На гранях жизни

Александр Алексеевич Богданов, 1913

«…Были – юность, задор, бесшабашная отвага, ненасытная жажда смелых и сильных впечатлений. На каникулы Грацианов уезжал к отцу, заштатному дьячку, в деревню Порзовку, где в рабочее время помогал своим в хозяйстве, а свободные дни бродил по лесам, или хороводился до зари с деревенскими девками. Зимой – на Рождество и масленицу – охотился за волками, с топором за поясом и дрянным ружьишком, и один раз на удивление всей Порзовки приволок домой из лесного оврага живого волчонка, спасшись каким-то чудом от разъярённой волчицы…»

Работа на фельдшерском пункте была тяжелая и хлопотливая, но Грацианов легко справлялся с ней…

— Моей силушки на десятерых хватит!.. — хвастался он и заголял до локтя, показывая всем, сильную и мускулистую, с фиолетовыми крупными жилами, руку. — Мой дед прожил до ста лет, отец — до ста десяти, а вот я постараюсь — авось, до полутора с двумя десятками дотяну.

Еще будучи в фельдшерской школе, он без усилий ломал — как прутик — конные подковки и один выходил в боях против целой артели слободских парней. Выпивал на спор четверть водки, съедая неимоверное количество булок. Выиграв пари, он победоносно заламывал набекрень фуражку, расправлял могучие плечи и пускался в лихой пляс. Звонко топал по полу широкими, на кованых каблучках, сапогами и пел зычным, раскатистым баритоном:

И пить будем, и гулять будем…

А смерть придет, помирать будем!..

Словно нарочно, напоказ перед всеми, хотел бросить вызов смерти и с залихватской беззаботностью повторял:

А смерть придет, помирать будем!..

Были — юность, задор, бесшабашная отвага, ненасытная жажда смелых и сильных впечатлений. На каникулы Грацианов уезжал к отцу, заштатному дьячку, в деревню Порзовку, где в рабочее время помогал своим в хозяйстве, а свободные дни бродил по лесам, или хороводился до зари с деревенскими девками. Зимой — на Рождество и масленицу — охотился за волками, с топором за поясом и дрянным ружьишком, и один раз на удивление всей Порзовки приволок домой из лесного оврага живого волчонка, спасшись каким-то чудом от разъярённой волчицы.

Потом вдруг все куда-то пропало… Он женился, поступил на службу, и потекли трудовые, серые, незаметные дни: сегодня — как вчера, и завтра — как сегодня. Порошки, мази, сигнатурки, карточки, одно и то же и в будни и в праздник, за исключением Рождества и Пасхи. Вспоминалась вольная прошлая жизнь, и душа по-прежнему искала чего-нибудь яркого и неизведанного.

В такие минуты Грацианов говорил:

— Н-да — купоросовое житье!..

Мощные потоки буйной непочатой силы бурлили в его крови, но выхода не было. Иногда в компании Грацианов напивался, пел песни, плясал трепака и удивлял всех чем-нибудь необыкновенным: подползал на четвереньках под телегу и поднимал спиной тридцатипудовую кладь, сгибал железные ломы, завязывал в узел кочергу. Кругом ахали и одобрительно говорили:

— А-ах, ты — шарлатан!.. Чурила Пленкович!..

Он посмеивался и добродушно соглашался: — Што-ж, — шарлатан и есть!..

* * *

Весна в тот год пришла нежданно. Уже в конце февраля заголубели нежно и золотисто дали, жаркое солнце стало жадно пить снег в полях. А ко дню сорока мучеников, когда в каждой избе матери пекут для ребятишек ржаных глазастых жаворонков, обмякли вербы и засеребрились атласно-пушистыми почками.

Грацианов только что вернулся с работы, — ездил на хутор к роженице. С алчностью голодного уставшего человека он торопливо обедал. Староста из барской усадьбы сидел напротив него и молча смотрел, как он с треском перехрустывал на крепких зубах твердое, жилистое мясо.

В комнате было душно от жарко-натопленной печи, пахло аптекой, щами и пеленками.

Дождавшись, когда фельдшер проглотил последний кусок и вытер полотенцем усы, староста крякнул и сказал:

— Што-ж, Миколай Васильич, — пойдеша в усадьбу, аль нет?.. Жеребенка посмотреть!..

Фельдшер мешкотно полез в карманы за папиросами.

— Подожди вот, — дай покурить!..

— Не подох-бы жеребенок-то!.. — тревожно продолжал староста. — Сам знаешь, заводский, с аттестатом!.. Четыре радужных платили…

— Подождет, — не подохнет!.. — равнодушно заметил Грацианов. — Придешь домой, закати ему глауберовой соли… Чего ж вы ветеринара не позвали?..

— Куда по такому путю за ветернаром ехать?.. — сказал староста… — Еще застрянешь где в овражках!..

— Непременно застрянешь!.. — подтвердил Грацианов и посмотрел в окно.

По обочинам обтаявшей бурой дороги сверкали лужи воды. Улица пестрела в желтых и лиловых весенних пятнах. Чумазые ребятишки, засидевшиеся зимой в угарных избах, радостно гомонили и прудили по канавкам. Древний, ни на что не пригодный дед, в высокой заячьей шапке и коротком рваном полушубке, копошился с грабельками в руках и отгребал от избы парный теплый навоз.

Жена Грацианова Маша, худая и беловолосая, в ситцевой расстёгнутой кофте, сидела на сундуке и кормила грудью годовалого ребенка. Другой ребенок, тоже годовалый, близнец, спал в домодельной плетеной из ивовых прутьев корзине.

Грацианов повернулся к жене и, с намерением переменить разговор, сказал полусерьезно, полушутливо:

— Маша!.. Которого это ты кормишь, — Ваньку или Петьку?..

— Ваньку!.. — ответила она и прикрыла концом кофты обнаженную грудь.

Староста ухмыльнулся.

— Чу-у-дно!.. Как же ты, отец, детей своих не знаешь?..

— Да вот, дьявол ее забодай, — съягнила мне двух одинаковых!.. — засмеялся Грацианов, и его широкое, темное лицо, густо покрытое волосами, как лесной порослью, задвигалось. — Досуг мне разбираться, — рвут на все части, ни сроку, ни отдыху!.. Только и различаю по завязкам у сосок: черная — Ванька, белая — Петька…

— Ты бы пометил их, что ли, как овец… Уши резать!.. — пошутил староста.

— И то!.. — согласился Грацианов. — Да вот беда, — драть не за что будет… Нешто выкрасить обоих, — одного в красный, другого в желтый цвет?.. Маша, в какой лучше, — в красный иль желтый?..

— Будет тебе пустое мелить!.. — обиделась жена Грацианова. — Совсем они непохожи друг на друга… У Пети и лоб большой!..

— Большой — значит — способный будет… Петька, — подрастешь, на доктора выучишься?.. Выучишься, подлец?.. А?..

— Да не Петька это, а Ванька…

— Ну, Ванька, так Ванька!.. — Простодушно согласился Грацианов. — Угораздило же тебя двойню принести, — вот и путайся с ними… Да что, — обратился он к старосте. — Теперь вот снова затяжелела, не иначе, как тройню от неё жду… Ей-Богу!.. Тройню, а то сразу четырех, — вот как недавно в газетах писали…

Жена его застыдилась и покраснела. Староста стеснительно зашевелился и крякнул:

— Силищи в тебе, Миколай Васильич, непочатый край!.. Тут не в ей, а в тебе причина… Однако, мне пора иттить!..

Он поднялся со стула.

— Как же, Васильич, придешь жеребенка посмотреть?.. Приходи вечером, у меня кстати щи с головизной, — знатные щи!.. Вместе поснедаем…

— Вот уж не знаю! — с неохотой ответил Грацианов и устало зевнул. — Подожди, сперва сосну после обеда, а там посмотрю… Соснуть обязательно надо, — всю ночь с бабой на хуторе провозился… Младенца принимал! А завтра надо опять роженицу проведать… Ведь, наше мужичье какое?.. Чего доброго, потащат роженицу в баню, как летось в Порзовке, а она и окочурится!..

Конец ознакомительного фрагмента.