Карго поле

Александр Алексеевич Корнилов (2025)

Поход князя Вячеслава Белозерского против племен чуди вниз по реке Онеге до Белого моря и обратно. Основание города Каргополя.

В лето 6654-е.

880-летию Каргополя посвящается

«В лето 6654 пришли на Белоозеро чудины жители сих мест… нападали на белозерские селения… всё на ходу пожигали и опустошали, и сие дотоле продолжалось, доколе князь Вячеслав, собрав войска, отразил нападение чуди и, победя, гнал оную до берегов Белого моря.»

Г. Р. Державин

Глава 1.

…Войско шло ладьями по Свиди*, шло спокойно, река и земля считались своими. Князь Вячеслав Белозерский вел дружину в поход на местную чудь, поквитаться за прошлогодние набеги. Разведка была ни к чему, и так было ясно, где искать чудские поселения да стоянки — на мысах при впадении речек и ручьев. Наверно и выше по течению на речках были селения, но все всё равно не сыскать. Да и не желал никто совсем чудинов искоренить, только к покорности привести, данью обложить, да чтобы не резались друг с другом чудские роды, а к князю на суд ходили. С того князю прибыток, а, значит, и дружине.

Князь Вячеслав стоял на носу второй в караване ладьи — опытен был в лесной-речной войне, не подставлялся дуром ради похвальбы на первой. Да и княжеский плащ — корзно красное сменил на кожаный доспех, надетый поверх мелкой кольчуги. Если бы не выправка, выдающая мужа не только битвы и совета, но и власти, от простого воина не отличишь. С тихой гордостью оглядывал ладьи. Всего пять, в каждой по двадцать человек, вот и вся сила белозерская. Зато все как на подбор. Некоторые, и таких много, ведут роды свои еще от Синеусовых варягов, что пришли с далекого берега Варяжского моря с Рюриком Соколом по призыву деда Гостомысла чтобы ряд на земле словенского языка хранить да от лихих находников край этот оборонить. Эти и есть старшая дружина, все рослые, длинноусые, хоть и не бреют бороды, а только подстригают коротко. Давно уже, больше ста пятидесяти летов как приняли Веру в Христа отважные воины Севера. Потому хоть и подстригают волосы и бороды, но уже не жертвуют их Перуну, а просто сжигают. Каждому известно, что среди чуди сильные колдуны попадаются, такие через волосы на весь род черную порчу наведут.

Да не так чтобы боялись храбрые русичи колдовства чудского. Расшиты рубахи и порты обережными узорами, посолонью да коловратами, доспехи и оружие в церкви освящены перед походом, у многих и кресты на шеях не простые, а энколпионы, то есть с мощами внутри. На каждой ладье прапорец* небольшой с иконой вышитой. У каждого большого десятка — своей.

А еще идут в поход трое монахов из Ростовского монастыря. Правда, инок, который их перед походом ко князю привел, с глазу на глаз обсказал, что и в монастырь они из Киева пришли, а в Киев — аж из Корсуня, который византийцы называют Херсонесом. Один, темный волосом, но ясный глазами — болгарин из-за Дуная, двое — русичи. Будто бы особо обучены против нечисти и колдовства воевать, но и обычному бою очень хорошо обучены. Посохи у них железом окованы, а четки как кистени. Видел князь, как на привале на берегу монах затаившуюся на сосне рысь увидел. Молча метнул четки и оглушил зверя, попал в голову. Рысь как в себя пришла, сразу в лес кинулась, а монах четки подобрал и к костру подошел.

— Пошто не прибил? — спросил его полусотник Ярополк в крещении Яков.

— Божья тварь, — последовал краткий ответ.

А так — монахи не настырные, в души к воинам не лезли и с проповедями не нудили, хотя сами ели только хлеб, рыбу да еще немногие поспевшие ягоды. Вот так и шли вниз по Свиди, ожидая вскоре выйти в озеро Лача*. Тут князь становился серьезен и задумчив. Велено было ему в озерной веси, в Галатинке, где жили люди странные, вроде и нашего языка, но кельтами-галатами* себя считающие, взять с собой человека не своего, стороннего.

А человек этот был ох как непрост! По слухам был он княжьим человеком в малых чинах, да почто-то прогневался на него князь. Да ладно бы какой, а то аж сам! Юрий! Суздальский! Сын Владимира Мономаха Киевского. Уже сейчас, хоть был князь еще не стар, недруги его Долгоруким прозвали. Руки у него долгие и вправду. Ему до Белоозера дотянуться — невелика труднота, да князь Вячеслав свое место знал. Платил Юрию дань необидную и жил своей волей. Иной раз и воинов своих два-три десятка Юрию отправлял. Пусть в дальних походах умений новых воинских наберутся и остальных выучат.

С берега заорали, выскочили трое в кожаных доспехах с луками, но увидев прапорцы белозерской дружины споро вытолкнули малый челн из зарослей на берегу. Один сел грести, второй встал на носу, а третий остался на берегу, хоть и лук опустил. Князь даже разглядел, что луки — не охотничьи однодеревки, а составные, воинские.

Воин с челнока ловко запрыгнул на борт второй ладьи (опытный, знал, где князя искать), подошел ко князю, коротко поклонился.

— Здрав буди, княже* Вячеслав! Боярин наш Хотен Блудович, во крещении Григорий, челом бьет и передохнуть у него в усадьбе зовет. Окажи, княже, милость, тем паче, что дело судное есть для твоей чести.

— Что за дело? — поинтересовался князь, — неужто весские* роды смуту затеяли?

— Хуже, княже. Колдун сильный среди чуди объявился, вроде в сумских* землях в учении у тамошних шаманов был. А другие бают*, што у биармов* на Двине-реке*…

— Добро. К берегу! — отдал князь команду, — десятников ко мне.

Первая ладья осталась на реке, вторая ткнулась в берег, за ней третья и четвертая. Воины попрыгали в воду, подтянули княжескую ладью бортом к берегу, с ладьи кинули на берег сходню — широкую, в локоть, доску с поперечинами, и князь упругой походкой воина спустился на землю. Следом спустились трое десятников с причаливших ладей, обступили князя.

— Ну, други мои, порядок прежний: — две ладьи на реке, три у берега. Меняться. На берегу тож дозором встаньте с Хотеновичами* вместях. Со мной малый десяток гридней и двое святых отцов. Как тебя, вроде Радим? — обернулся князь к старшому из Хотеновичей.

— Так, княже, Радим. Память у тя…

— С моими молодцами дозоры выставь и будь тут, о смене с провожатым, что с нами пойдет, договорись. Как до Хотеновой усадьбы добираться будем?

— Так это…княже, десяток коней вас дожидаются под седлами.

— Добро, веди.

Князь, семь воинов-гридней, княжеских телохранителей, да двое монахов тронулись по тропинке в сторону от берега, выйдя вскоре на поляну, где щипали травку оседланные кони под седлами. Князь присмотрелся: — кони небольшие, но не местные, как-то не похожи.

— Хотен Блудович по твоему слову с князем Юрием в степь ходил, княже, пригнал оттуль* десяток половецких — трех кобылок, да семь жеребцов. Ох добры кони! — пояснил проводник.

— Я погляжу, ты вроде не здешний?

— Бачко* мой торк*, а мать здешняя весинка.

— Вот я и гляжу, што гутаришь как весин, хоть и чисто по-русски. Слова весские.

— Ну так матушка баять учила…последние слова утонули в незлом хохоте дружинников, князь тоже ухмыльнулся.

— В седло, други! — скомандовал князь, и когда все вскочили в седла, махнул рукой: — Скачи впереди, баяльник!

— Ха-ха-ха-ха-ха! — Князь тебя прозвищем наградить пожелал. Как звать-то? — сквозь смех спросил гридень Кован, во крещении Борис.

— Никола я, сразу в младенчестве крещен в Торческе.

— Вот и будешь теперь Никола Баяльник, ха-ха-ха-!

Так с шутками и разговорами проехали перестрела три по широкой лесной тропе и выехали на поляну. Бывалый воин Хотен построился как можно ближе к реке, но чтобы с реки не видно было. Опасности не было большой, это при Гостомысле и сюда шайки викингов-норманнов добирались грабить, а ныне лет полтораста их видели только как купеческих охранников да и то редко. Чуди Хотен не боялся: была у него своя дружина — большой десяток, да столько же на усадьбе мужей могли оружие в руки взять при нужде. Стены терема крепки, тын высокий, ворота надежные. Стрел, сулиц и камней на настилах запасено.

Сейчас ворота были распахнуты, видно было построенных в ряд воинов Хотеновичей, за ними и по бокам толпились люди невоинского вида. Сам хозяин — крепкий рослый муж лет сорока пяти в зеленой шелковой рубахе и в плаще-кисе красного сукна стоял в воротах. Рядом с ним — женщина в дорогом убранстве с ковшом в руках.

Князь не чинясь спрыгнул на землю, за ним спешились остальные. Въехать во двор на коне князь, конечно, мог, ведь Хотен его боярин. Но чуть большая толика уважения к хозяину, олицетворявшему в округе его, княжескую власть и присылавшему отнюдь не бедную дань, не вредила, а наоборот.

— Здрав буди, княже! — зычно гаркнул боярин и поклонился в пояс, но чуть — чуть менее низко. — Гостем будь нашим ты и дружина твоя! Вперед шагнула женщина и протянула с поклоном корец: — Испей, княже, вина заморского!

В корце и правда было дорогое привозное вино. Князь с удовольствием выпил, перевернул корец, подал женщине и вошел в ворота. Хотен показывал дорогу, как и полагается радушному хозяину. Войдя в гридницу*, расселись за столы — вместе и княжьи, и боярские воины. Проворные слуги-подростки наполнили всем кубки и чаши. Боярин поднялся со своего места и произнес здравицу князю, пожелав здоровья, долгих лет и неуязвимости в битвах. Гости выпили стоя, закусили, налили по второй. Князь встал, поблагодарил хозяина и пожелал ему, его семье и его вотчине благополучия и процветания. После третьей чаши за удачу в походе торжественно-официальная часть закончилась, все размякли и стали беседовать о своем. Приглашенный гусляр — нестарый еще муж в атласной рубахе и воинском поясе, однако, без левой ноги, которую заменяла деревяшка, совсем неплохо исполнил былины про Илью Муромца и Идолище поганое, а потом про женитьбу Хотена Блудовича на дочери некоей вдовы Чусовой. Вдова не хотела отдавать дочь за Хотена и выставила против него аж девять своих сыновей. Опытный воин Хотен победил их в рукопашном бою и женился-таки на дочери вдовы. Все, в том числе и сам Хотен одобрительными выкриками подбадривали гусляра. Пир продолжался до сумерек. Несмотря на обилие выпивки, никто не упал под стол, и гости, и хозяева сильно навеселе, но на своих ногах разбрелись — кто домой, а кто в молодечную*.

Князя боярин увел в свои покои, туда же слуги принесли кувшин с квасом.

— Ну сказывай, боярин, что за редкую птицу изловил, — начал князь деловой разговор.

— А и правда твоя, княже, птица и есть. Чудин этот вороньим волхвом себя именует, птицегадателем. Плащ из вороньих перьев, чучело вороны на голове, не ворона, а серой вороны. Я не велел ничего отбирать, дабы ты, княже, оного волхва во всем убранстве позрел.

— Он что, у сумских или у биармийских шаманов в учении был?

— Брешет. Ни те, ни эти ворону не почитают. Я вот мыслю — как бы не у нурманов* он обретался и по их делам сюды пришел. Те как раз ворону почитают.

— Ворона черного, а не поганую серую. Утром судить будем.

— Я на завтра с утрева народ и велел скликать, особливо чудинов и весь местных. Пусть поглядят и опаску имеют.

— Вот и ладно. Со мной два монаха, обучены с нечистью воевать. Им и судить, а уж мы приговорим потом.

— Добро, княже. Почивать пора, Ангела-хранителя тебе в сон.

— И тебе, боярин честной, того же.

Уснула боярская усадьба. Ни огонька, только два факела светят: на воротной башенке да у красного крыльца. Светла северная ночь, как день белый, только солнца не видать. Однако, ради безопасности эти факелы и горят. Во всей усадьбе не спят трое. Не спит Никола-торк, ворочается. Думает, как бы с князем в поход пойти. Не любит он на одном месте сидеть, любо ему по новым местам побродить, мир Божий поглядеть. Не спит страж воротный на башенке. Молодой еще парень без доспехов, но с рогатиной тихонько меряет шагами площадку на башне. И не спит княжий гридень Радивой, в крещении Родион. Самый старый из тех, кто ныне с князем в походе, шестой десяток разменен, но крепок еще, телом, могуч, нету былой стройности и гибкости, но есть огромный опыт боев и походов, есть чутье, позволившее выйти победителем во многих опасных делах. Вот и сейчас тревожно что-то ветерану аж сразу после пира стало. Потому и кольчуга на нем, и меч в изголовье. Тихонько поднялся Радивой, обулся, выглянул в открытое по летнему времени волоковое оконце. Видно, как ходит страж на воротной башне, рогатиной в пол постукивает, доски поскрипывают под шагами. Ой не ходил бы ты, парень, стоял бы, дремал, опершись на копье, слушал ночь. Факел потрескивает, тени от огня чуть шевелятся…ох ты, одна тень не так, как от огня, шевельнулась,..вот еще одна, вот тень под навесом у тына медленно двинулась к воротам. Схватил Радивой меч с ножнами, сунул в сапог верный нож, с грохотом хлопнул дверью и рявкнул разбуженным медведем:

— Сполох*! Враг на подворье!

Сам кинулся на двор, увидел, как мешком валится с башни тело стража, как трое каких-то засов из проушин у ворот вынимают. Рядом в перильце сразу стрела воткнулась, вторая над головой свистнула. А Радивой уже бежит к воротам через двор, меч в правой, нож в левой руке. Метнулся какой-то от тына с круглым щитом и топориком, одетый в мех, наперерез. Радивой извернулся, пропуская мимо, отсек мечом руку с оружием. Дико заорал чужак, бросил щит, схватившись за культю. Тут же свистнул брошенный Радивоем нож, и один у ворот выгнулся, получив клинок в горло. Но ворота уже открыты, в них мохнатые, с размалеванными рожами, с копьями и топориками лезут. Подхватил Радивой брошенный щит, завертел мечом, встал напротив ворот — не обойти. Страшно и подходить, но бросились сразу трое, уставя копья. Принял копья на щит Радивой, крутанул круглой деревяхой, в которой копья застряли, достал мечом одного, второму ногой по голени врезал, третьего толкнул щитом так, что тот еще одного сбил, падая. Бросил щит с воткнутыми копьями, да как начал своим длинным мечом узоры смертельные выписывать! Двоих сразу добил, еще одному голову снес, набежавшего с мечом ворога по плечу полоснул.

А во двор уже боярские воины и слуги выскакивают, правда, и чужаки с тына прыгают. Вроде как больше их и гораздо. Судя по раскрашенным лицам и светлым волосам — весь. Воины свирепые и легко на смерть идущие. Кое на ком и кольчужки, и кожаные доспехи с железными или костяными пластинами, на большинстве лишь кожаные рубахи да толстые безрукавки из медвежьих шкур. Рычат, кричат на своем, рвутся к отдельно стоящему амбару, вот аж трое подскочили, толкнули дверь — да новгородские замки и не такие удары выдерживают. Принялись топорами дверь рубить, дело небыстрое и безтолковое, подпятники надежные, да и замок дверь держит. Тут их Хотеновичи и взяли в копья, всех троих.

Большая часть веси к крыльцу ломанулась, в терем рвутся. А там казна, оружие, боярыня с детьми, есть чем поживиться. Но там сам боярин рыкнул по-медвежьи и встал на верхней ступеньке. Четверо воев его с боков прикрывают щитами и копьями, стена! Об эту стену и бьются веские воины. Пытался один товарищам на плечи встать и перепрыгнуть стену щитов, да крыльцо под крышей, места нет. Тут дверь с грохотом распахнулась, и вымахнули две размазанные черные тени, рыбкой прыгнули через боярина с воями, с кувырком, вскочили. Это монахи с посохами вышли поглядеть — кто шумит ночью. Встали спина к спине, завертели вокруг себя посохами не хуже, чем Радивой мечом, отражая удары и нанося их. Это смешало атаку, бой закружился на месте, боярин со своими стал спускаться на нижнюю ступень, а из дверей уже вышел князь с двумя мечами в руках. Его гридни тоже с боков прикрывали. Теперь численный перевес нападающих сошел на нет, тем более, что на земле в лужах крови уже лежал десяток убитых весян, да четверо оглушенных монашескими посохами.

Тут-то и раздался грохот, да какой! Дверь амбара вылетела наружу, сбив с ног троих весян и бившихся с ними двоих воев. Из тьмы амбара выпрыгнуло странное, если не сказать страшное существо: — раскинув крылья из черных перьев, оглушительно каркая, на человеке, прямо на голове махала крыльями огромная серая ворона! Боярские воины шарахнулись от этакого бесова отродья, но монахи тут же сменили позицию и бросились прямо на чудище. Шагов с пяти оба метнули четки, затем посохами ударили по ногам монстра. Одни четки снесли ворону, улетевшую назад в амбар через дверной проем, вторые ударили в открывшийся лоб человека, а теперь стало видно, что это человек. Посохи ударили по ногам, человек рухнул под ноги монахам. Один сорвал с него плащ, обшитый перьями, а второй навалился сверху и связал ему руки за спиной ремнем. Рядом выросла не менее страшная фигура — Радивой, забрызганный кровью с мечом в руке.

Вопль горя и ярости вырвался из глоток нападавших, они бросились к пленнику со всех сторон.

— До смерти не бить! — загремел над двором голос князя, — глушить и вязать!

Гридни и Радивой первыми бросились выполнять, нанося удары плашмя, следом люди боярина кинулись, отбирать оружие, снимать пояса с ножами. Этими же поясами и вязали. Тем, кто пытался не даться, добавляли оголовьем меча или обухом топора.

Вскоре все весины были повязаны и согнаны в угол двора и взяты под стражу, ворота заперты, стража выставлена. Из терема на крыльцо вынесли скамейку, накрыли куском красного бархата. Князь уселся, вложив мечи в ножны. Рядом с одной стороны встал боярин Хотен, с другой — монах. На ступенях крыльца встали воины, на верхних — княжеские, ниже — боярские. Боярин огляделся:

— А где Лучко?

— Вон лежит, — ответил его воин, указав в сторону ворот, — убит.

–Та-а-ак, — протянул боярин, но тут князь поднял руку.

— Милостью Божией аз есмь князь ваш, начинаю сыск о татьбе. Святой отец, — обернулся к монаху, — благослови.

— Во Имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! — громко возгласил монах, — благословляются Именем Господа все, зде предстоящие, на дело богоугодное, — перекрестил князя, боярина, дружину и всех во дворе.

— Наперво, — начал князь, — надлежит храбра, что умом своим и отвагой спас нас всех, достойно наградить. Радивой, ты где?

Некое шевеление прошло по толпе у крыльца, кто-то куда-то метнулся, и вскоре хмурый седой витязь встал перед князем. Князь встал, спустился по ступеням, следом — боярин.

— Ну, Радивой, — начал князь, но углядев кровь на доспехах и в волосах, тревожно спросил: — да ты не ранен ли?

— Спаси Христос за заботу, княже, куда этим пням лесным ранить-то меня! Только вот беда: — у одного лешака шлем добрый оказался, я его мечом плашмя огрел, а меч сломался. Семнадцать годов мне верно служил, суздальской работы меч, — и Радивой вынул из ножен половину меча.

— Вот, а мы думали — чем пожаловать тебя! Боярин Хотен, вечор* узрел я в оружейной клети твоей меч добрый. Не продашь ли его мне, дабы достойно наградить воина?

— Княже, — ответил Хотен с приличным гневом, — пошто обиду хошь мне, боярину честному, чинить? Я сам воин. Не возьму за сей меч ни злата, ни серебра, ведь Радивой и меня, и семью мою, и имение мое спас ныне. Возьму лишь его сломанный меч, дабы и дети, и внуки мои помнили, кто их род спас.

— Быть по сему! — подытожил князь, — дари, Радивой, свой сломанный меч боярину.

Тут же предстал перед боярином торк Никола, подал ему на вытянутых руках с поклоном длинный меч в ножнах. Боярин так же передал меч князю, который повернулся к Радивою, протягивая меч. Радивой, склонив голову, принял дар и вдруг молниеносным движением выхватил меч и вскинул над головой:

— Князю — слава! — гаркнул во всю силу.

— Слава! Слава! Слава! — загремело во дворе, взметнулись вверх руки с оружием. Радивой убрал меч, еще раз коротко поклонился князю и встал на верхнюю ступеньку напротив десятника Ярополка.

— Ныне же вершим суд, объявил князь, снова сев на скамью, — други, вон того татя ведите сюды. Он указал на немолодого чудина, стоящего впереди всех. Боярские люди тут же подвели его к крыльцу, подталки ваяя древками рогатин.

— Разумеешь по нашему? — вопросил князь.

— Так, — ответил чудин.

— Какого ты рода, здесь ли ваш вождь и кто он?

— Мы рода бобра, вождь здесь, вон лежит, — это об его шлем твой воин меч сломал, ну и убил вождя обломком, однако.

— Тогда кто будет голосом вашего рода?

— Я и буду, я братан* вождя, у наших отцов была одна мать.

— Добро, а звать как?

— Налим.

— Отвечай, Налим из рода бобра: — знали ли вы, на кого оружие подняли?

— Так, однако.

— В чем ваша обида на честного боярина Хотена Блудовича? Или вы, прознав, что я тут буду, дерзнули на своего князя ополчится?

— Я, Налим из рода бобра говорю от всего рода: — нет у нас на тебя обиды, светлый князь, не знали, што ты тут. И на боярина обиды не было, покуда он нашего великого шамана, защитника от злых духов в поруб не посадил. Так ли, люди рода бобра?

— Так — так, однако, — закивали пленники.

— Ответь, Налим, как сей шаман вас от злых духов боронит, давно ли?

— Пришел он два новолуния назад, по весне, со стороны заката от людей суоми. Наш шаман, однако, совсем старый был, хотели они бороться, но старый ночью к предкам ушел.

— То есть, кроме победы над старым шаманом, этот, — кивок в сторону поставленного на ноги пленника, — ничего сделать не успел?

— Так. Пошел он, однако, к боярину, сказал, что сделает так, чтобы дань больше не давать, а все продавать и менять будем. Ушел и не вернулся, однако.

— Боярин Хотен Блудович, так было?

— Истинно так, княже. Пришел он ко мне на двор, повелел…именно повелел слугам меня позвать, а ожидаючи стал моих людей стращать, дескать, беги те отсюда на полдень*, да подале, бо с полуночи* черная смерть*, а за ней волки-людоеды, а за ними — враг лютый. Только те и спасутся, кто убежать успеет. Я вышел, он и мне начал тем же грозить, да я мигнул робятам. Лучко его кистеньком приложил, а парни в амбар заволокли. Пока там сидел — хлеб и рыбу вареную ему давали, не обессудь, княже, не с моего стола, — хохотнул боярин, а остальные весело заржали.

— На пытку ставили или еще как утесняли?

— Нет, княже, не ставили и воду давали, тебя ожидаючи, был ведь гонец от тебя.

— Налим из рода бобра, наказывал ли шаман вам что, уходя к боярину? Наказал ли идти отбивать его у боярина?

— Так, однако, — потупился чудин, — велел ждать до сей ночи, а потом идти выручать его, даже и силой.

— Все ясно! — торжественно возгласил князь, поднявшись со скамьи, — люди рода бобра позволили чужаку обмануть себя, за что род понес справедливое наказание: — убит вождь и четырнадцать воинов, ранено еще два десятка, из них пятеро стали калеками. Дабы род выжил, велю вам, люди рода бобра, из своего лесного селища нынче переселиться к реке, построить избы, ловить и коптить да вялить рыбу на зиму. Буде охота — мясо такоже коптить и вялить. Этой осенью дани с вас имать не будем, но, слышишь, Налим? — виру за убитого Лучка нынче заплатить, сроку — неделя. Место для селища боярин Хотен Блудович укажет, селище назвать — Хотеново. Да будет так!

— Что рты раззявили? — рявкнул на весян десятник Ярополк, — благодарите князя да боярина за милость! Жить будете, а добра наживете еще.

Весины нестройно загомонили, вразнобой закланялись. Не верили, что живы остались.

— Княже, — обратился к князю монах, — надлежит сих овец заблудших для бережения от сил бесовских ко Христу, к Вере нашей привесть. Для того, боярин, возведи храм в новом селище, а пастыря из Ростова пришлют.

— А и верно, — согласился боярин, — не пожалею ни времени, ни казны, а поставим храм Божий.

— Быть посему, — заключил князь, — строительство храма дозволяю. И треть твоей дани, боярин, за три года на сей храм жертвую.

— Аминь, — закрыл монах тему.

— Ну а что же нам с татем, выдающим себя за шамана, делать? Надо бы расспросить, да расспросные речи записать, да В Суздаль отослать. Сдается мне, что сей тать — соглядатай от свеи или данов. А вернее всего — от папежников* латинских, — вслух помыслил князь.

— Княже, — заговорил боярин, — есть у меня умелец, идола деревянного разговорит, а не то что этого….ну и придется тебе еще сутки погостить. Монах твой грамоте обучен, поди, он и записи распроссные сделает.

Как порешили, так и сделали. Монахи и человек боярина в допросах умелыми себя показали, много чего рассказал за день фальшивый шаман, действительно оказавшийся послушником католического цистерианского ордена* из шведского монастыря. Времена викингов ушли в прошлое, а христианским королям нужны были не разовые грабежи и набеги, а новые земли и новые данники. Вспомнили о Белозерье, но оттуда надо было сперва русичей как-то вытеснить. Война — способ надежный, но затратный и в чем-то убыточный, ибо новых данников приходится искать и принуждать, жертвуя частью своих вассалов, ибо войны без потерь не бывает. А русичи — это вам не трефинны — лопари — саамы с костяными копьями и каменными топорами. Сами кого хочешь нагнут. Вот и решили попробовать взбунтовать чудь. Вроде даже и получаться начало, ведь прошлогодние нападения на белозерские деревни не сами по себе случились, Всю зиму приморским чудским родам новые шаманы выгоды от такого набега объясняли. Правда, сейчас чуди князь отомстит, но ведь это чудь, а не подданные короля, чудь и не жалко. Только кое-что в словах подсыла странно было. Очень он спокойный был, даже веселый иногда. И секреты выдавал легко, не дожидаясь пытки. Как будто силу некую чуял за собой, уверен был, что ничего ему не грозит.

Составили монахи листы расспросные, князю обо всем поведали и сомнения свои тоже не утаили. Да князь всерьез это не воспринял.

— То народишко мелкий да лживый, эти папежники, вот и нет в них надлежащей твердости. Ночь переночует в амбаре, а завтра отправим его с четырьмя воинами и одним из вас ко князю Юрию в Суздаль.

Но ближе к ночи пришел ко князю Радивой.

— Княже, — сказал, — снова тревожно мне, вели стражу усилить.

— Велю. Кроме той стражи, что уже назначена, ты сам будешь не в опочивальне, а во дворе подле амбара ночевать. Раз тревожно — бди.

— Добро, княже, — Радивой повернулся и вышел из терема. На ночлег он с умом устроился: — притащил телегу, поставил подле амбара, но не на виду, под телегу сена охапку уложил и тулуп в молодечной взял. На телегу тоже накидал всякой всячины типа рогож. Хоть и не собирался дождь, да мало ли… Ну и, конечно, в кольчуге, шлем рядом, пара сулиц* и нож. Прежде чем под телегу лезть, стал подарок рассматривать. Меч был хорош, как бы не лучше прежнего. Длинный, рукоять под полторы руки, крестовина не прямая, а чуть к клинку загнута. Навершие тоже не гриб, скошено с боков. Такой меч легко крутить в руках, не мешает ничего. У крестовины клинок широкий, в четыре пальца, сужается к окончанию. Не этот, новомодный, с ребром, а с долом выкован. Явно киевская работа. А металл привозной, скорей всего персидский табан*. Стоит такой меч столько золота, сколько он весит. Да, повезло Радивою, ничего не скажешь. А и кому еще таким мечом владеть, как не лучшему мечнику в Белоозере? Да и в других местах редко кто мог с Радивоем потягаться в игре клинком. Разве что сын. Вспомнил о сыне — давно уже не отроке, а матером муже, опытном воине, коего и сам всему, чему мог, обучил, и к другим отправлял в учение. Не абы к кому, а к таким же, как сам, своим побратимам да соратникам. Ныне сын в Суздале, в дружине самого князя Юрия. Не боярин. Но и не простой кметь. Таких князь командованием полусотней или сотней не обременяет, таких посылает на дела тайные, иной раз страшные, кои не надобно знать лишним людям, даже и ближникам княжьим. Потому и семьи долго не заводит, и награды от князя получает не землей да близостью ко князю, а все больше серебром-златом. А пора бы молодцу и жениться, да отца-мать внуками порадовать.

Вроде даже взгрустнулось от таких мыслей. Вспомнилось отнюдь не бедное подворье в Белоозере, жена, которую любил может даже сильнее, чем в младости, Да и так…чай шестой десяток разменял. Коли по старому — воин Трояна*. Вот и сейчас веки тяжелеют, а ведь рано…Рано!

Радивой незаметно несколько раз особым образом напряг и ослабил мышцы, враз прояснившимся взглядом, стараясь не поворачивать головы, осмотрелся…ага! Вон боярский дружинник у ворот амбара, сползает вниз по ратовищу* копья, на которое опирался, вон княжий гридень у крыльца терема трет глаза, чтобы не заснуть. Стража на воротной башенке и вовсе не видать, только рогатина торчит.

Ночь вроде бы и светла, да все же — ночь: — кто на Севере бывал — тот знает. В ночи мир меняется: — знакомое видится по другому, неподвижное вроде перемещается, а движения незаметны непривычному глазу. А если еще и туман…туман как раз белыми космами наползает, заполняет двор, через щели в ограде ползет к амбару, проникает внутрь.

Радивой медленно и плавно, в согласии с движением туманных облаков выбирается из-под телеги, в правой руке — сулица, в левой — меч. Туман сгустился у дверей амбара, миг — дверь распахнулась, и узник выскочил наружу, кинулся не к воротам, а к телеге, толкая ее впереди себя пересек двор, вспрыгнул на телегу, с нее на тын и с него — наружу. Брошенная Радивоем сулица воткнулась в бревно, опоздав на малый миг.

Рядом с Радивоем оказался спрыгнувший с крыши амбара монах, и оба не сговариваясь таким же образом перемахнули тын и, увидев убегающего, рванули следом. Тот свернул с наезженной колеи в сторону, Радивой с монахом — за ним, на еле заметную лесную тропку.

Тропка через сотню шагов заметно расширилась, и преследователи выскочили на поляну…и замерли. Посреди поляны черной глыбой неподвижно замер огромный всадник. Скакун его был неестественно велик, а голову его венчали огромные ветвистые рога. Но это не все: — голова всадника была украшена такими же рогами, только поменьше. Беглец, однако, подскочил к всаднику, тот нагнулся, схватил его за шиворот и одним движением зашвырнул позади себя на круп своего скакуна. Миг — и все скрылись за огромными елями.

Радивой и монах разом рухнули на тропинку, ибо силы если не покинули их, то были истрачены в неудачной погоне. Монах, было, шатаясь поднялся и начал осматривать мох вокруг себя.

— Без толку, — подымаясь, проворчал Радивой: — ушли, бесовы отродья.

— Что за чудище рогатое помогло татю? Не из Пекла ли…

— Да тьфу на тебя! Какое Пекло! У вас в Ростове, поди, уж давно лосей не приручают, а тут еще попадаются умельцы. Приучают лося и сани таскать, и к седлу. Корму такому «коню» заготовлять немного, сам пасется. Своенравен излиха. Однако, если приучишь — по звуку рога или бубна прибежит. Солью их приманивают.Так что лось это был, а на нем — сильный шаман с лосиными рогами на шапке.

— Чудны дела Твои, Господи! Зверя дикого приручают, хоть и сами дикие…

— Что лося — волков с медведями…

Тут послышался топот, между деревьев замелькали огни факелов.

— За дерево! — громким шепотом скомандовал Радивыой и сам метнулся в сторону, сливаясь со стволом ели. Однако, выскочившие на тропу собаки сразу с лаем метнулись к ним.

— Эй, — зычно крикнул Радивой, — придержите собак, свои тута!

— А ну как это не ты, а морок* колдовской…

— Какой еще морок?! — вступил в перепалку монах: — я, слуга Господа нашего Исуса* Христа неотлучно с Радивоем был.

— Прости, отче, того не ведали. Куда тать побежал — приметили?

— Пустое дело за ним сейчас гнаться. Его тут другой тать поджидал, видать, сильный шаман. На лосе ездит. Поди, и туман, и сон он и напустил на нас. Вдвоем они на лосе и ускакали

— Коли так, то да, зряшное дело. Лось в лесу и без дороги пройдет.

И погоня повернула назад.

— Какого лешего корявого! — орал Хотен Блудович, размахивая кулаками перед носами своих дружинников и челядинцев: — Я вас, орясины безголовые, спрашиваю — кто телегу к тыну подкатил?!

— Так это…боярин, телега там и стояла, у тына. Радивой ее к амбару переволок и под нею почивать укладывался, а потом… — заговорил Никола-торк.

— А потом ты, потрох сучий, задрых у амбара, сторож хренов! Так!?

— Боярин, — вдруг совсем другим тоном, изменившись в лице, твердо произнес Никола: — я тебе не холоп и не челядинец, я вольный…

— Ну так и не зли меня, вольный! — вновь сорвался на крик боярин, но вдруг, приблизившись, прошипел: — вы хоть понимаете, что князь тут, что вы…

_ Да, я тут, — и князь шагнул с крыльца вместе с Ярополком и Радивоем, следом за ними — монахи с посохами.

— Княже…

— Подите прочь, — махнул князь на боярских кметей: — а вы — обернулся к Ярополку с Радивоем, — вон того челядинца по-тихому возьмите — и в грдницу.

Гридни пожали плечами и, как бы по своим делам, двинулись мимо челяди, но вдруг разом схватили рослого весина, заломив ему руки. Тот было хотел крикнуть, но незаметный удар под дых чуть не сложил его пополам. Грдни, подхватив весина, повели его в терем, следом тронулся князь с монахами, кивнул боярину — за мной!

— Ну вот, боярин, нашли мы подсыла. Поди, еще старый шаман его отправил служить тебе со всем тщанием. И присматривать за тобой. Телегу — да, Радивой от тына убрал, а к тыну поставил этот…как его…

— Аксин, — подсказал от дверей Никола.

— Ты пошто тут? — рыкнул боярин: — не звали тебя!

— Наперво, боярин, Лучка был моим побратимом, породниться хотели. У него в слободе на Лача-озере сестра вдовая живет. А теперь он убит. — это я видел, как Аксин телегу к тыну ставил, я и Радивою подсказал.

— Так, — кивнул Радивой.

— А третье — складываю я с себя крестное целование тебе, боярин. Ухожу ко князю, и князь меня в отроки в дружину берет.

Боярин открыл, было, рот…и закрыл, выдохнул.

— Ну что ж…ты вольный…князь коли берет…, — и с надеждой глянул на князя.

— Добро, — ответил Вячеслав, — беру отроком, коли так.

— Благодарю, княже, — в пояс поклонился Никола.

— Всем — сбор! В полдень до обеда выходим к реке. Никола!

— Княже?

— Собирай своё и сей же час иди на берег, упреди, чтобы и на нас обед сварили.

— Иду, княже.

— А ты, боярин, пойдем на малое время в покои, потолкуем, — князь мановением руки остановил гридней и монахов, — с глазу на глаз.

В покоях князь сел на лавку к столу, кивнул боярину на кувшин. Боярин не спеша налил в две чары квасу, пригубил свою.

— Да не дуйся ты, Хотен, али забыл, как отроками гуляли в Ростове да в Суздале? Али я когда и чем изобидел своего друга?

— Да, княже, ничем не изобидел, а только…

— Сам вижу, что Никола твой трех ратников стоит. Поди, и стрелец отменный, как все степные?

— И ножики кидает лучше всех, и сулицы мечет. А в седле как Китоврас*.

— Да выучишь себе, чай, не стар еще. А я тебе три семьи вольных смердов из Белоозера пришлю. Мужи крепкие, в ополчении проверены, умеют копья держать. Это почти десяток мужей да отроков. Надо заселять землю, разбавлять чудь русичами. Русичи — крепче и богаче, пусть чудь у нас жить учится. Не все им по лесам хорониться. Коваль есть у тебя в усадьбе?

— Откуда! Ты ж сам не дозволяешь мастеровым из града отселяться.

— Вот! А время пришло! Из этих трех родов один — кузнецы, другой — гончары. Нехай* ищут болотную руду да глину подходящую.

— Ну так…это ж совсем другое дело! — Хотен суетливо начал кланяться, благодарить…

— Да перестань ты! Слушай далее. Эти роды на усадьбе поселишь, а три семьи ратников отправишь на жилое в Хотеново. Отправляй молодых, чванливых, чтобы кочевряжились перед чудинами, но в меру. А сам почаще наезжай, и тем чудинам, кои верны паче других, вози подарки — горшки, ножи…но не задаривай излиха. Нехай верные богатеют, тогда и другие за ними потянутся.

— Добро, княже, все исполню, не сумневайся.

— Чудинов я ныне буду до Дышащего моря гнать, раз и навсегда отучу в набеги на русичей ходить. Но и ты спуску не давай, ежели что…за одного убитого русича виру бери со всего рода, дикую виру*. А душегуба все равно найди и казни. Не найдешь — казни второго в роду после старейшины. Не понимают слов — меч все скажет. Да излиха руду не лей, не вода чай. Мы не бить, а жить сюда пришли еще тогда, при варягах, при Синеусе. Вот был князь!

— Ну так, княже, и ты мудр не по годам — есть в кого, — улыбнулся как-то по-простому, по-дружески Хотен.

— Вот, Хотька, узнаю тебя прежнего, — улыбнулся и князь, — ну пошли, попрощаемся при всех, чтобы знали..

— Да, — вполголоса произнес Хотен, — чтобы знали…

Оба двинулись на выход молча, стараясь на дольше сохранить почти забытое с годами чувство отроческого, дружинного, просто человеческого, в котором не имели значения титулы.

И вновь журчит за бортом речная вода, вновь несет Свидь-река ладьи белозерской дружины. Но уже не столь безпечны кмети: — не снимают шлемы, а кормщики так и вовсе в кольчугах. Свободные от греби нет-нет, да и пробегут глазами по берегу — не качнется ли ветка, не мелькнет ли напуганный зверь, не вспорхнут ли птицы…Но тихо все. Умеют охотники народа весь быть в лесу частью леса, такой же, как волки или лоси. Знает князь: — провожают ладьи острые глаза с берегов, да и все знают, что скрипнет лук, натянет опытная рука тетиву — и полетит оперенная смерть в русича…да без толку. Крепки шлемы и брони княжьих кметей, щиты надежны. Такой доспех да щит выдержат выстрел из степного сильного лука, которому охотничьи однодеревки не чета. А если и есть у весинов составные русские луки — то не здесь. Берегут их, ибо дороги и редки.

К вечеру прошли место, назначенное князем под новое селище Хотеново, и вот в борт первой ладьи ударила волна, а впереди развернулась во весь окоем ширь озерная — Лача-озеро. Более глубокое и бурное, хоть и помене Воже. Тут ухо нать* востро держать, коварно озеро, да и порубежное оно. Вытекает в полночной стороне из него Онега-река, одна из великих северных рек Руси. Величаво и мощно несет она воды в само море Дышащее, или Студеное, а иногда и так зовут — Гандвик*.

–Гандвик — отец,

Морская пучина,

Возьмите мою

Тоску и кручину!

Жалился мореход, потерявший побратима, в старинной легенде, дошедшей до нас через века, ибо исполнена она была светлым и гордым трагизмом.

Река — эка невидаль! И пороги не впервые проходить. По течению легко плыть было бы. Да вот сидят на восходном берегу озера люди языка древнего и нездешнего. Вроде мирные, но мечи и топоры некоторые от пра-прадедов сохранили, благо не ржавеют, из бронзы. Называют они себя галатами*, как их раньше звали — неведомо. Нурманны их вальхами звали.

Пришли суровые и справедливые варяги Синеуса, поглядели — и признали галатов. Встречали они таких в земле франков, на острове Эрина*, в Каледонии*. С уважением поговорили, заключили союз как с равными, хоть и было этих галатов едва сотня мужей, а селище их, обнесенное высокой оградой, называемое Галатой, переименовали в Галатинку. С тех пор сидит в Галатинке княжеский даньщик*, вместе с галатскими мужами дань с веси берет, только нет им хода вверх по реке. Пришли на Онегу лет сто назад тому новгородские повольники с Кен — озера, переняли Онегу до устья и стали сами в озеро выходить. Тогдашний даньщик крепким мужем оказался, со своей малой дружиной и галатскими храбрами встретил их у мыса в озере. Слово за слово — схватились за мечи и луки. Не подвела галатов древняя храбрость, потеряли полтора десятка своих, но новгородцев так кровью умыли, что у тех еле сил хватило вниз по реке уйти.

Однако, через новолуние пришли новогородцы снова, на переговоры. Приняли их с честью, хоть и настороженно. Новгородские мужи кичливы оказались: — долго перечисляли, какие земли окрест их, а какие скоро будут их. Выходило, что либо дань им давать, либо искать новое место, а где искать-то? Разве в Няндомский кряж забираться, где уже и так изгои из чудских, весских и емьских родов за каждый ручей режутся. Нянда — каменистое место по-чудски. И правда, каменья там много, либо камни, либо озера. Старики-галаты приуныли, но тут показался на озере незнакомый парус, подбежала к берегу ладья, и спрыгнул с борта воин в непростых доспехах, лицом до того пригожий, что ни в сказке сказать, ни пером описать. А с ним полдесятка молодцов такого вида, что поглядишь на них — и сам себе могилу выроешь, сам себя в нее уложишь и сам себя закопаешь. Назвался боярином князя Белозерского Чурилой, послан-де он князем погост* ставить, а нынешнего даньщика со всем уважением на погост переселить, советы его слушать и по прежнему ряду дани-выходы с чуди, веси и остальных брать.

Тут старшой из новгородцев выступил вперед и заорал поносно: — дескать, слухом земля полнится, что Чурило-боярин до девок да женок вельми охоч, за то и выслан из…но закончить не успел. Молодецкой оплеухой отправил Чурило новгородца носом песочек на берегу пахать, Дружинники его живо остальных скрутили. Могла и кровь пролиться, но тут старики галатские Чуриле заявили, что переговоры у них. Тот стариков уважил, новгородцу сам встать помог, остальных отпустил и для начала бочонок меда хмельного выставил для примирения. Остаток дня пировали и так сдружились, что утром сразу все дела решили. Новгродцы не плавают в озере, а галаты и белозерцы по реке. С тем и разошлись.

И вот дружина белозерского князя, если пойдет на реку, то нарушит этот договор. Осердится новгородский доможирич*, что сидит в малом острожке в том месте, где Моша-река в Онегу впадает. Пошлет гонца на полночь, где в лесах по реке Емце еще живут непокорные люди народа емь*. Когда-то многочисленные, сильные воины-емчане на своих длинных лодках на все четыре стороны в походы хаживали, на морях — Студеном и Варяжском — воевали. Как и народ сумь, знали кузнечное дело и из болотной руды ножи, топоры да наконечники копий сами ладили. Коли придут к ним гонцы от доможирича, то могут емьские воины снова за копья взяться, тем более, что и кое-какие доспехи они у новгородцев награбили да накупили.

Однако, спокоен князь, уверен, что не станет никто ему мешать в войне с чудью, уверенно вышли белозерцы в Лача-озеро и, отойдя пару стрелищ* от берегов, кинули в воду якоря. Все, кроме дозорных, отдыхают: — кто прикорнул, вон в тавлеи сели играть, кто-то оружие точит, но большинство просто на солнышке греется.

Сколько-то времени прошло — свистнул дозорный в костяную дудку. С заката бежит ладейка малая, а с полночи — другая, вида незнакомого. Князь кликнул отрока, тот подал красное корзно, помог накинуть на плечи, разгладить складки. Князь картинно встал на носу своей ладьи.

Первой малая ладейка подошла, так же, как и князь, на носу стоял воин в недешевом доспехе, опираясь на меч.

— Здрав буди, князь белозерский! Даньщик твой Чурило Пленкович зело рад видеть тебя!

— И тебе поздорову, Чурило Пленкович.

— Все ли ладно в княжестве твоем, здоровы ли домочадцы, и как тебе Бог помогает, княже?

— Все слава Богу, боярин. Мир да покой ныне в княжестве, домочадцы здоровы, а как у тебя, все ли ладно?

— Да тоже нечего Бога гневить, добро все в это лето. Дани-выходы по осени на погост свезут, в срок доставим.

— Добро. Давай-ка, друже Чурило, переходи на мою ладью, пора и чашу за встречу опружить*. Пока одну, бо посыл от Галатинки скоро будет.

— Чашу — это дело, тут ведь хошь не хошь, а трезвенником станешь. Бортей тут нету, меды ставить некак. Я уж приноровился ихнюю, чудскую бражку из ягод попивать. Но ныне, слава Богу, данники зерно стали привозить. Дозволил бы ты, княже, какому-нибудь пивовару ко мне в погост поселиться, а? Пропаду ведь без пива-то, — и Чурило до того заразительно засмеялся, что и князь, и все, кто его слышал, тоже засмеялись.

Уселись на скамью, потеснив гребцов, отрок подал две серебряные чаши.

— Ого! Да никак вином меня князь потчует! Ай, любо! Здравия тебе, светлый князь! — возгласил Чурило и звякнул своей чашей о княжескую.

— Любо! — ответствовал князь. Разом выпили, закусили яблоками.

— О как! Неужто в Белоозере яблоки растут?

— Так давно, еще при Синеусе первые саженцы с юга привезли, из Смоленска. Али не помнишь?

— Так, княже, мы тогда молодыми были, вина-меды все больше мясом да рыбой закусывали. А овощ всякая так, как приправа…

— И то правда. А что это ты вдруг младые года вспоминать начал? Али мы с тобой старики? Тебе ведь и сорока летов нету, так?

— Через два лета будет. А тебе, княже, стало быть, через шесть летов.

— Так. Я ведь самый молодой в нашей ватаге был.

— Молодой, да ранний.

— Еще раз выхвалы мне не по делу услышу — вина боле не налью.

— Охти мне, неразумному. Прости, княже, одичал я тут маленько. Ведь не с кем умную говорю говорить, смысленных* мужей тут и нету, одни медведи.

— Ну тут как сказать! Коли со мной до Галатинки пойдешь, то зело удивлен будешь. Да и сейчас я тебя удивлю. У тебя ведь на погосте хозяйство доброе: — и кузня есть, и гончарня, и амбары полны, а вот церкви нет до сих пор. Каюсь, есть тут и моя вина, да есть люди поумнее нас. Сам суздальский князь Юрий озаботился, чтобы свет Христовой Веры и в наших палестинах воссиял. Со мной трое монахов идут, один — в пресвитерском* сане, ему велено у тебя на погосте остаться понуждать тебя храм возвести и к Святому Крещению некрещеных данников приводить.

— Так это что же, сам Юрий указал?

— Сам. Указал. Не надо ждать, когда прикажет, а не укажет. Моя опала и тебе боком выйдет, сам знаешь. Суздальцы в наши дела до тех пор не лезут, покуда мы их интересы тут блюдем. А оплошаем — мигом вместо нас тут наместники суздальские сядут.

Еле успели перемолвить о своем, как подошла ладья с полуночи, вида не совсем здешнего. На носу ладьи стоял седобородый и седовласый, но еще крепкий старик. Волосы и борода заплетены в косы, поверх обычной рубахи — клетчатая накидка. Справа, а не слева, как у русичей, висит меч довольно необычного вида, в руке — копье, ратовище которого покрыто затейливой резьбой. Вроде как не оружие, а символ власти. Рядом с ним стоял типичный русич, причем явно не местный. Одет как дружинник среднего достатка, но одежда не новая, если не сказать поношенная. Да и сам, несмотря на невеликие года, тоже какой-то поношенный, затертый. Но стоило взглянуть ему в лицо, встретить его цепкий, внимательный взгляд, отметить неизгладимую ничем и ни у кого печать интеллекта на лице, так начинало казаться, что затертость и поношенность — нарочитые, дабы легче было теряться в толпе.

Ладья притерлась с другого борта к княжеской, старик величаво перешагнул через борт, а русич замешкался нарочито и перешел на княжескую ладью почти на корме, подальше от князя, боярина и старейшины. Зато нос к носу столкнулся с монахом, мельком глянул на него и шагнул под благословление. Если б кто внимательно смотрел, то создалось бы впечатление, что монах и странный русич знакомы, но скрывают это.

— Здравия тебе, князь белозерский Вячеслав! — звучным голосом возгласил прибывший старец, — для нас — честь быть твоими людьми и служить тебе. Обильны ли твои угодия, крепок ли твой дом и город, здоровы ли твои родичи? Не обделяет ли Белый Бог Христос тебя своей милостью?

— Спаси Господь за приветливые речи, мудрый Ерш, вижу, что крепок ты на диво, годы не берут тебя, тверда твоя рука, держащая копье власти.

— Будь здрав и ты, боярин Чурило Пленкович, — вождь галатов Ерш повернулся к боярину, — вижу, что здрав и бодр. Не беспокоит ли рана, нанесенная новгородским мечом?

— Эк ты сказанул, Ерш Ершович, рана о прошлое лето получена, я уж и забыл о ней. Да и рана-то не шибко тяжкая. Но ты тогда добро поступил, что дозволил твоей дочери меня лечить. Сын мой Влас как увидал ее — так сразу и возжелал жениться, а до этого и думать не хотел.

— Эээ, так вы никак породнились? — весело спросил князь.

— Еще нет, — степенно ответствовал Ерш, — только… как это у вас… сговорились, помолвка. А свадьба по осени будет.

— Отделяю я Власа, княже, хочет своей усадьбой жить, вот тут, на восход место есть подходящее.

— Отсюда на восход, а от Галатинки — на полдень верст семь, на самом берегу озерном, — кивнул Ерш. Три семьи с дочерью под руку зятя уходят.

— Да у меня двое смердов пока без наделов, тож туда переселяются, — добавил боярин.

— Добро, — подытожил князь, — с нового селища три года подати не брать велю.

— Любо! Слава князю!

— А теперь пошли-ка, други…а, вот еще: — скажи-ка, Ерш Ершович, что за человек с тобой?

— Человека этого по зимнему пути привезли, аж целый большой десяток суздальских воинов. Десятник их мне грамоты передал, но я не разумею чтения, потому на словах пересказал, что шибко опалился на людина этого князь Юрий Суздальский. Человек этот, именем Даниил, был при князе служивым молодшим, да прогневил своего господина, пото и сослан с глаз долой да подале. Воины отдохнули седьмицу и ушли, а Даниил энтот остался. Мы ему невелик теремок срубили — серебром расплатился. Сам ничего не делает, если и ходит на охоту да по рыбу, так забавы для. Серебра пока в достатке дак. Воз с собой привез, а в возу — справа воинская вся, одёжа разная, да половина воза — книги да пергамен для письма. Часто сидит пишет у терема, по летнему времени стол да скамейку вынес. А что пишет — неведомо, никто из нас грамоты русичей не разумеет. Я спросил однажды. «А пишу, — говорит, — слова покаянные ко князю, господину моему, дабы отозвал меня из сих палестин в Суздаль али в Ростов ко двору своему.»

— То так, княже, — кивнул Чурила, — раза три он мне свои листы читать давал. Дюже жалостливо пишет, да много сулит пользы князю принесть, коли снимет князь опалу. Я его звал к себе на погост переселиться — не идет. Княжью волю не хочет нарушить.

— А ныне, как узнал, что ты, княже, с дружиной идешь, так сам напросился со мной. Передам, говорит, через князя свои грамотки, пущай в Суздаль перешлет, коли окажет такую милость.

— А с твоими родовичами о чем сей Даниил гутарит*?

— То-то и оно, что любит охотников, кои на промысел далеко хаживали, расспрашивать. Бывает, что после таких расспросов и дарит чем-нито, крючком рыболовным или наконечником стрелы. Видать, и этого запасец есть.

— Ярополк! Кликни монахов.

— Тут мы, княже.

— Просьба у меня, отцы, до вас. Пока я с боярином да старейшиной совет держу, вы человека опального Даниила расспросите по годному, да попридержите на ладье. Скажите, князь с ним говорить будет.

— Добро, княже, сполним.

— Князь, боярин и старейшина отошли на нос ладьи, под навес. Там на поставленном бочонке стояли три чары, кувшин и тарель с яблоками. Подняли чары, возгласили здравицу князю, выпили, похрустели яблочками.

— Ну слушайте, — начал князь, — иду я с дружиной в поход по всей реке до моря Дышащего. Все селища, кои не захотят повиниться за набег прошлым летом, буду наказывать — виру дикую брать. А коли кто дерзнет оружие поднять на мою дружину — тех буду бить до смерти. Знаю, что река — новгородская, но монахи из Ростова мне грамоту привезли от князя Юрия, чтобы именно так сделать. А об остальном я в свое время должен узнать. Когда — самому неведомо. Пото и стою тута, на якорях, да вино заморское с вами пью, други мои. Надо бы и на реку идти, да жду знака. Буду три дня стоять, если не дождусь ничего — сам пойду, а там как Господь даст.

— Княже, погост наш крепок, да дружина мала, всего десяток. Одначе, двоих моих кметей с тобой в поход исполчаю. Сам, не гневайся, не могу. У сына свадьба в голове, не уследит за хозяйством. Да и от суми да корелы с Андомского кряжа надоть опас иметь.

— То сумь, то корела, — подсказал Ерш, — да так то разница невелика. Княже, семь наших мужей на малой ладье с тобой в поход идут. У них кровные счеты к чудинам после летошнего набега. Так что за «языками» их не посылай.

— Добро, Чурило. Нехай твои вои на первую ладью идут. А ваших когда ждать?

— А наши у устья речного тебя встретят, княже. Ныне же дозволь мне на свою ладью идти и вертаться до дому.

— Ээ неет! Никто никуда сей день не уйдет. В устье Ковжи спокойно?

— Спокойно, княже, наши воины там седьмицу назад ходили и ничьих следов не нашли.

— Вот туда и пристанем, там и пировать будем ноне. Ярополк!

— Тута я, княже.

— Вели в устье Ковжи править, к берегу приставать, костры разводить. Пировать в честь дорогих гостей будем. Припасов не жалеть!

— Добро, княже.

— Да кликни Радивоя.

Ярополк громко проорал нужные приказы, дружинники, весело переговариваясь, разобрали весла, ладьи двинулись на восход, где в озеро впадала река Ковжа. Ловко перешагивая скамьи с кормы пробрался Радивой.

— Звал, княже?

— Звал. Пировать и ночевать тут будем, на Ковже. Как уговорено было — так и делай.

— Добро, княже.

До устья речного — рукой подать. Вот и высыпали кмети на бережок, толково, без суеты, поставили шатер княжеский, а недалече — еще один, заметно меньше. Кто-то уже дрова волок и костры разводил, другие с бреднем вдоль берега прошлись, свежатинки на уху добыли. Споро связали из кольев ивовыми прутьями козлы*, уложили на них щиты — вот и столы. А сидеть — бревна сухие из лесу принесли, всё не на земле. С ладьи Ерша-старейшины принесли лосиную полть, жарить на костре на вертеле. Двое Чуриловых воев принесли в бураке* обложенное от мух травами мясо медведя. Чудины медвежатину не едят, для них медведь — священный зверь-прародитель. А вот дружинники-русичи напоказ бывает едят, из медвежьей шкуры шубы да безрукавки теплые шьют, черепа медведей, коли найдут, топорами раскалывают. Дабы поняли глупые чудины — кто теперь хозяева, чей Бог сильнее.

Обильно получилось застолье — рыбное да мясное. Зато хлеба — в обрез, да и то сухари. Хозяйки заботливые, снаряжая мужей в поход, насушили. Ну и бочонок с княжеской ладьи — это уж как водится. Первые чарки гостям и князю, потом пошла братина* по кругу раз, другой, третий…кто-то уже и песню затянул, остальные — кто подхватил, а кто и носом заклевал. Тех, заклевавших, сразу стали в шалаши уводить, какая-то толкотня началась, незаметно и князь с гостями в шатер скрылся. За столом из щитов совсем мало дружинников осталось, да и те еле языками ворочали.

С недалекой лесной опушки все это было хорошо видно, тем более, если привычно глазам высматривать. Рослый пожилой воин в меховой безрукавке, кожаных наручах, с секирой в руке и второй — такой же рослый, но тонкий в кости, в меховом плаще из шкурок крота на голое тело, лежали и внимательно наблюдали. После того, как костры один за другим погасли, кроме одного в центре, и вечерняя заря вот-вот должна была превратиться в утреннюю, человек в меховом плаще сделал своему напарнику знак — уходим. Не треснул ни один сучок, не колыхнулась нигде трава, когда они отползали за деревья. Там поднялись на ноги.

— Что, почему мы должны уходить? Русь спит, почти все пьяны, самое время напоить их кровью наше оружие, — тихо, но внятно произнес воин с секирой.

— Неужели ты не видишь, что это ловушка? Разве не заметно было, как вроде пьяные русичи ползком выбирались из шалашей и окружили свой лагерь. Да, спят, но с оружием, в доспехах и по очереди. А их вожди, думаю, вовсе не спят. Ты зря погубил бы своих и так немногих воинов, вождь. Уводи их на восход, туда эта русь и галаты не пойдут. В этот раз не пойдут. Бегите на реку на восходе и по ней плывите в Онегу, предупредите других вождей — русь идет.

— А ты?

— А я вас лесом обгоню, но сперва нагоню на них страх.

Вождь кивнул, вскинул секиру на плечо и скользнул в лесные сумерки. То там, то тут как бы из ниоткуда появлялись воины в безрукавках, в доспехах из шкур лося, со щитами и копьями. Так же безшумно, как и вождь, они уходили вглубь леса.

Человек в меховом плаще терпеливо выждал некоторое время, затем вытащил из кустарника большой как щит бубен и деревянную колотушку в руку длиной. Начал тихонько постукивать в бубен, казалось, в ритм бьющегося сердца. Очень медленно бубен набирал громкость, и вдруг зарокотал так, что испуганно вспорхнули птицы. Несколько ударов в том же ритме — и вдруг пропуск удара, а вместо него из глотки человека вырвался оглушительный звук, нечеловеческой силы и громкости. От него, казалось, вздрогнули даже лес и озеро…но не русичи, сразу вскочившие на ноги и сбившиеся в строй. Звук, казалось, исходил отовсюду, но кто-то опытный, не иначе ведун, выстроил стену щитов так, что копья смотрели в ту сторону, где находился источник звука.

Человек не стал ничего ждать, не стал медлить, свистнул громко, и через несколько мгновений перед ним из зарослей вымахнул громадный лось с седлом на спине, подогнул ноги, опустившись на землю. Человек прыгнул на спину лося, уселся в седло и щелкнул языком. Лось плавно поднялся на ноги и вместе с наездником нырнул в чащу — как в воду канул.

Лагерь дружины князя Вячеслава, разбуженный так безжалостно и так неожиданно, впрочем, никакой панике не поддался и никакого страха не изведал, как будто ждал чего-то подобного. Постояв некоторое время в стене щитов, кмети тройками рассыпались по поляне и опушке. Вскоре с опушки донесся призывный возглас. Князь, боярин, старейшина, монахи и Радивой пошли на зов, Ярополк остался прикрывать их. На опушке стоял Никола-торк с луком и наложенной стрелой в руках. Кивком указал в сторону и вниз. Все подошедшие увидели примятую траву, как будто здесь лежали два-три человека. Ерш обернулся и махнул рукой. Тотчас из лагеря к нему бегом бросились двое его людей.

— Княже, это хорошие охотники, очень хорошие, — объяснил Ерш и кивнул своим, — ищите следы.

Охотники коротко кивнули и медленно тронулись вперед, жестом остановив князя с остальными.

— Могут быть ловушки, — кивнул на лес Радивой, обратившись к князю.

Охотники отошли на бросок копья и помахали — можно подойти. Подошедшим объяснили:

— Вот тут двое разделились. Один побежал дальше, а второй отошел в сторону. За кем пойдем?

— Радивой! За тем, кто побежал иди. Монахи — за отошедшим. Один из вас, — обратился к охотникам, — с Радивоем, второй с монахами. Идти сторожко, ни с кем не ратиться, что найдете — сразу назад. А мы — к ладьям.

Тем временем дружинники уже свернули шатры, разобрали и повесили на борта ладей щиты, расселись на скамьях для гребцов. Только стрельцы* с изготовленными к стрельбе луками и самострелами продолжали оглядываться по сторонам. Князь поднялся на борт, боярин и старейшина разошлись по своим ладьям. Солнце уде поднялось высоко, когда из леса показались монахи. Подошли к княжеской ладье, по веслу поднялись на борт.

— Ну, — требовательно вопросил князь, — что видели?

— Видели место, где беглец на лося сел, коли по следам судить. Верно, тот

и есть колдун рогатый, который полоняника выручил с Хотенова подворья. Лось на восход поскакал, да вышел на тропу лосиную. Там и потеряли мы след.

— Добро. А где…

Но тут из леса выскочил Радивой с провожатым охотником и бегом

кинулся к ладьям, вбежал по веслу на бот.

— Княже, к этому одному чудину еще человек десять подошли, все вместе пошли на восход, пошли ходко, налегке идут. Мы их не догнали, да и не старались. Вернулись упредить. До Чурилова погоста им неблизкий путь, да и пошли не в ту сторону, а вот по сему берегу озера могут к Галатинке выйти. Недалече тут. Побить не побьют, но на вред что-либо сотворят.

— Слыхал, Ершович? — громко окликнул князь старейшину, — а ну как правда в твои края подались? Тут верст десять всего, к вечеру дойдут, а то и раньше.

— Да и пусть, — махнул Ерш рукой, — там мужей три десятка, да сыновья мои, Ершовичи, встретят как полагается. Милостью вашего Бога у нас железного оружия довольно, а кольчуги — на каждом втором воине. Одначе, поспешу. Прощевай, княже. У устья Онеги ладья с нашими воинами к тебе пристанет.

— Да и мне, княже, пора, — молвил Чурило, — доброе у тебя вино, давно такого не пивал, да пора и мне.

— Друже, — ответил князь, — так прими в дар недопитый бочонок, не побрезгуй.

— Княже, что говоришь-то? Мы с тобой в прежние года из одной братины пили, в блюде пировали*, с чего вдруг побрезгую? То дар для меня любый. Спаси тебя и дружину Христос, удачи вам в походе, — и Чурило в пояс поклонился князю. Гребцы оттолкнулись от борта ладьи, боярин еще какое-то время соял с поднятой рукой, а потом опустился на скамью и перенял правило у кормщика. Кельтская ладья отошла еще раньше.

–Охти мне, — опечалился князь, — ничем Ершовича не одарил. Как бы обиду старый не затаил.

— Ништо, княже, — обратился к нему монах, — я ему в дар от ростовского епископа крест-энколпион передал. Серебряный, на серебряной цепи.

— Слава Тебе, Господи! — истово перекрестился князь, — спаси тя Христос, отче. Други, отходим! Идем вдоль восходного берега, но не близко, на три стрелища. Да навались, навались! Мало ли что, а вдруг галатам подмога нужна.

Ладьи тронулись, набирая скорость, на мачтах поднялись паруса, гребцы осушили весла, только одна пара осталась в готовности.

— Радивой, — позвал князь, — сказывай, чего я не знаю или забыл.

— Да все ладно, княже, монах с Чурилой уплыл, чтобы паству окормлять на погосте. Вои Чуриловы на передней ладье. А человек Даниил — вон на

корме под присмотром, вроде бы и не мается, веселый, кметей веселит.

— О как! Давай кличь его сюда, да догляди, чтобы лишних ушей рядом не было, я с ним говорить буду.

— Добро, но ты, княже, пасись. У него сума невеликая, не отдал и заглянуть не дал. Не вашего, говорит, ума дело.

— Кличь уж.

А в это время на корме ладьи Даниил продолжал очередную байку:

— Ну вот, значит, а хмельной новгородец и закручинился. Я, говорит, на чудь ходил, но никто меня воином не зовет. Домину себе поставил — не хуже иного терема. А никто меня плотником не зовет. А стоило по пьяному делу один раз на свинью упасть да за окорока ее ухватить, как все меня….

Кем назвали пьянчужку, дружинники сразу догадались, хохот грохнул такой, что чайки с криком шарахнулись от ладьи в стороны. Даже подходивший Радивой ухмыльнулся.

— Складно брешешь. Потешил — и хватит, князь кличет.

— Сей миг, — подхватился Даниил и, придерживая на боку сумку, двинулся за Радивоем.

— Ну сказывай, Даниил — княжий ослушник, пошто* Князь Юрий разгневался на тебя, за какие вины аж сюда отправил? — князь остро взглянул на подошедшего.

— Про вины мои, княже, ты у Юрия и спроси. А дозволь и мне спросить, ведомо ли тебе слово Которосль?

— Ведомо. А ведомо ли тебе, человече, какое слово я должен ответить?

— Ведомо, реки, княже.

— Клязьма.

— Здрав буди, князь белозерский Вячеслав. Ведаю, что просьбицу мою ты в ум взял и выполняешь со всем тщанием. Мой человек Даниил прозвищем Заточник тебе грамоты нужные передаст и словами все обскажет. Его слово — мое слово, как бы я сам говорю. Тако велено князем Юрием обсказать тебе. А вот и грамота от Святополка Мстиславича новгородского, в коей князь указывает новгородцам препон твоей дружине на Онеге не чинить и дать путь чист до самого Дышащего моря и обратно. А буде возжелаешь где градец малый срубить — то дозволяется, но не более одного. Вот грамота от господина моего князя Юрия, в коей указано тебе, княже, подыскать место для града невеликого, град срубить и малую дружину там посадить. Ежели же доможирич новгородский станет препоны чинить тебе в делах сих, то князь дозволяет деять сильно. А то ведь сам, княже, ведаешь: — холоп без хозяйского пригляда себя мнит равным господину.

— Неужто? Доможирич новгородский — холопского звания?

— Истинно. Холоп* архиепископский. Владыко новгородский, дабы смуту среди бояр не множить, принудил всех согласиться, что доможирич из его рук ставится.

— И бояре стерпели? Что-то не верится.

— А им все равно, ибо с того погоста на кормление князя с дружиной дани идут, боярской доли там нет.

— Хм…жирный кус для князя. Жемчуг в реках попадается, про зверя да рыбу и гутарить нечего, так ведь на Дышащем море…

— А вот морской промысел в кормление не попадает, то исконно новгородская доля.

— Ну тогда не столь и лаком кус сей. А что князь Юрий тебе повелел, когда грамоты мне передашь?

— Повелел с тобой идти в поход, все, чему буду видоком*, описать и ему потом привезти. Но не надзирать за тобой, княже, не сомневайся. Задумал Юрий дело небывалое: Онегу-реку и Обонежье по тихому прибрать к рукам. Дело это небыстрое, но нужное. Сам ведаешь — половцы спокойной жизни в порубежье* не дают, смерды бегут на полночь. Князья киевский, черниговский, переяславский, да и рязанский от того в гневе великом, ибо в некоторых городках и живут только псари да половцы*. Требуют смердов тех имать и на прежние места возвертать. Вот князь Юрий и удумал убеглых куда подале отселять, чтобы и слуху о них не было.

— Дельно Юрий замыслил. Ежели смердами-русичами здешних чудинов, весян да емчан разбавить, глядишь, и эти начнут нашим побытом жить. И крестить, крестить всех надо, без понуждения, но настойчиво.

— Пото к тебе и монахи посланы, осмотреться да прикинуть — что да как. Поди, немало еще по лесам русичей-нехристей таится?

Князь вдруг сгреб Даниила за ворот рубахи и, притянув к себе, злым шепотом выдохнул ему в лицо:

— А вот русичей-язычников — не трожьте,без них мы много чего не узнаем, да и потеряем немало. Не вразумил их еще Господь, не просветил светом Истины, так не нам, грешным, их к лицемерному крещению понуждать. Забудь. Понял ли?

Надо сказать, что Даниил и в лице не переменился, и никак не попытался высвободиться, пока князя не дослушал. А дослушав, вдруг неуловимо быстрым движением освободился от хватки.

— Понял, княже, и согласен с тобой. Никакой ябеды от меня про язычников не будет, ни князю моему, ни епископу. Ты прав. Пусть между вами и чудью будут посредниками русичи-язычники.

— Они себя родянами величают, бо от бога Рода сотворены. Он у них верховный, а требы кладут Волосу да Макоши. Ну знают еще Перуна, дочь его Магуру. А кое-какие ихние боги — взаправду на демонов похожи. Ты про Купалу слыхал?

— Слыхал. На Купалу язычники и в Суздальской земле игрища свои творят, через костры скачут парами, купаются голышом. Девки венки по воде пускают…да много чего творят.

— А как у ваших самого Купалу представляют?

— А вьюношем прекрасным со свирелью. Вьюнош сей на рыжем коне босой и без стремян, с венком на голове скачет.

— Вот! А здешние русичи, кои роды свои от варягов Синеусовых ведут, его не Купалой, а Кополой кличут. Он у них тоже молодой, но седой как старец. И конь под ним белый. Ездит он голышом, только волчья шкура на нем. Через одно плечо тул со стрелами и лук в налуче, через другое — гусли. В полнолуние, когда навьи чудища выходят из Нави в Явь, Кополо в ночи выводит волчьи стаи на охоту на нечисть. И нечисть его и волков боится. Мне про то Радивой рассказывал. Их род давно Христа принял, но слышал я, что как-то раз приезжие дружинники его не Радко, а Войко звали. Вроде как и он из тайной дружины Кополы. А воин — первейший! По ратному искусству да по опыту давно бы полусотником был, но отказывается. Я, говорит, княже, тебе и так послужу.

— Про такое я не слыхал ни раньше, ни сейчас, княже. Ты поведал мне, как рыбу ловят на здешнем озере и сколько могут дани рыбой той давать.

— Верно ты все понял, Даниил. А понял бы неверно…

— Вот только грозить мне — лишнее. Ты, княже, свою заботу имеешь, а я свою службу правлю. Аз, грешный, написал два «Слова» своему князю, пускай бояре почитают да и поверят, что в опале я. Ну а за князем служба не пропадет. Глядишь, и через некое время объявлюсь где-нито.

А сейчас дозволь, княже, удалиться, а лучше прикрикни на меня, без гнева, но построже. Навроде как опальному дозволяешь вины свои в походе искупить, но жаловать меня не собираешься прежде времени.

— Ну добро. Ступай, ступай! — громко приказал князь, — покажи ратную свою справу моему десятнику, да служи, коль напросился. Поди!

— Слушаю, княже, — поклонился Даниил князю, — сей же миг справу явлю Ярополку.

А солнышко уж и к закату покатилось, вот-вот скроется за далеким берегом, который едва виден, а кое-где и совсем не виден. Немалое озеро Лача, поменьше Белого, но и тут простору много. Вот на восходе на видимом берегу показались частокол да башенки галатского селища. Все спокойно — ни шуму, ни дыму, видать, не захотели весины остроту бронзовых мечей кельтов проверять. Ну и то добро. Скоро и речное устье покажется. Широка река Онега, не сразу и поймешь, где все еще озеро, а где уже река. Но тут из-за мыса парус показался — то галатская малая ладья с семеркой воинов, не иначе. Так и есть: — галатские воины в клетчатых плащах-накидках, с овальными щитами, подошли к ладье князя. На носу встал коренастый воин.

— Наши приветствия тебе, могучий князь! По слову наших старейшин идем с тобой в твой поход, дабы видел ты нас в битве, дабы узрел воотчию нашу отвагу и верность тебе. Говорю я, Вторак Ершов сын.

— Радостно на душе видеть столь храбрых воинов, да к тому же и вежество* явивших. Уж не сын ли ты Ерша Ершовича?

— Так и есть, второй сын, потому имя мне по вашему — Вторак. Прошлым летом, когда мы тоже отбивали набег чуди, я принес две отрубленные головы наших общих врагов домой — весина и емчанина.

— А разве емьские воины в набег тоже ходили? Мы их ни среди убитых, ни среди плененных не видели.

— То они до вас не ходили, они с весинами нам пришли долг крови вернуть. На восход отсюда есть река, не малая, но и не великая. На ней стоит малый градец, в коем люди вашего языка живут, однако, требы старым богам кладут. В честь своего Волоса они реку эту зовут Вол-га*, дорога к Волосу. Некие наши молодые там себе невест подыскали, пошли сговариваться о свадьбах, а тут с Няндомского кряжа ватага татей и налетела: — весины, емчане, чудины, сумь…всякой твари по паре.

Русичи их достойно копьями встретили да мечами попотчевали, ну и наши удальцы, дабы перед нареченными невестами не опозориться, с одними ножами да луками некое число татей побили, как раз емчан.

— С ножами и луками?

— Так ведь не на войну шли, женихаться. А было то два лета тому назад. Вот емские мужи и пришли долг вернуть. Только, как у вас говорят, пришли по шерсть, да ушли стрижены.

— Что же, никто еще ваших воинов трусами не называл. Скажи-ка, Вторак, мы уже на реке, или еще на озере?

— В самом устье, княже. Недалече отсюда, версты три, место есть — называют Горка. Там люди разного языка живут, дань никому просто так не дают, а только ежели за данью оружно приходят. Однако, между собой мирно живут.

Услышав эти слова, подошел поближе Никола-торк и, дождавшись окончания речи Вторака, произнес:

— Дозволь спросить, княже — будем ли приставать к берегу на Горке или мимо?

— А что тебе за печаль?

— Живет там сестра побратима моего Лучка, мужа ее вода озерная взяла, не успели и деток народить. Сговаривался я с Лучком, жениться на ней собирался, да никак не мог собраться к ней наведаться.

— Добро. Так и быть, пристанем на ночь, поглядим, что за Горка.

Рыбкой копченой в дорогу подзапасемся. А из утра дальше пойдем. Чуется мне, что никого нам искать не придется, кто хочет — сами нас найдут. Течение, хоть и слабое — да все попутное, парус на такой шири тоже не стали спускать, и когда на закате солнце коснулось горизонта, ладьи причалили к левому берегу, где почти у самой воды стояло с десяток изб и столько же сараев.

— А и правда, вроде горка, только невелика, — обратился к князю Ярополк, — да и селище невелико. Вон, вроде как и встречают.

К причалившей прямо к берегу ладье подходило с разных сторон человек десять. Кого там только не было! Но первыми шли пошатываясь, в обнимку, двое: — один типичный новгородец, однако, не смерд, а какой-то ухорез-ушкуйник*, о чем ясно свидетельствовала далеко не новая и грязноватая зеленая шелковая рубаха и добротный нож-косарь* на поясе. Шапка на молодце была кунья, а серьга в ухе — серебряная. Второй, высокий, смуглый, со светлыми волосами, завязанными в хвост, был еще живописнее. Кожаные штаны, спущенная с одного плеча замшевая рубаха, на шее — крест и волчий клык на тонкой серебряной же цепочке, короткий, в полтора локтя, меч на боку. Все тело изукрашено синими узорами татуировок и белесыми шрамами. Воин племени емь, ушедший от своего народа.

Подойдя к ладье, они остановились, как будто впервые увидели чужой кораблик, огляделись по сторонам.

— Глянь, Коготь, каких к нам гостей река принесла! — воскликнул русич, — никогда таких тута не бывало со стороны озера. Што за люди такие? Пошто до нас пришли?

— Скажут, — спокойно произнес емчанин Коготь.

— А что на берег не выходят? Поди, ты своей размалеванной рожей перепугал их, ась?

— А вот я сейчас так испужаюсь, что мало вам не покажется! — и с борта спрыгнул Радивой, — кто тут такой спьяну гундосит непотребно?

— Ишь, молодечь, каков, — с новгородским выговором произнес русич, — прям ежа да голой ж… напужааал! А ну сюды поди! На-ко, подержи! — снял с себя пояс с ножами и отдал емчанину. Сам же пригнулся, выставил вперед кулаки.

— Не испужался еще? — глумливо спросил Радивоя. Тот не ответил, а шагнул вперед каким-то плавным шагом, подняв руки на уровень пояса. И вдруг прямо с места прыгнул, левой ладонью влепил новгородцу хорошую затрещину, а когда того швырнуло в сторону, правой как клещами сжал ему горло. Новгородец попытался, молотя кулаками, достать Радивоя, но почти сразу прекратил эти попытки и поднял руки. Радивой сразу выпустил своего противника из захвата.

— Пошутковали — и будя! И чего тебе неймется? Вроде не отрок давно, а все лезешь силушкой меряться, Мирон. Пора бы уж зарубить на носу, что кметь не по зубам ловцу. Иль ты опять в ушкуйники подался?

— Да ну тебя, Войко, вечно ты верх берешь. Хоть бы по дружбе разок поддалси. Уважил старого знакомца. Вон Коготь — и тот тако мыслит.

— Ты все время за меня баять норовишь, — укоризненно произнес Коготь на чистом русском, — а ведь у меня свой язык есть. И своя голова на плечах. Здравия тебе, Войко. Далёко ли собрался и с кем?

— Куда надоть — туда и идем с князем нашим.

— Неужто сам Вячеслав белозерский тута?

— А то!

— Ооой ёёё… — оба, Мирон и Коготь, отступили назад и спрятались за спины троих солидного вида мужей, шагнувших вперед. Как только они подошли, как по сигналу с ладьи были спущены сходни, и на них вступил князь.

— Здрав буди, княже! — громко провозгласил тот, что был в середине, — путем-дорогой здравствуй.

— И вы здравы будьте, люди добрые. Сказывайте, как живете-можете?

— Так, княже, сойди на наш бережок с воями, мы котлы под уху греем, скоро и ушка* добрая поспеет. Переломи с нами хлеб, не погнушайся трапезой с людьми простыми. А там и сядем рядком да поговорим ладком.

— Добро. Ты у них набольший? Как зовут тебя?

— Нету у нас набольшего, все на вече решаем, да дела меж собой делим. Я вот народом поставлен переговоры всякие вести, а это — видоки, чтобы потом обсказать народу о разговоре безо лжи. А зовут меня Тарас, а прозвищем — Порог.

— Занятное прозвище. Отчего так прозвали?

— Так шуму от меня много, гласом Господь таким наградил, гремит как порог на Онеге.

Князь повернулся к Ярополку и вполголоса отдал несколько распоряжений. Порог разобрал только « по трое на ладью» и « сменить молодцов, чтобы поснедали»*

Дружина сошла на берег, всей ватагой повалила в центр селения, где между домами горели костры, от котлов на кострах шел пар и тянуло запахом вареной рыбы. У котлов суетились какие-то люди, помешивая варево, добавляя в него какие-то травы, резаную репу Вскоре котлы были сняты и установлены прямо на земле, а вокруг котлов уселись вперемешку и гости, и хозяева. Какое-то время царило молчание, все насыщались. Уха и вправду была хороша. Наконец князь, сидящий в окружении монахов и Даниила, облизал ложку и убрал ее в чехол на поясе.

— Спаси Христос, повечеряли знатно, вот только как в реку вошли — так уж и в походе, а в походе хмельного нельзя. Так что не взыщи, Тарас, бочонок малый меду я тебе в дар поднесу, выпьете потом за нашу удачу в походе.

А теперь поведай мне без утайки, какие вести по реке плывут мимо вас? Что слышно про чудь, будут нас оружием встречать или в леса с реки уйдут? Мне ведомо, что летние стойбища ихние на местах впадения рек, на мысах стоят. Рыбу, поди, на зиму заготовляют?

— Так, княже. Они может и ушли бы в лесные селища, да рыбы надоть много наловить, а доможирич передал ихним старейшинам: — не будет рыбной дани — мехами вдвое возьмет.

— Ах морда холопья! Этак он их на войну с нами толкает!

— Истинно! Самому ему противустать вам пошто-то нельзя, так он чудинов на то подбивает. Идут к нему роды с Кены-реки да с озер Мошинских.

— А тати с Няндомского кряжа?

— Не ведаю, но, мыслю, не придут. Их русичи с Волги потрепали по весне, пожгли аж два острожка. Рубеж установили по Нименьге-реке, поставили острог и назвали Конда.

— Кон да…рубеж. Лепо. Вот скажи мне, Тарас, почему реку невеликую вроде Волгой зовете? Али она больше Онеги? Я видел Волгу не раз, с две Онеги шириной.

— Так ведь нехристи, княже, любую реку Волосовой дорогой зовут. Вот и Волга.

— Ну пущай зовут. А емьские мужи у вас часто гостят?

–Редко, княже. Они своей рекой Емцей на Двину к новгородцам да биармам ходят. А у нас кто-то им сбрую воинскую продает, не в селище, а в лесу недалече. Хотели имать, да те купцы так стрелами вдарили, что мы двоих схоронили. Больше не суемся. Да и продают мало, два-три копья, да пару топоров зараз, не боле.

— А доспехи?

— Вот не ведаю. Коготь со своими перемолвился — вроде нету броней, а шеломы были.

— А что за человек этот Коготь?

— Про то ты лучше своего Радивоя спрашивай, Коготь баял, что давно они знакомы. И Мирон тоже. Да ты не сомневайся, емьские в войну не встрянут, они с пермяками сцепились, все их лучшие воины на восход ушли.

— Ох, велика тут землица! Еще и пермяки какие-то живут. Поди, и еще есть неведомого языка люди, — проговорил Даннил.

— Добро, Тарас. А вам чудь обид не чинит? Не зорит промыслы?

— Бывает, что и зорит. А могут и в лесу встретить. Пропадают люди иной раз, но редко. Тут еще с заката иной раз сумь набегает, а они совсем не нашего обычая люди. И сбруя у них железная. Да народец у нас тоже непростой, сами кого хошь…ну ты видел Мирона, а и остальные не лучше…или не хуже, как поглядеть. Новгородцы ходят раз в два лета, но мы для них не добыча, мелковаты. Снедь иной раз прикупают, так платят серебром.

— Вижу, непростые вы люди, только не пойму — кем вам лучше со мной быть? Друзьями или ворогами? Делить вроде нечего, в набег на нас идти — у вас сил не хватит, а пакостить мелковато как-то. Думаю, нехай будет как было, помыслю о том на досуге.

— Помысли, княже. А по мне бы так любо было бы под твою руку идти, коли обычаи наши не порушишь.

— Мыслишь, при княжеской власти в вятшие* люди выйти?

— А хоть бы и так! Я муж статочный*, ежели и хуже того ж Ерша или Чурилы, то ненамного. Могу при нужде и дружину свою собрать. Да и еще таких двое есть. Надоело от воли горлопанов на вече зависеть. Под твоей рукой спокою больше.

— Помыслю о том. А теперь давай почивать, ночь на дворе.

Утром дружина стала грузиться на ладьи, готовясь к отплытию. Кое-кого и провожать пришли. Никола-торк стоял в обнимку с своей нареченной, которая время от времени вытирала концом плата глаза и никак не хотела высвободиться из объятий и дать молодцу взойти на ладью. Совсем по другому провожали Радивоя Мирон и Коготь, хохоча, хлопая по плечам, сыпали солеными шуточками так, что Даниил подвинулся к ним поближе и старался не пропустить ни одной колкости. Князь чинно простился с Тарасом и другими мужами и взошел на борт. Тут и Никола, наконец, отвел от себя руки любимой и птицей взлетел на ладью. Весь караван потянулся по течению на полночь.

Слова, помеченные звездочкой

Свидь — река в современной Вологодской области, соединяющая озеро

Воже и озеро Лача в Архангельской области.

Кметь — профессиональный воин, дружинник.

Прапорец — небольшой флажок на копье или само копьё с флажком.

Лача — озеро в Каргопольском районе Архангельской области, из которого берет начало река Онега. Самый крупный пресный водоем в области.

Кельты — близкие по языку и материальной культуре племена индоевропейского происхождения, в древности на рубеже до нашей эры населявшие обширную территорию, некоторые племена кельтов селились сред славян (голядь).

Галаты — кельтский союз племен, у ряда античных авторов название «галаты» распространяется на всех кельтов как синоним галлов.

Княже — форма слова «князь « в звательном падеже, существовавшем в церковнославянском и русском языках. Примеры: — друже, отче,сыне и т.д.

Весские, весь — прибалтийско-финское племя, от которого происходят вепсы и частично карелы. Племя занимало территорию

Межозёрья: между озёрами Нево, Онего и Белым и далее на юг.

Сумские, сумь — название прибалтийско-финского племени суоми, заселившего в начале 1-го тысячелетия н. э. юго-западное побережье современной Финляндии. Родоначальники финнов.

Баять (местн.) — говорить.

Биармы — биармцы или бьярмы — народ, скорее всего финского происхождения, жители Биармии. По сообщениям викингов, бьярмы говорили на языке, похожем на язык «терфиннов» («лесных финнов»), ныне неизвестном. Принято считать, что это — древнее дославянское население среднего и нижнего течения Северной Двины.

Хотеновичи — часто дружинники боярина назывались и называли себя по имени своего вождя, в данном случае Хотен — Хотеновичи.

Оттуль(местн.) — оттуда.

Бачко(местн.) — сокращенное «батюшко», обращение к отцу. Автор застал употребление этого слова в деревнях Каргопольского района в 60-70 годах прошлого века.

Торк, торки — одно из тюркских племен, часть средневековых тюрков-огузов, кочевавших в причерноморских степях (южнорусских степях^[1]), между Доном и Днепром в X—XIII веках. Служили киевским князьям как пограничная стража.

Гридень — княжеские дружинники, телохранители князя (IX—XIII века).

Гридница — изначально помещение, где жили гидни, позже — неотапливаемое помещение, где князья задавали пиры.

Молодечная — казарма для молодых неженатых дружинников, не имеющих своего дома или находящихся на казарменном положении.

Нурманы (норманны) — буквально люди севера, здесь — норвежские викинги.

Сполох — тревога. Сохранилось производное — всполошиться.

Вечор(местн.) — вчера вечером.

Братан(устар.) — двоюродный брат.

Полдень — юг, полночь — север. Соответственно, закат — запад, восход — восток.

Черная смерь — чума.

Папежники — католики, подчиненные римского папы.

Цистерианский орден — католический монашеский орден, в ХII веке уже проникший в Швецию.

Сулица — короткое метательное копье, дротик.

Табан — сорт персидского булата очень высокого качества.

Воин Трояна — воин в возрасте от 40 до 60 лет.

Ратовище — древко копья.

Морок — наваждение.

Исус — именно так, с одной И писалось имя Христа до никоновской реформы в XVII веке. СЧейчас так пишут и читают старообрядцы.

Китоврас — кентавр, иногда с крыльями, из русского фольклора.

Дикая вира — неоговоренная, произвольная сумма, взимаемая в качестве штрафа.

Нехай — пусть. Слово из южных диалектов, но наш герой в юности провел два-три года в Киеве.

Надь (местн.) — надо.

Гандвик — в скандинавских сагах название морского залива, на берегах которого расположена Биармия («страна Бьярмов») — цель торговых и грабительских походов древних викингов. Архангельские поморы так называли Белое море(иногда).

Остров Эрина — Ирландия.

Каледония — Шотландия.

Даньщик — чиновник, отвечающий за сбор дани и собирающий ее.

Погост — изначально — место, где княжеские гости ждут, когда местные привезут им дань для князя. Гостят на полном содержании из местного бюджета.

Доможирич — новгородский администратор, ответственный за сбор дани и отправку ее ив Новгород, в данном случае в Поонежье.

Стрелище — или перестрел, — примерно около 225 метров.

Опружить(местн.) — опрокинуть.

Пресвитер — Дионисий Ареопагит называет пресвитера «совершителем», «потому что он совершает священнодействия (причащение, крещение и благословение), хотя и не имеет права передавать благодать священства, то есть не может поставить другого

священника».

Гутарит (южн.) — говорит.

Козлы — в данном случае конструкция из жердей, на которую можно укладывать доски, снятые с петель двери, щиты и другие предметы, чтобы получился временный стол.

Бурак(местн.) — корзина из щепы.

Братина — Старинный большой шаровидный сосуд, в котором подавались напитки для разливания по чашам или питья вкруговую.

Стрельцы — те, кто стреляет, в том числе и из лука. Лучник — это тот, кто луки делает.

Пировать в блюде — на пиру пользоваться одной тарелкой на двоих, признак дружбы и доверия.

Пошто(местн.) — зачем.

Холоп — в Древней Руси холопы составляли весьма многочисленный социальный слой. Несмотря на зависимое положение, их жизнь не всегда являлась чередой тягот и лишений. Напротив, некоторые свободные люди по разным причинам сами просились в холопы к господам. Холопы делились на две категории:

страдные люди — ремесленники и хлебопашцы, работающие на господина;

приказные люди — слуги, ключники, тиуны (управляющие), представители сельской администрации и т.п.

Видок — свидетель.

Порубежье — пограничье.

Псари да половцы — живут в городе княжеские слуги и мирные половцы, а остальное население либо угнано в рабство, либо в бегах.

Вежество — вежливость, знание этикета.

Вол-га — Автор на старых, XVIII века, картах, обнаружил, что междуречье Онеги и Волошки (крупный правый приток Онеги) называлось Волгская волость. Житель деревни Усачево это подтвердил. Автор нашел аналогию: Волгский (Волжский) казачий полк. И назвал Волошку Волгой полуночной. Фэнтези.

Ушкуйники — новгородские пираты, преимущественно речные, далеко проникали на север и восток, тем самым содействуя расширению разбойничьей торговли и колоний Новгорода. Ушкуй — речной или

морской корабль определенной формы и судоходных качеств.

Косарь — большой нож, сделанный из обломка косы.

Ушка(местн.) — уменьшительно-ласкательное уха.

Поснедать — поесть. Снедь — еда.

Вятшие — лучшие, знатные люди.

Статочный — состоятельный, небедный.