися успеша до етмансково приходу. Князь Дмитрей же Тимофеевич Трубецкой и казаки начаша на князь Дмитрея Михаиловича Пожарского и на Кузму и на ратных людей нелюбовь держати за то, что к ним в таборы не пошли»¹¹⁵.

В самом деле «с какой целью, — спрашивает по этому поводу И. Е. Забелин, — Трубецкой звал ополчение стоять в своих таборах у Яузских ворот, с восточной стороны города, когда было всем известно, что Хоткевич идёт с запасами по Можайской дороге, с запада, и след. легко может пробраться прямо в Кремль, куда назначались запасы? Таким образом не Трубецкой, а Пожарский становится врагу поперек дороги, устроив свой лагерь у Арбатских ворот и заняв еще прежде передовым отрядом всю сторону ворот Пречистенских, с запада от Кремля. Уже в одном этом размещении воевод в виду наступающего врага, очень ясно обнаруживается, как различны были цели одного и цели другаго»¹¹⁶. Нетрудно понять, что здесь со стороны Трубецкого скрывалось доброжелательство к полякам, видимо, он всё ещё думал о королевиче или о короле и вовсе не думал очищать государство от интервентов.

Вечером 21 августа Хоткевич подошёл к Москве и стал на Поклонной горе. Он привёл с собой не более четырёх или пяти тысяч человек, поляков, венгров и черкас. Немного осталось поляков и в Кремле. Ещё в конце 1611 г. они передавали королю, что, ввиду неприсылки им жалованья, они не останутся в Москве дольше 6 января 1612 г., и, действительно, большинство из них покинуло столицу. В ней оставались только часть бывшего отряда Сапеги и отряд, присланный из Смоленска Яковом Потоцким. Старшим начальником в Кремле, вместо убывшего Гонсевского, был назначен полковник Николай Струев. Таким образом, сами по себе, поляки вовсе не представляли нижегородскому ополчению большой угрозы. Неизмеримо опаснее была вражда со стороны казаков.

По уговору с Трубецким, Пожарский поставил свои войска на левом берегу Москва-реки у Новодевичьего монастыря, а казаки расположились на правом — у Крымского двора. Вскоре Трубецкой прислал донести Пожарскому, что ему необходимо несколько сотен конных. Ввиду этого Дмитрий Иванович отослал Трубецкому пять лучших своих сотен.

С первыми лучами солнца 22 августа Хоткевич перешёл Москва-реку у Новодевичьего монастыря и затем завязался бой с ополчением Пожарского. Переменное сражение продолжалось целый день, при этом, Хоткевич был особенно силён приведёнными им конными полками, а у Пожарского пять лучших конных сотен в это время как раз находились на другом берегу Москва-реки у Трубецкого. К вечеру дело стало принимать дурной оборот для нижегородского ополчения: Хоткевич оттеснил его к Чертольским воротам, и только вылазки поляков из Кремля, в тыл русским войскам, были отражены с успехом.

Трубецкой весь день находился в своём расположении у Крымского Двора пред Крымским бродом, и ни один из его казаков не вышел на помощь ополчению. Казаки только поносили нижегородцев, приговаривая: «Богати пришли из Ярославля, и сами одни отстоятся от етмана»¹¹⁷. Трубецкой не выпустил в бой даже присланных конных сотен. «Не ясен ли был его умысел обезсилить Пожарскаго и именно конным войском, когда у Хоткевича только конные и были!»¹¹⁸ — восклицает И. Е. Забелин.

Однако на тяжёлое положение ополчения не могли спокойно смотреть посланные к Трубецкому. Покинув атамана, они отправились в свои полки. «Он же [Трубецкой] не похоте их пустить. Они же ево не послушаша, поидоша в свои полки и многую помощь учиниша»¹¹⁹.

Негодовали предательским поведением Трубецкого и некоторые из подвластных ему «атаманьи». «Атаманы же Трубецково полку: Филат Межаков, Офонасий Коломна, Дружина Романов, Макар Козлов поидоша самовольством на помощь и глаголаху князю Дмитрею Трубецкому, что „в вашей нелюбви Московскому государству и ратным людям пагуба становитца“. И придоша на помочь ко князь Дмитрею в полки и по милости всещедраго Бога етмана отбиша и многих Литовских людей побиша»¹²⁰.

Отбитый Хоткевич отступил к Поклонной горе, но ночью какой-то изменник Гриша Орлов провёл в Москву 600 гайдуков (венгры-пехотинцы).

23 августа гетман перевёл свои войска на другой берег Москва-реки к Донскому монастырю, чтобы вести наступление со стороны Замоскворечья. Поэтому в этот день был бой только с поляками, находившиеся в Кремле; они сделали удачную вылазку, и, взяв русский острог у церкви Святого Георгия, распустили на колокольне польское знамя.

Переведя свои войска на другой берег Москва-реки, Хоткевич рассчитывал, что казаки не будут биться крепко, а Пожарский, в отместку за их бездействие 22 августа, помощи им не окажет.

Однако гетман ошибся. Пожарский не последовал примеру Трубецкого, и, видя, что поляки перешли на правый берег, сам поспешил с большею частью своего войска перейти туда же, оставив на левом берегу лишь обоз и свой казацкий отряд в остроге у церкви Святого Климента на Пятницкой.

Бой в Замоскворечье закипел с рассветом 24 августа. Пожарский выдвинул против Хоткевича «сотни многия», выдерживая главный удар. «Етман же, видя против себя крепкое стояние Московских людей, и напусти на них всеми людьми, сотни и полки все смяша, и втоптал в Москву реку. Едва сам князь Дмитрей с полком своим стоял против их. Князь Дмитрей же Трубецкой и казаки все поидоша в таборы»¹²¹. Скоро был взят и острог у Святого Климента вышедшими из Кремля и Китай-города поляками, которые тотчас водрузили на церкви польское знамя.

Дело нижегородского ополчения, казалось, «висело на волоске» благодаря поведению Трубецкого и казаков. «Люди же сташа в великой ужасти и посылаху х казакам, чтобы сопча промышляти над етманом. Они же отнюдь не помогаху»¹²² — говорит летописец.

По дальнейшему рассказу А. Палицына дело обстояло следующим образом: «Но егда уже изнемогши силе нашей, но конечно еще неотчаавшемся и ко Спасителю своему и Творцу душевнии и телеснии очи возведше, от всея душа возопивше, помощи на сопротивных просяще, тогда Всемогий вскоре показа крепкую свою и непобедимую силу: казаки убо, которые от Климента святаго из острошку выбегли, и озревшеся на острог святаго Климента, видешя на церкви Литовские знамяна и запасов много, во острог вшедших, зело умилишася и воздохнувшие и прослезившеся к Богу, — мало бо их числом, — и тако возвращшеся и устремишяся единодушно ко острогу приступом; и, вземше его, Литовских людей всех острию меча предашя и запасы их поимашя»¹²³.

«Другой Троицкий келарь, — говорит И. Е. Забелин, — современник событий и ученик архим. Дионисия, Симон Азарьин, не менее Аврамия любивший свой монастырь, но нестолько, как Аврамий любивший свою особу, рассказывает о казаках, что как скоро услышали в монастыре о великой розне и вражде между земцами и казаками, что не помогают друг другу, то арх. Дионисий и келарь Авраамий поспешили в Москву и вместе с Козьмою стали молить казаков да придут во смирение. И многим челобитьем приведоша их во смирение… и земские полки многим молением в братолюбие приведоша. А что казацкое войско негодовало, называя себя бедными и непожалованными, то власти Троицкие в ответ на это обещали им всю Сергиеву казну отдать. Услышавши такое слово, казаки с радостию обещались постоять за Веру и головы положить. И во время благополучно, кликнувши ясаком: Сергиев! Сергиев! обои полки, дворяне (земцы) и казаки, устремились на врагов единодушно и Бог им помог за молитвы преподобнаго Сергия¹… Тотчас был отбит острожек Климентовский, при чем одних Венгров было побито 700 человек. Потом пешие засели по рвам, ямам и крапивам, где только можно было попрятаться, чтоб не пропустить в город Польских запасов. Однако большой надежды на успех не было ни в ком²»¹²⁴.

Наступил вечер. С той и другой стороны раздавались звуки выстрелов, и слышалось пение молебнов, служивших во всех московских полках. В этот момент Господь даровал победу русским рукою, кто первый поднял голос на всеобщее вооружение против врагов России. Кузьма Минин неожиданно подошёл к Пожарскому и попросил у него ратной силы, для удара по полякам. Взяв три дворянские сотни и перешедшего на сторону русских польского «рохмистра Хмелевского», Минин смело пошёл в бой на стоявшие у Крымского брода конную и пешую сотни Хоткевича. Это решило участь дня, а, вместе с тем и судьбу всех дальнейших событий. Пехота, видя блистательный успех Минина, «из ям и ис крапив поидоша тиском к табарам. Конныя же все напустиша. Етман же, покинув многие коши и шатры, побежа ис табар»¹²⁵. Воодушевлённые своей победой, русские рвались дальше преследовать поляков.

«Начальники же их не пустиша за ров, глаголаху им, что не бывает на один день две радости, и то зделалось помощию Божиею. И повелеша стреляти казакам и стрельцам, и бысть стрельба на два часа, яко убо не слышети, хто что говоряше. Огню же бывшу и дыму, яко от пожару велия, гетману же бывшу в великой ужасти, и отойде к Пречистой Донской и стояше во всю нощь на конех. На утрие же побегоша от Москвы. Срама же ради своего прямо в Литву поидоша»¹²⁶. Так нижегородское ополчение отразило гетмана, не допустив снабжения припасами сидящих в Кремле и Китай-городе поляков.

Во исполнение своего обещания архимандрит Дионисий с соборными старцами Троицкой лавры отправил казакам в заклад на тысячу рублей сокровища монастыря — ризы церковные, епитрахили, евангелия в дорогостоящих окладах и разную церковную утварь. Когда казаки увидели эту посылку, то их сердца дрогнули. Они поспешили вернуть всё обратно монахам с грамотою от себя, в которой обещали всё претерпеть, но от Москвы не отходить.

Гораздо труднее было наладить дело с вождями казацкого ополчения. Князь Трубецкой, как боярин, хотя и казацко-воровской, требовал, чтобы Пожарский и Минин ездили бы к нему в стан для совета. Земские же люди, памятуя судьбу П. Ляпунова, отнюдь этого не хотели допустить. Скоро Пожарский разослал по городом грамоту, в которой извещал об отбитии Хоткевича от Москвы и, вместе с тем, сообщалось о бывших тушинских воеводах, что «начал Иван Шереметев с старыми заводчиками всякаго зла, с князем Григорьем Шаховским да с Иваном Плещеевым, да с князем Иваном Засекиным атаманов и казаков научать на всякое зло, чтобы разделение и ссору в Земле учинить»¹²⁷ и подговаривать их, чтобы они шли занимать города в тылу нижегородского ополчения и затем «князя Димитрия Михайловича, убить, как Прокофия Ляпунова убили… и нас бы всех ратных людей переграбить и от Москвы отогнать»¹²⁸. Очевидно, эта грамота имела определённые действия в пользу Земщины.

К началу октября для казачьих воевод становилось фактом, что Земские люди сильнее их. Со своей стороны, Пожарский охотно уступал почёт и первенство Трубецкому. Они согласились решать все дела сообща и съезжаться посредине между земским и казацким станом на речке Неглинной, где и поставили приказы для решения всех государственных дел.

В конце октября — начале ноября по городу была разослана новая грамота, уже от обоих воевод, о прекращении между ними всех распрей и о единодушном намерении их, вместе с выборным человеком Кузьмой Мининым, освободить государство от врагов, с повелением во всём относиться к ним обоим и не верить грамотам одного из них. «Как, господа, Божиею помощию и заступлением Пречистыя Богородицы и умалением всех Святых, под Москвою гетмана Хоткеева мы побили и коши многие у него взяли и запасов в Москву к Московским сидельцом не пропустили, и то вам ведомо, и мы бояре и воеводы о том к вам писали; и были у нас посяместа под Москвою розряды розные, а ныне, по милости Божии, меж себя мы Дмитрей Трубетцкой и Дмитрей Пожарской, по челобитью и по приговору всех чинов людей, стали во единачестве и укрепились, что нам да выборному человеку Кузме Минину Московского государства доступать и Российскому государству во всем добра хотеть безо всякие хитрости, и розряд и всякие приказы поставили на Неглимне, на Трубе, и снесли в одно место и всякие дела делаем заодно, и над Московскими сидельцами промышляем: у Пушечного двора и в Егорьевском девиче монастыре и у всех Святых на Кулишках поставили туры, и из за туров из наряду [пушек] по городу бьем безпрестани, и всякими промыслы над городом промышляем и тесноту Московским сидельцам чиним великую; а из города из Москвы выходят к нам выходцы, Руские и Литовские и Немецкие люди, а сказывают, что в городе Московских сидельцев из наряду побивает и со всякие тесноты и голоду помирают, а едят де Литовские люди человечину, а хлеба и иных никаких запасов ни у кого ничего не осталось; а мы, уповая на Бога, начаемся Москвы доступити вскоре»¹²⁹.

В это время в подмосковный стан стали поступать дурные вести: Запорожцы, бывшие с Хоткевичем, отделились от него и напав на Вологду, «безсовестно, изгоном», дотла выжгли её и разграбили. Появился слух, что Хоткевич хочет прислать отряд для нападения врасплох на подмосковные рати, вследствие чего русские воеводы приказали всему воинству делать ограду-плетеницу и копать большой ров на полуострове, образуемом Москва-рекой в Замоскворечье, от одного берега до другого.

Казаки по-прежнему испытывали нехватку во всём необходимом, глядели со злобой на земских людей, хорошо снабжённых заботами Кузьмы Минина. Это старое недовольство так и не угасло и, скорее, являлось выражением прежнего противостояния олицетворений: Земщины — промосковских, боярских настроений, казаков — тушинского, пронародного движения. Православие же оставалось общим неколебимым фундаментом.

22 октября казаки взяли приступом Китай-город. Поляки заперлись в Кремле и держались в нём ещё месяц. Но ввиду крайней нужды в продовольствии, они «повелеху боярам своих жен и всяким людем выпущати из города вон»¹³⁰. Озабоченные за судьбы своих семей, бояре отправили к Пожарскому и Минину просьбу, чтобы они приняли их под свою защиту. Те, конечно, обещали. «Князь Дмитрей же повеле им жен своих выпущати и пойде сам и приять жены их чесно и проводи их коюждо к своему приятелю и повеле им давати корм. Казаки же все за то князь Дмитрея хотеша убити, что грабить не дал боярынь»¹³¹. 26 октября сдался кремлевский гарнизон.

Во второй половине ноября «Литовские ж люди, видя свое неизможение и глад великий, и град Кремль здавати начаша»¹³². Они вступили в переговоры с Пожарским, прося о даровании им жизни, «полковником же и рохмистром и шляхтам чтобы итти ко князю Дмитрею Михайловичю в полк Пожарскому, а к Трубецкому отнюдь не похотеша итти в полк»¹³³. Затем последовала сдача Кремля. Сперва из него были выпущены бояре, в их числе князь Ф. И. Мстиславский и совершенно больной Иван Никитич Романов, хромой и с отнятой рукой, что случилось с ним ещё в времена Годунова; вместе с Иваном Никитичем вышел из Кремля и его юный племянник Михаил Фёдорович, сын Филарета Никитича, а также бывшая супруга последнего, инокиня Марфа Ивановна. Видевшие выходящих бояр казаки хотели накинуться и их ограбить, но были удержаны земскими людьми. Освободившись от польского плена, Марфа Ивановна с сыном Михаилом направились в Кострому, свою семейную вотчину, где их впоследствии найдёт посольство избирательного собора.

На следующий день сдались поляки. Струсь со своим полком достался казакам Трубецкого: они ограбили их и многих убили. Поляки же, доставшиеся Пожарскому не были никем тронуты.

27 ноября нижегородское ополчение, от церкви Ивана Милостивого на Арбате, и казаки от храма Казанской Богородицы за Покровскими воротами, двинулись двумя крестными ходами в Китай-город в сопровождении множества московских людей. Оба крестных хода сошлись на Красной площади, у Лобного места, где Троицкий архимандрит Дионисий начал служить молебен. В это время у Кремля показался третий крестный ход, выходивший через Спасские ворота: архиепископ Архангельский Арсений с кремлевским духовенством, чтобы встретить своих освободителей, подняли икону Владимирской Божией Матери. Русский народ рыдал от радости.

После молебна на Лобном месте все двинулись с крестами и образами в Кремль, чтобы отслужить обедню и молебен в Успенском соборе «Пречистой Божией Матери», по русскому традиционному мировоззрению, являющейся заступницей Русской Земли. «И здесь, — говорит С. Соловьев, — печаль сменила радость, когда увидели, в каком положении озлобленные иноверцы оставили церкви: везде нечистота, образа разсечены, глаза вывернуты, престолы ободраны; в чанах приготовлена страшная пища — человеческие трупы»¹³⁴. Другими словами, мерзость, допущенная Богом, ибо, если русские не хотят видеть своего духовного зловония, если их церковные иерархи упорно не понимают, что своим ядом они отравляют душу народа, Бог, через нашествие врагов, наглядно, что называется, ткнув носом, через символический перенос, — не надо иметь большого ума, чтобы этого не понять, тем более церковникам, — сам указал им на их демоническое нутро — в самом центре их мироощущения, сердце религиозности, символа православия, для поедания варились человеческие тела, точно так же как в мирное время православные священники творят в душах людей преисподнею; церковь же Бога — не пристанище сатаны. (Удивительно, даже вполне образованный человек, академик С-Петербургской АН, православный Соловьёв, причислил католиков к иноверцам). Летопись передаёт: «Сидение ж их бяше в Москве таково жестоко: не токмо что собаки и кошки ядяху, но и людей Руских побиваху. Да не токмо что Руских людей побиваху и ядяху, но и сами друг друга побиваху и едяху. Да не токмо живых людей побиваху, но и мертвых из земли раскопываху: как убо взяли Китай, то сами видехом очима своима, что многия тчаны насолены быша человечины»¹³⁵.

P.S.: Возвращаясь к мерзости в русской церкви, то, как говорится, что написано пером… Скептики могут сказать, что летописцы, а равно, как и историки, вторя им, дескать, не понимали, что делали, преувеличили масштабы вакханалии врага. Возможно. Возможно, все работы по истории, это, вообще, не более чем художественные зарисовки. Но если следовать в данном направлении, то можно, просто-напросто, повычеркивать из существования все, что так или иначе, не укладывается в православные рамки, что, кстати, и доминировало на Руси, в смысле истолковывая её истории, ещё в течение 300 лет после смутного времени, как триумф православности. Своеобразная пиковая форма этого направления состоится в XX в. на парадоксальной идее — мы являемся самыми правильными в развитии, следуя стезями суперразвития, и являем всему миру пример славы и восхваления состояния своей лучшести…

После сдачи поляков, «Трубецкой по своему великородству»¹³⁶, как говорит И. Е. Забелин, поселился в Кремле, в бывшем годуновском дворце, Пожарский же — на Арбате, в Воздвиженском монастыре, где вместе с Мининым и земскими людьми продолжал заниматься делом дальнейшего успокоения государства.

«Когда русские взяли Кремль, — доносил Я. Делагарди королю Швеции Густаву-Адольфу в январе 1613 г., на основании распространенных речей некоего Богдана Дубровского, выехавшего из Москвы в середине декабря, — казаки хотели силой ворваться туда, чтобы посмотреть, что там можно найти; но военачальники и бояре не позволили им этого и потребовали от них, чтобы они представили список старых казаков, отделив крестьян и другие приставшие к ним безпорядочные отряды; тогда их признают за казаков и они будут награждены. Так и сделали. Лучших и старших казаков было насчитано 11000 и военачальники разделили между ними всеми доспехи, ружья, сабли и прочия вещи, а также найденныя в Кремле деньги, так что каждый казак получил деньгами и ценными вещами восемь рублей»¹³⁷.

Полученные средства казаки быстро спустили. «И в прелесть велику горше прежняго впадошя, — сообщает их приятель А. Палицын, — вдавшеся блуду, питию и зерни, и пропивше и проигравше вся своя имениа, насилующе многим в воиньстве паче же православному христианству. И исходяще из царьствующего града во вся грады и села и деревни, и на путех грабяще и мучаще немилостивно сугубейши перваго десяторицою… И бысть во всей Росии мятеж велик и нестроение злейши перваго; боляре же и воеводы, не ведуще, что сотворити…»¹³⁸.

Между тем, в Москву поступили тревожные сведения о направлении к ней короля Сигизмунда с войском. Действительно, узнав, что дела Струся пошли дурно с подходом к столице нижегородского ополчения, король и его единомышленники стали требовать на сейме в Варшаве необходимости нового похода на русскую столицу. Сейм разрешение дал, но средств на сбор войска не выделил.

В Вильне Сигизмунд с большим трудом набрал 3000 наёмников, в октябре он прибыл к Смоленску. Но в Смоленске «рыцарство», т.е. польская конница, находившаяся здесь, отказалась следовать за ним к Москве, и король должен был выступить один со своими немцами на Вязьму; однако по дороге его нагнало 1200 конных из Смоленска, которые всё же решили присоединиться, а в Вязьме король ещё усилился отрядом Хоткевича. Из Вязьмы Сигизмунд пошёл осаждать Погорельское городище. Находившийся здесь воевода, князь Ю. Шаховской, передал полякам, что город будет короля, если он завладеет Москвой. Тогда Сигизмунд отошёл от Погорелова и стал осаждать Волоколамск.

Из-под Волоколамска Сигизмунд послал к Москве отряд молодого Жолкевича (сына гетмана), а с ним князя Данилу Мезецкого, бывшего с послами под Смоленском, и дьяка Ивана Грамотина, «зговаривати Москвы, чтобы приняли королевича на царство. Они же придоша внезапу под Москву. Людие же все начальники быша в великой ужасти и положиша упование на Бога»¹³⁹.

К этому времени, с разбродом казаков для грабежа, из-под Москвы уже разъехались и многие земские ратные люди. Запасов продовольствия в столице, чтобы сесть в долгую осаду, заготовлено не было. Поэтому известие о приближении врага вызвало у москвичей панику. Тем не менее, когда молодой Жолкевский подошёл к столице, то вся рать вышла ему навстречу — и победили. Жолкевский был отбит.

В этом бою под Москвой поляки взяли в плен некоего Ивана Философа. Его стали допрашивать, хотят ли русские взять королевича на царство, многолюдна ли Москва и много ли в ней запасов, на что Иван отвечал: «Москва людна и хлебна, и на то все обещахомся, что всем помереть за православную веру, а королевича на царство не имати»¹⁴⁰. Услышав это король отошел и стал осаждать Волок, но и его взять не удалось. Тогда «король же, видя мужество и крепкое стоятельство Московских людей и срам свой и побои Литовским и Немецким людем, пойде наспех из Московскаго государства: многия у нево люди Литовския и Немецкия помроша с мразу и з глазду»¹⁴¹.

Вскоре был опрокинут и другой враг — Заруцкий. Он подошёл к Переяславлю Залесскому и хотел взять его приступом, но воевода М. М. Бутурлин наголову его разбил. «Заруцкой же, взем Маринку, з достальными людми поиде в Украйные городы»¹⁴². По дороге же многие города пограбил и воевод побил.

Так, благодаря совокупному стоянию русских людей, постепенно очищалось Московское государство от врагов, хотя отдельные их шайки бродили ещё долгое время¹⁴³: «и очисти Бог Московское государство начальников радением и ратных людей службою и радением, и послаша во все городы. Во всех же городех радость бысть велия. Немцом же Англинским, кои было пошли к Архангельскому городу Московскому государству на помочь… повеле отказати: Бог очистил и Рускими людми».

Примечания

1

Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI — XVII вв. Издание третье. Я. Башмакова и К°, СПб, 1910, стр. 423.

2

Скрынников Р. Г. Минин и Пожарский. Издание третье. Москва, Молодая гвардия, 2011, стр. 120.

3

Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI — XVII вв. Переиздание. Гос. Соц.-Эконом. изд-во., Москва, 1937, стр. 347—348.

4

Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI — XVII вв. Издание третье. Я. Башмакова и К°, СПб, 1910, стр. 437.

5

Полное Собрание Русских Летописей. Том четырнадцатый. Первая половина. Новый летописец. Тип. М. А. Александрова, 1910, стр. 101.

6

Рукопись Жолкевскаго. Изданная Павлом Мухановым. Универ. тип., Москва, 1835, стр. 134.

7

Рукопись Жолкевскаго. Изданная Павлом Мухановым. Универ. тип., Москва, 1835, стр. 140.

8

Полное Собрание Русских Летописей. Том четырнадцатый. Первая половина. Новый летописец. Тип. М. А. Александрова, 1910, стр. 102.

9

Рукопись Жолкевскаго. Изданная Павлом Мухановым. Универ. тип., Москва, 1835, стр. 158—159.

10

Устрялов Н. Г. Сказание современников о Дмитрии Самозванце. Часть V. Записки Маскевича. Тип. Импер. Росс. Акад., 1834, стр. 52.

11

Полное Собрание Русских Летописей. Том четырнадцатый. Первая половина. Новый летописец. Тип. М. А. Александрова, 1910, стр. 104.

12

Забелин И. Е. Минин и Пожарский. Прямые и кривые в Смутное время. К. Т. Солдатенкова, Москва, 1883, стр. 229.

13

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Книга вторая. Том VI — X. Второе издание. Общественная польза, СПб, 1896, стр. 946—947.

14

Там же, стр. 948.

15

Там же, стр. 948.

16

Там же, стр. 948.

17

Там же, стр. 949.

18

Карамзин Н. М. История государства Российскаго. Том XII. Тип. Н. Греча. СПб, 1829, стр. 268.

19

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Книга вторая. Том VI — X. Второе издание. Общественная польза, СПб, 1896, стр. 950.

20

Там же, стр. 951.

21

Там же, стр. 952.

22

Там же, стр. 954.

23

Там же, стр. 956.

24

Забелин И. Е. Минин и Пожарский. Прямые и кривые в Смутное время. К. Т. Солдатенкова, Москва, 1883, стр. 229.

25

Там же, стр. 235.

26

Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI — XVII вв. Издание третье. Я. Башмакова и К°, СПб, 1910, стр. 441—442.

27

Там же, стр. 442.

28

Полное Собрание Русских Летописей. Том четырнадцатый. Первая половина. Новый летописец. Тип. М. А. Александрова, 1910, стр. 101.

29

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Книга вторая. Том VI — X. Второе издание. Общественная польза, СПб, 1896, стр. 961.

30

Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI — XVII вв. Издание третье. Я. Башмакова и К°, СПб, 1910, стр. 443.

31

Там же, стр. 447.

32

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Книга вторая. Том VI — X. Второе издание. Общественная польза, СПб, 1896, стр. 962—963.

33

Полное Собрание Русских Летописей. Том четырнадцатый. Первая половина. Новый летописец. Тип. М. А. Александрова, 1910, стр. 105.

34

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Книга вторая. Том VI — X. Второе издание. Общественная польза, СПб, 1896, стр. 969.

35

Скрынников Р. Г. Святители и власти. Лениздат, 1990, стр. 313.

36

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Книга вторая. Том VI — X. Второе издание. Общественная польза, СПб, 1896, стр. 970.

37

Там же, стр. 970.

38

Там же, стр. 970.

39

Там же, стр. 970—971.

40

Там же, стр. 971.

41

Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI — XVII вв. Издание третье. Я. Башмакова и К°, СПб, 1910, стр.469.

42

Полное Собрание Русских Летописей. Том четырнадцатый. Первая половина. Новый летописец. Тип. М. А. Александрова, 1910, стр. 106.

43

Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI — XVII вв. Издание третье. Я. Башмакова и К°, СПб, 1910, стр. 469—470.

44

Полное Собрание Русских Летописей. Том четырнадцатый. Первая половина. Новый летописец. Тип. М. А. Александрова, 1910, стр. 107.

45

Там же, стр. 107.

46

Там же, стр. 107.

47

Устрялов Н. Г. Сказание современников о Дмитрии Самозванце. Часть V. Записки Маскевича. Тип. Импер. Росс. Акад., 1834, стр. 1 — 53—54, 2 — 57, 3 — 58, 4 — 74—75.

48

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Книга вторая. Том VI — X. Второе издание. Общественная польза, СПб, 1896, стр. 983—984.

49

Рукопись Жолкевскаго. Изданная Павлом Мухановым. Универ. тип., Москва, 1835, стр. 205—206.

50

Полное Собрание Русских Летописей. Том четырнадцатый. Первая половина. Новый летописец. Тип. М. А. Александрова, 1910, стр. 108.

51

Устрялов Н. Г. Сказание современников о Дмитрии Самозванце. Часть V. Записки Маскевича. Тип. Импер. Росс. Акад., 1834, стр. 80—82.

52

Там же, стр. 82.

53

Там же, стр. 83.

54

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Книга вторая. Том VI — X. Второе издание. Общественная польза, СПб, 1896, стр. 986.

55

Рукопись Жолкевскаго. Изданная Павлом Мухановым. Универ. тип., Москва, 1835, стр. 216—218.

56

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Книга вторая. Том VI — X. Второе издание. Общественная польза, СПб, 1896, стр. 990.

57

Там же, стр.993.

58

Там же, стр.994.

59

Там же, стр. 994—995.

60

Там же, стр.994.

61

Полное Собрание Русских Летописей. Том четырнадцатый. Первая половина. Новый летописец. Тип. М. А. Александрова, 1910, стр. 112.

62

Там же, стр. 112.

63

Там же, стр. 112.

64

Там же, стр. 112—113.

65

Там же, стр. 113.

66

Там же, стр. 113.

67

Там же, стр. 113.

68

Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI — XVII вв. Переиздание. Гос. Соц.-Эконом. Изд., Москва, 1937, стр. 392.

69

Там же, стр. 392.

70

Карамзин Н. М. История государства Российскаго. Том XII. Тип. Н. Греча. СПб, 1829, стр. 314—315.

71

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Книга вторая. Том VI — X. Второе издание. Общественная польза, СПб, 1896, стр. 1005.

72

Полное Собрание Русских Летописей. Том четырнадцатый. Первая половина. Новый летописец. Тип. М. А. Александрова, 1910, стр. 115.

73

Там же, стр. 116.

74

Там же, стр. 116.

75

Нечволодов А. Д. Сказания о Русской земле. Книга четвертая. Репринтное издание. Православная книга. Госуд. тип., СПб, 1913, стр. 558.

76

Полное Собрание Русских Летописей. Том четвертый. IV. V. Новгородския и Псковския летописи. Тип. Эдуарда Праца, 1848, стр. 332.

77

Забелин И. Е. Минин и Пожарский. Прямые и кривые в Смутное время. К. Т. Солдатенкова, Москва, 1883, стр. 273.

78

Там же, стр. 275.

79

Там же, стр. 276.

80

Там же, стр. 277—278.

81

Там же, стр. 278.

82

Творения Святейшего Гермогена Патриарха Московского и всея России. Издание Церковной Комиссии по чествованию юбилейных событий 1612, 1613 и 1812 годов. Печатня А. И. Снегиревой, Москва, 1912, стр. 100—101.

83

Аксаков К. С. освобождение Москвы в 1612 году. Драма в пяти действиях. Москва, 1848, стр. 93—94.

84

Забелин И. Е. Минин и Пожарский. Прямые и кривые в Смутное время. К. Т. Солдатенкова, Москва, 1883, стр. 11.

85

Георгиевский Г. П. История Смутного времени в очерках и рассказах. А. А. Петрович, Москва, 1902, стр. 419.

86

Забелин И. Е. Минин и Пожарский. Прямые и кривые в Смутное время. К. Т. Солдатенкова, Москва, 1883, стр. 52.

87

Полное Собрание Русских Летописей. Том четырнадцатый. Первая половина. Новый летописец. Тип. М. А. Александрова, 1910, стр. 116.

88

Забелин И. Е. Минин и Пожарский. Прямые и кривые в Смутное время. К. Т. Солдатенкова, Москва, 1883, стр. 37.

89

Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI — XVII вв. Переиздание. Гос. Соц.-Эконом. Изд., Москва, 1937, стр. 405.

90

Там же, стр. 405.

91

Там же, стр. 405.

92

Там же, стр. 405.

93

Забелин И. Е. Минин и Пожарский. Прямые и кривые в Смутное время. К. Т. Солдатенкова, Москва, 1883, стр. 37.

94

Там же, стр. 1 — 40—41, 2 — 43.

95

Памятники истории смутного времени / Под ред. А. И. Яковлева; Изд. Н. Н. Клочкова. — М., 1909, стр. 72—73.

96

Платонов С. Ф. Лекции по русской истории. Москва, Высшая школа, 1993, стр. 314.

97

Полное Собрание Русских Летописей. Том четырнадцатый. Первая половина. Новый летописец. Тип. М. А. Александрова, 1910, стр. 117.

98

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Книга вторая. Том VI — X. Второе издание. Общественная польза, СПб, 1896, стр. 1014—1015.

99

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Книга вторая. Том VI — X. Второе издание. Общественная польза, СПб, 1896, стр. 1016.

100

Там же, стр. 1016.

101

Полное Собрание Русских Летописей. Том четырнадцатый. Первая половина. Новый летописец. Тип. М. А. Александрова, 1910, стр. 117.

102

Памятники истории смутного времени / Под ред. А. И. Яковлева; Изд. Н. Н. Клочкова. — М., 1909, стр. 92.

103

Там же, стр. 96.

104

Полное Собрание Русских Летописей. Том четырнадцатый. Первая половина. Новый летописец. Тип. М. А. Александрова, 1910, стр. 118.

105

Там же, стр. 121.

106

Там же, стр. 121.

107

Там же, стр. 121.

108

Там же, стр. 121.

109

Там же, стр. 121.

110

Там же, стр. 121—122.

111

Там же, стр. 123.

112

Там же, стр. 123.

113

Там же, стр. 123.

114

Там же, стр. 124.

115

Там же, стр. 124.

116

Забелин И. Е. Минин и Пожарский. Прямые и кривые в Смутное время. К. Т. Солдатенкова, Москва, 1883, стр. 106.

117

Полное Собрание Русских Летописей. Том четырнадцатый. Первая половина. Новый летописец. Тип. М. А. Александрова, 1910, стр. 124.

118

Забелин И. Е. Минин и Пожарский. Прямые и кривые в Смутное время. К. Т. Солдатенкова, Москва, 1883, стр. 107.

119

Полное Собрание Русских Летописей. Том четырнадцатый. Первая половина. Новый летописец. Тип. М. А. Александрова, 1910, стр. 125.

120

Там же, стр. 125.

121

Там же, стр. 125.

122

Там же, стр. 125.

123

Палицын. А. Сказание Авраамия Палицына. Импер. Археогр. комис. Тип. М. А. Александрова, СПб, 1909, стр.321—322.

124

Забелин И. Е. Минин и Пожарский. Прямые и кривые в Смутное время. К. Т. Солдатенкова, Москва, 1883, стр. 1 — 112, 2 — 180.

125

Полное Собрание Русских Летописей. Том четырнадцатый. Первая половина. Новый летописец. Тип. М. А. Александрова, 1910, стр. 126.

126

Там же, стр. 126.

127

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Книга вторая. Том VI — X. Второе издание. Общественная польза, СПб, 1896, стр. 1033.

128

Там же, стр. 1033.

129

Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи археографическою экспедициею Императорской Академии Наук. Том второй. 1598—1615. Тип. II Отделения Собственной Е. И. В. Канцелярии, СПб, 1836, стр. 273.

130

Полное Собрание Русских Летописей. Том четырнадцатый. Первая половина. Новый летописец. Тип. М. А. Александрова, 1910, стр. 126.

131

Там же, стр. 126.

132

Там же, стр. 127.

133

Там же, стр. 127.

134

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Книга вторая. Том VI — X. Второе издание. Общественная польза, СПб, 1896, стр. 1037.

135

Там же, стр. 127.

136

Забелин И. Е. Минин и Пожарский. Прямые и кривые в Смутное время. К. Т. Солдатенкова, Москва, 1883, стр. 117.

137

Сборник Новгородского общества любителей древности. Выпуск V. Под редакцией М. В. Муравьева. Новгород. Губернская типография, 1911, стр. 17.

138

Палицын. А. Сказание Авраамия Палицына. Импер. Археогр. комис. Тип. М. А. Александрова, СПб, 1909, стр. 337.

139

Полное Собрание Русских Летописей. Том четырнадцатый. Первая половина. Новый летописец. Тип. М. А. Александрова, 1910, стр. 127—128.

140

Там же, стр. 128.

141

Там же, стр. 128.

142

Там же, стр. 128.

143

Там же, стр. 128.