Зершторен

Александр Александрович Заборских, 2016

Роман-манифест о ненависти и уничтожении – себя и окружающих. Главного героя пожирает неизбывная злоба, которая одновременно его и питает. Роман-поиск, роман-трагедия. Постмодернистская история о самопознании и самоидентификации. Содержит нецензурную брань.

2

Я сижу на диване, а напротив, на огромной белой стене бывшего склада выводится видео того, как под тяжёлую музыку друг с другом трахаются свинолюди. Окна замурованы кирпичами и завешаны гобеленами с геральдикой, всё вокруг стилизованно под эклектичное средневековье. На середине ангара стоит кровать с чёрными шёлковыми простынями. Повсюду расставлена техника для съёмки, которая идёт в полном разгаре: девушка томно стонет, стоя на четвереньках под светом прожекторов, проминая собою кровать, закидывает голову, эротично закусывает губы; парень позади неё, подстраиваясь к темпу барабанов и рифа ритм-гитары, ловит от всего происходящего кайф. Это он надоумил моего друга, порнографа, который даёт мне полный доступ к съёмкам, снять красивый и стильный ролик на фоне какого-нибудь дикого и яростного рокерского клипа, а затем смонтировать всё под ту же музыку — своего рода кавер-версия видео — только для взрослых, хотя и у первоначального варианта ограничения 18+.

После съёмок актёр, молодой парень, признаётся писателю, которого я привёл на экскурсию, что он, парень-актёр, давно мечтал заняться сексом под оглушительный рёв «Rammstein».

Сейчас же, когда идут непосредственно съёмки, парень, пытаясь перекричать крамольные слова песни, говорит моему другу, который сидит рядом с одним из операторов на складном стульчике, что в следующий раз хочет балерину и не одну. В то время как он трахает партнёршу сзади, жёстко врезаясь в её сочащуюся секретами плоть плотью своей, до предела напряжённой и пульсирующей, он пытается подпевать солисту и орёт во всё горло припев песни:

I hate my life and I hate you,

I hate my wife and her boyfriend, too!

I hate to hate and I hate that,

I hate my life so very bad,

I hate my kids, never thought

That I'd praise abort! —

и строит гримасы, подражая солисту, загримированному в человека-свинью. В конце концов это превращается в сплошной цирк: парень поёт, девушка, перестав театрально стонать и кривиться от якобы неописуемого блаженства, просто хохочет, что, собственно, делает и вся остальная съёмочная группа. Писатель спрашивает меня, громко выговаривая слова мне в ухо, чтоб перекричать музыку, всегда ли у нас такое твориться? Я отвечаю ему, что это впервые такой бардак. Я говорю, что, видать, они это делают для него, то есть для самого писателя, чтоб тому было интересней. Как правило, продолжаю я, это не так уж и занимательно: пялиться на то, как пара занимается любовью то в одной, то в другой позе. Это лишь в готовом виде ролик выглядит красиво и возбуждающе. В реальности же это — рутина, как и все остальные профессии.

Хотя если на чистоту, то мой друг-порнограф и вся съёмочная группа, в общем — никто из них не стал бы выделываться ради какого-то там писаки, будь он хоть самый раскрученный из всех литераторов современности. Для них это дело принципа.

К концу первого припева девушка овладевает собой и начинает снова мастерски исполнять свою роль блаженствующей нимфы: стонать и строить возбуждающие гримасы.

Собственно, в целом, любое порно — это, в первую очередь, чудеса монтажа.

Динамики бушуют индастриал-маталом. Моя гортань вибрирует от звуковых волн, хотя я в это время молчу.

Парень-актёр порой закрывает глаза, наслаждаясь наряду с коитусальными радостями ещё и музыкой, до безобразия громкой и разъярённой.

А на импровизированном громадном экране — белой стене — происходят кошмарные действа, снятые в стиле бурлеска в белых и красных тонах: под слова загримированного в свиномужика солиста: «Я ненавижу свою жизнь и ненавижу тебя, ненавижу свою жену и её любовника, я ненавижу саму эту ненависть…» — на белой сцене танцуют беременные балерины; руки солиста, разряженного в белые брюки, белую рубашку и белый жилет, солиста, морщинистого и с пятаком, — его руки заляпаны — буквально залиты — кровью по самые локти, а на ногах у прекрасных танцовщиц алеют колготки, стилизованные под истечения крови, будто аборт им был сделан только-только и «на живую», без анестезии тем самым солистом, у которого руки по локоть красные от крови, принадлежавшей, надо полагать, тем балеринам. «… я ненавижу своих детей, и никогда бы не подумал, что буду хвалить аборты» — солист в своём кошмарном обличие лежит на белом рояле и поёт свои ненавистнические строки, плавно водя окровавленными руками по воздуху, подобно какой-нибудь попсовой шлюховатой певичке в манере гламурных клише конца двадцатого века.

В то время как начинается второй куплет, солист предстаёт в образе свиноматки, у которой до чёртовой тучи детей. Милые поросята сосут грудь своей уродливой матери, а сама их мать баритоном взывает к слушателям:

Я люблю трахаться, но теперь с презервативом,

Ведь жизнь гораздо лучше без детей,

Так что в конце концов мне пришлось

Воздержаться от сношений с женщинами

(ремарка: не забываем, что лирический герой — мужчина).

Я ненавижу свою жизнь и ненавижу тебя!

Слава аборту!

Парень-актёр обратно-поступательно двигается в теле девушки и кричит в унисон свиноматке: «Praise abort!» — играя тембром своего голоса.

А я в это время думаю о том, что аборты и грамотная контрацепция — это фатум всех актрис, подобных той барышне, что сейчас мнёт коленями кровать. Участие в порнографии налагает на этих девушек уйму ответственности, рассуждаю я, и в первую очередь, морального плана. Конечно, рожать им никто не может запретить, но лучше, если у них не будет потомства… из милосердия к этим детям.

Мой друг, тот, что сейчас сидит на складном стульчике рядом с оператором, как-то сказал, что с большим позором приходит большая ответственность, пародируя слова дяди Бена³.

Девушкам, актрисам порно, самим известно, что неписаный запрет на роды налагается не потому, что они могут потерять форму после родов или на целые месяцы уйти в декрет, чего никогда не будет, поскольку у порно с участием беременных дам множество поклонников и даже настоящих ценителей. И не потому, очень может быть, что впоследствии в будущем ровесники, знакомые и одноклассники, даже друзья и приятели ребёнка этой женщины могут массово мастурбировать, насмотревшись роликов с её участием. Самое неприятное, на мой взгляд, то, что на ролики с её участием может наткнуться её ребёнок… И вполне возможно, что просматривая старые фотоальбомы, он обнаружит на фотографиях знакомое лицо, на которое, в то время как он прерывисто дышал и яростно онанировал, кончала куча мужиков в фильме под похабным названием…

В момент этого размышления в динамиках начинает прогрессировать саспенс, отчего стены ангара ходят ходуном. На экране — той белой громадной стене — каскад кадров: балерины валяются на сцене, корчась от боли, хватаясь за раздутые животы; омерзительный, грязный хряк с сеточкой на волосах мандражирует, жестоко стегая кучерским стеком свою жену-свиноматку; а на сцене из сгустка белого дыма появляется Мадонна с поросёнком на руках — её лицо морщинисто и с пятаком…

Говори «прощай», говори «прощай»…

Мы поднимаемся в небо…

Произнеси слова прощания, мы скоро вернемся…

Красивыми бабочками…

И заставим тебя плакать.

Поросячья Мадонна становится на колени, молит о пощаде; а перед ней — статно и величественно — встаёт тот, чьи руки в крови; равнодушные, надменные балерины подкатывают к нему на тележке «машину смерти» — баллон с жатым воздухом; он, свин, берёт в руки пневмопушку со шлангом; и выпускает Мадонне мозги воздушным зарядом, и снова поёт, лихо вытанцовывая перед беременными танцовщицами с ногами, будто залитыми кровью, вытекшей из их растерзанных чресел:

Я ненавижу свою жизнь и ненавижу тебя,

Я ненавижу свою жену и ее любовника.

Я ненавижу саму эту ненависть,

Я ужасно ненавижу самого себя, такого скверного,

Я ненавижу своих отпрысков, никогда бы не подумал,

Что буду прославлять аборт!

I praise abort!

I praise abort!

I praise abort!⁴

После первой части съёмок, уже в тишине, когда актёры протираются влажными полотенцами и одеваются, к нам с писателем подсаживается мой друг, жмёт руку мне и писателю, и я пересказываю ему наш с писателем разговор о рутине профессий, и он, порнограф, говорит после этого «ну да…», говорит, что большинство людей, прозябая на такого рода рабочих местах, «рутинных», лишённых всякого будущего смысла, не имеют как таковой ценности для будущего. Если, конечно, — добавляет он, — у них не будет какого-нибудь грандиозного хобби.

Большинство людей, продолжает он свой спич, — это массовка, если хотите, отбросы, от исчезновения которых ничего в мире не измениться: я и те, что сейчас мяли постель. Ни на что не способные, ни на что не годные и ни на что не влияющие никчёмности, которые только занимают место. Историю вершат единицы.

Девушка-ассистентка подходит к нам с подносом, на котором стоит три стаканчика с кофе. Каждый из нас берёт по стаканчику. Мы её благодарим, а она, улыбнувшись, уходит, приладив поднос под мышку.

— Но я имею в виду не исторических пакостников, — продолжает мой друг прерванную мысль, дуя на горячий кофе, пытаясь его остудить, — вроде Гитлера или Сталина и прочих таких же чертей, что и мы с вами, правда, с одним лишь отличием в том, что мы меньше наворотили или ещё когда-нибудь наворотим проблем.

— Хм, вы считаете, что Сталин и Гитлер — просто пакостники? — переспрашивает писатель. — Вам самому не кажется это сомнительным? То есть, по-вашему, всё то, что они наделали, — просто-напросто пакость?

— Да, и ничего больше. И в эту самую пакость этих сволочей стоило бы ткнуть их погаными мордами, как мы тычем моськами обоссавшихся котов! Проблема наша в том, что мы их, Сталина и Гитлера, да и всю остальную братию падали, пытаемся обожествить, сделать из них культ, как некоторые делают культ из образа императрицы Мессалины, хотя по сути та была всего лишь знатной шлюхой. Так и здесь. Делаем из них каких-то полубогов, делаем немалый живучий китч, масштабный, шизоидный китч, по которому они у нас уже чуть ли не князья тьмы, обладающие суперспособностями, изрыгающие пламя. Вдумайтесь: они ж те же самые люди, только дорвавшиеся до власти. Те же закоплексованные и забитые ничтожества, которые свою затаённую злобу срывали не как мы — обычные, среднестатистические или, лучше, лишённые власти — на своих близких или на беззащитной животине, а на населении своих и чужих стран. Наполеон был коротышкой, жирной, но, умной коротышкой, и к тому же коротышкой озлобленной. Теми же злобными коротышками были и Сталин с Гитлером. А злобные коротышки любят придумывать себе хитровыдуманные образы, театральные роли, а их подмостки — это весь мир: вспомните — у них у всех были свои особые жесты: Бонапарт, Сталин, Гитлер, даже Ленин — все со своими фишками и червяками в башке.

Для справки: в сопровождении Ленина, так сказать, в его команде, все его приближённые были выше его ростом: причина — Ленину было отрадно, что все эти гиганты и великаны подчиняются ему, низкорослому, но умному и могущественному. У Сталина была другая закономерность: он, наоборот, не держал рядом с собой людей выше себя, по понятным причинам. И, кстати сказать, многие были расстреляны только лишь поэтому, из-за своего роста.

Никогда не забуду изречение Сталина: «Одна смерть — это трагедия. Миллион смертей — статистика». Уже это о чём-то, да говорит. К тому же: насколько нужно быть пнём, чтоб прошляпить вторжение фашистов, уму непостижимо!

Чтобы попасть в историю, нужно в этой истории крупно засветиться. И здесь уже неважно, добро ты делаешь или зло — важны масштабы и массы, которые этот масштаб заметят. Всем плевать, что ты спас котёнка от своры диких собак. Чтоб тебя заметили, а уж тем более запомнили, ты обязан уберечь от вымирания популяции этих самых котов.

Никто не заметит, что ты забил до смерти дельфина. Но то, что ты стёр с лица Земли дельфинов как вид, вот это уже то, что войдёт в историю.

Мой друг попивает кофе и говорит:

— Культ необходим. Но средоточием культа мы постоянно избираем не тех, пропуская поистине достойных.

Я имею в виду учёных, художников, писателей, композиторов. Тех людей, которые в действительности сделали мир совершеннее, чем он был в начале их жизней. Это они воздвигли цивилизацию. Я, он (кивает в мою сторону) или вот они (показывает на актёров) — сущая по́гань, как и большинство из ныне живущих. Мы ни черта не умеем и ни черта не делаем. Мы даже не знаем, зачем живём. И даже если я бы и выучился на криминалиста в молодости, то был бы всё тем же ремесленником, как пекарь или рабочий у станка.

Я не говорю, что эти люди бесполезны. Как компьютеру необходима система охлаждения и смазка деталей, так и обществу нужны все эти случайные… ммм… (мой друг ещё пытается быть корректным) люди. Но как в компьютере главное — процессор, так в обществе первостепенны только некоторые люди, чьи жизни, безусловно, ценнее и миллиона тех побочных звеньев эволюции. Промежуточных, — под конец уточняет он с непосредственной миной на лице.

Писатель держит в руке диктофон, на который в точности записываются слова моего друга.

— Я не стал честным тружеником, но и кем-то лучше пока тоже. Я стараюсь выйти из ряда побочных или промежуточных, попросту — перестать быть серостью, «одним из», тупиком эволюции. Я пока лишь пытаюсь делать эротику красивой и художественной. Не кустарной, гаражной чушью, как это часто бывает. Не гонзо-порно, когда картинка двоится и троится на пиксели, а герои этих «художеств» больше похожи на заплывших жиром свиней. Мне хочется сделать из порнографии искусство, настоящее искусство, наряду с живописью и кино. И я уверен, что когда-нибудь это случится. Ведь присутствует же порно в литературе, и довольно крепко оно там обосновалось. Вот даже вы, — обращается он к писателю, — прибегли к этой теме. Не порно, правда, но эротика есть и в живописи. Порно есть и в кино. И давно, кстати. Вот только примеры все площадные. Смотрели «Нимфоманку» Ларса фон Триера? — Мы мотаем головами, якобы «нет, не смотрели». — Жаль, — он мимоходом попивает свой кофе, — потому что это прекрасный пример того, как порно используется всего лишь для дешёвой рекламы своего отстойного фильма.

Он говорит, что в наше время, в эпоху укоренившегося постмодернизма, порно, эротику, используют безрассудно, не имея понятия о всей ценности и своеобразии этого щекотливого, исключительного жанра. Эротику опошлили нынешние маркетологи, а за ними за это кощунство взялись и все, кому не лень: от бездарных писак до уже выдохшихся кинематографистов. Мой друг говорит, что если у Тарантино ещё есть мозги, а в них идеи для новых достойных фильмов, то у фон Триера эти мысли уже иссякли.

Затем он обращается к актёру, надевающему майку, и спрашивает, что тому больше всего понравилось в «Нимфоманке»?

— Единственное, что мне в этой фигне понравилось, — отвечает актёр, расправляя на себе майку, — так это саундтрек от «Rammstein». И то: он был только в первой части, и к тому же не к месту.

Одевшись парень-актёр идёт в сторону туалета.

— Вот то-то и оно! — восклицает мой друг. — Ещё и от «Rammstein» Триер рекламу поимел.

В недовольстве он откидывается на спинку дивана и продолжает с раздражением в голосе:

— Много мне попадалось чокнутых придурей, орущих во всю свою чёртову глотку о том, что «постмодернизм — бессмысленный и лишённый всяких перспектив нарост на теле литературы; что это чистой воды безобразие» — просто тот пень был якобы писателем. — На слове «якобы» мой друг саркастически качает головой и таращит глаза. — И это лишь частность. Я много слышал бредовых заявлений о том, что традиция — это будто бы оплот человечества.

(Я тут же вспоминаю традицию датчан кровожадно забивать дельфинов).

— Что ж, — продолжает мой друг, — пусть эти брызжущие слюной изжитки прошлого…

— Подождите! — вдруг встревает писатель. — А почему тот, о ком вы говорите, называет постмодернизм «безобразием»? — с озадаченным видом спрашивает он.

— Просто ему не нравится, что в постмодернизме всё позволено: секс, насилие, жестокость — в общем, полная невоздержанность. Вот это его и бесит. Обычный ретроград, как всегда бывает, тупой и бескомпромиссный.

— Но с чего это он взял, что постмодернизм — это именно то, что вы только что назвали?

— В каком смысле? — Внимательно уставился мой друг на писателя.

— Ну, просто сцены насилия, — уточняет писатель, — неприкрытая жестокость, физиология, нецензурная лексика — чаще всего отличительные черты натурализма. А постмодернизм — это течение, в основе которого лежит скептичное заключение, что ни в философии, ни в религии, ни в искусстве нельзя создать ничего принципиально нового, из чего следует, что любое современное произведение можно воспринимать лишь как цитирование уже сложившихся истин из мирового художественного пространства и опыта.

— Но… — протяжно произносит мой друг, собираясь с мыслями. — Вы, я надеюсь, согласны с тем, что постмодернизм в наше время уже нечто большее, чем скепсис?

— Ну-у, возможно, — подумав, отвечает писатель.

— Во-от! — обрадованный тем, что с его мнением согласны, мой друг с энтузиазмом продолжает: — Поэтому в моём восприятии постмодернизм имеет вид паноптикума, в который стихийно, как в чёрную дыру, засосало многие из уже существовавших направлений. В моём представлении: постмодернизм — это направление, которое даёт человеку абсолютную свободу самовыражения, если можно так выразиться, следующая ступень эволюции натурализма, свободная от предрассудков и тисков общественного мнения.

— Или, проще говоря, крайний субъективизм? — произносит писатель.

— Почему субъективизм? Разве писатель или кто бы то ни было не может абстрагироваться от своих оценок и просто описать то, что есть. Но в той манере, которую он самолично изберёт. Наверное, в том и постулат усовершенствованного постмодернизма и его принцип: отсутствие канонов.

— В таком случае, у каждого постмодернизм свой.

— Почему бы и нет? Ведь есть же сугубо изолированные личностные понятия, смысл которых зависит от того, в отношении кого они употреблены.

— Как экзистенция, — кивает писатель.

— Вот именно. — Мой друг отпивает ещё чуть-чуть кофе. — На чём это остановился?

— Ты говорил что-то о традициях, — напоминаю я.

— Ах да! Ну так вот: пусть эти брызжущие слюной изжитки прошлого — я говорю о тех, кстати сказать, ретроградах — продолжают безнадёжно проклинать неминуемо надвигающийся прогресс, чьи жернова размолотят в пыль всех тех умников, лицемерных, озлобленных, мнительных и мнимо добропорядочных трусов, святош, которые везде пытаются усмотреть оскорбление их пуританским вкусам. Уверен, и в уборную ходят они, чтоб испражниться не тем, чем нормальные люди, а чистым светом. Да и блюют они наверняка радугой! Фанаты традиции, какой бы кошмарной и абсурдной она ни была, — это всезнающие снобы, гнусно и мерзостно хихикающие при чьём-то обсуждении тем интима и межполовых отношений, подобно хихикающим подросткам, впервые дорвавшимся до порносайта. Такие защитники традиций — это потомки инквизиторов. Сейчас они душат искусство и всё новое в ранних зачатках, дабы оно не расплодилось и не сместило закоренелое и уже подгнивающее старое, то есть непосредственно их самих. А раньше — эти дебилы, обсирающиеся от зависти, душили еретиков.

— Но что самое отвратительное и неприятное, — не унимается мой друг, — так это людское лицемерие. Меня постоянно бесят эти фригидные суки — к слову о святошах, — обращается он ко мне, — которых ты ко мне периодически водишь! Мне хочется им плюнуть в их поганые, наглые, обрыдлые хари, когда они пытаются навязать моим актрисам свою ёбнутую мораль. Откуда они к чёрту знают, как надо?! А? Откуда они, эти обделённые в сексе курицы, набрались мозгов, чтоб поучать моих девочек? Я понимаю, что это всего лишь банальная зависть и что я должен быть умней и выше всей этой херни, но, знаете, — поворачивается он к писателю, который внимательно слушает эмоциональную речь моего друга, — просто обидно как-то, что ли… Обидно, когда эти сорокалетние тётки с опухшими пальцами, воняющие своими блевотными духами с приторным цветочным ароматом, огульно порицают мою работу, моих коллег, обвиняют нас в безнравственности, актрис называют бесстыжими шлюхами, а в то же самое время, уже будучи у себя дома, конечно же, скрывшись от детей, уверен, дрочат по ночам в ванной, начитавшись женских романов, и ссутся от вида моих парней-актёров.

Мой друг говорит, что он убеждался в безграничности людской тупости трижды: в первый раз, когда миллионная толпа дегенератов начала скупать книги Дэна Брауна, насмотревшись в вечерних новостях репортажей о том, что Ватикан якобы воспротивился публикации «Кода да Винчи» из-за каких-то там обличающих церковь штук, которых там ни к чёрту нет! Эти жрущие чипсы и колу обыватели даже не в состоянии понять, что, если бы в «Коде» было что-то, угрожающее подспудному авторитету Папы, книги бы не было никогда. Брауна бы тайно убила, расчленила и закопала где-нибудь на девятой широте кучка полудурков, считающих себя неотамплиерами, и затем в публику вывела бы двойника Брауна, но никак не раздувала бы целую рекламную кампанию, бесплатно, к тому же, в пользу этой шарлатанской бездарщины о теории заговора.

Второй раз был во время повального ажиотажа на продукцию «Apple». Опять же эти жрущие, жующие, хрустящие мещане поверили в сказку о многокилометровых очередях, в которых люди стояли-де сутками, дабы одними из первых заполучить какую-то новую пластмассовую фигню от трендового производителя, поверили, не понимая при этом одной простой вещи, что все эти очереди — не больше, чем очередной промоушен, спонсируемый самим «Apple». Поверили и помчались скупать эту электронщину.

Но однажды, говорит мой друг, он окончательно удостоверился в тупости и никчёмности вкусов и интересов публики. Публики, кстати сказать женской. И как оказалось, во всех отношениях лживой.

— Я сейчас имею в виду то время, когда вышла эта блядская книга «50 оттенков серого», наделавшая шума, который был абсолютно, опять же, проплачен агентами этой латентной потаскухи Эл Джеймс. Ещё бо́льшие потаскухи те, кто с пеной у рта вопил, доказывая, что книга эта якобы шедевр смелости и достоверности. Прям неонатурализм! Меня, правда, кое-что и позабавило, я говорю о задней стороне обложки, собственно, это единственное, что стоит читать в книге. Там были десятидолларовые отзывы от различных критиков и изданий, понятное дело, все чуть ли не оргазмирующие от восторга от книги. Но что самое интересное и что, повторюсь, единственное заслуживает внимания, так это фраза, сказанная будто бы анонимной читательницей на форуме поклонников романа. Там говорилось, что признаться в том, что ты смотришь порно — стыдно; а сказать, что ты читаешь «50 оттенков» — это даже почётно. Поняли, в чём соль?! Порно может быть почётным, но если облачено оно в красивую обёртку, а в данном случае обложку. Представляете себе уровень этого лицемерия? То есть смотреть порно — это дело извращенцев и скабрезных рукоблудов, а читать, значит, — дело охеренных интеллектуалов. Но не думайте, — уточняет мой друг, — что я противник эротики в книгах — я противник плохих книг, где эротика является излишней и пошлой, где эротика бессовестно эксплуатируется. Я так же отношусь и ко многим видеороликам, которые, кстати, и дискредитируют эротику неумелой постановкой и дилетантством, даже, наверное, извращением. Короче, коммерция.

Хотя о каком интеллекте может идти речь, если до сих пор великое множество людей уверует в экстрасенсов, знахарей и гадалок! И я уже не говорю о том, что многотысячную публику сейчас просто невозможно переубедить в том, что телевизионные ток-шоу — сугубая постановка с актёрами и заранее оговорённым сценарием.

Своей трилогией Джеймс лишь подтвердила правдивость легенды о том, что нашим благовоспитанным эмансипированным дамочкам порой сильно не хватает знатной дральни.

Возвращаясь к главной теме, он продолжает свою мысль:

— Теперь понимаете, — обращается он к писателю, — что не за горами то время, когда порно станет элитарным искусством, и уже тогда — и только тогда — постмодернизм достигнет своего пика.

Раньше святое и непристойное было тождественно, говорит он. Это потом, по прошествии лет, люди извратили суть любви до степени запрета. И, наверное, писатели и режиссёры, фон-триеры и джеймсы, не виноваты в том, что толпа повелась на их гнилую приманку. Виновата сама толпа, для которой слова «вагина» и «пенис» приобрели одновременно характер табу и характер сакральной мантры, от которой их и прёт и от которой они краснеют. Одновременно стыдятся и льнут… А рекламщики пользуются этим противоречием.

Эти тёти и дяди, потомки пуритан, — они хотят, чтобы искусство стало сахарным, до блевоты приторным, стерильным. Хотят вогнать искусство в жёсткие рамки, не разумея, что позиция постмодернизма, непререкаемой стилистики XXI века, и заключается в отсутствии каких бы то ни было рамок. Ограничение там одно — и то условное: фантазия того, кто этот постмодернизм делает: писатели, живописцы, кинематографисты и прочие.

Искусство перестало сеять светлое, доброе, вечное. Теперь оно сеет мрачное, озлобленное и неискоренимое.

Всё то, что копилось в людях на протяжении тысячелетий.

Постмодернизм — это плотина — нет — это поток, который эту плотину запретов прорвал, поток накипевшего злословия, поток горячей пены, кипяток, который подогревался многие годы, пока всё то, что нагнеталось и развивалось тайно внутри у сотен, не выхлестнулось в виде нынешнего искусства, смелого, безбашенного и истеричного. Шокирующего.

Мой друг смотрит, как девушка-актриса туже затягивает пояс махрового белого халата и идёт пить чай с оператором. Провожая её взглядом до импровизированной кухни, он говорит:

— Эти горе-проповедники, что ратуют за то, чтобы наконец отговорить этих девушек участвовать в съёмках эротики, просто не могут понять, наверное, не зная сути проблемы, что им, девушкам, очень сложно найти иную работу, если они уже хотя бы один раз поучаствовали в таком. Я ни в коем случае не призываю молодых девочек участвовать в этом гадючнике, по-другому и не назвать всё это свинство. Наше дело требует самоотречения от актёров и самопожертвования. И в первую очередь, конечно, от девушек. Она (он кивает в сторону той девушки-актрисы) попала сюда случайно. В своё время её изнасиловали шестеро человек, сняли всё это на видео и выложили в интернет. Она заявила на них в полицию — благо, что у неё не случилось стокгольмского синдрома. Их осудили. Видео, конечно, попытались удалить, но за то время, что длился процесс, видео успело перекочевать в сотни и тысячи компьютеров. Ролик разнёсся по множеству сомнительных сайтов. Один кошмар, вроде как, закончился. Очередной только начинался. На каждом новом месте, куда бы она ни устраивалась работать, находился хотя бы один задрот, прознавший об этом тридцатиминутном видео, где над этой бедной девочкой (он глядит на неё, не моргая; смотрит, как она небольшими глотками попивает чай из маленькой белой чашечки и беседует с оператором) издевались шестеро пьяных выродков. Когда же она пришла к нам на кастинг, то сразу показала нам это видео. С тех пор мы и работаем вместе. Она мне как-то призналась, что только здесь ей уютно; что только здесь её уважают, что бы с ней ни делали во время съёмок, а не глумятся за спиной или в открытую не ржут ей в лицо, что якобы видели, как на неё мочились шестеро мужиков. Жаль, что она уже не сможет никогда иметь детей. И даже не потому, что в тот вечер эти сучьи черти ей всё там раскурочили, а потому, что просто как-то неправильно, когда твой ребёнок может увидеть тебя в таком виде. Теперь-то от него это не скрыть… Хотя, конечно, находятся и такие, кто решается забеременеть и родить, а потом честно воспитывают своё чадо, понятное дело, бросив сниматься. И я их нисколько не осуждаю. Моя работа как-то выедает этот порок — осуждение ближних…

В перерыве, когда мы пошли с моим другом в туалет, оставив писателя переваривать всё то, что он уже увидел и услышал, ополаскивая руки и глядя на моего друга-порнографа в зеркало, я спрашиваю его, какого чёрта он сегодня такой общительный? Ведь писатели здесь не впервые.

А он отвечает, что писатели, может, и не впервые, но впервые писатель, который не пялится, пуская слюни, на голую актрису и не пытается как можно внимательней рассмотреть её промежность, а смотрит, хоть и с интересом, но и с мыслью о том, как можно этот фрагмент чужого сношения обыграть у себя в книге. Вот и отличие, говорит он, закрывая кран и вытирая руки бумажным полотенцем. Хотя меня он нисколько не убедил.

— Я же поглядывал на него, пока играла музыка и шла сцена.

Сначала, продолжает он, мне просто хотелось поговорить, вот я и начал. А потом уже как-то вошёл в раж, увидев его (писателя) интерес. Вот и всё (пожал он плечами).

— Вот поэтому мне и хотелось сказать что-то умное. Я давно подумывал кому-нибудь выдать свои соображения по поводу всего того, чем я занимаюсь. К тому же сейчас есть шанс, что часть моих мыслей может появиться в, быть может, достойной книге. Разве это плохо? — говорит он мне, в то время как мы выходим из уборной.

Когда начинают снимать очередную сцену, мой друг, сидя с нами — мной и писателем — на диване, говорит, что лучший способ разрекламировать книгу — это написать на обложке 18+, а лучше, 21+; затем растрезвонить по телеку, что книга эта якобы запрещена Ватиканом, православием, исламом и прочими конфессиями из-за, как будто бы, чрезвычайного растлительного и крамольного характера. И вот тогда-то будет повальный ажиотаж. Многим придуркам захочется узнать, какие же извращения и разоблачения там описаны, что повлекли такие запреты? В этом и весь секрет. У людей нездоровый интерес ко всему скрытому, мерзопакостному и отвратному. Но что самое занимательное: постмодернизм и зиждется на этой аморальности. Хотя, если честно, любой натурализм и любая правда — порочны по определению, потому что так или иначе имеют отношение к человеку.

А так как постмодернизм и гонзо-китч, зубастый экзистенциализм, — практически неотделимы друг от друга, то и неудивительно, что современное искусство считают безнравственным и постыдным, ведь все мы в глубине души — аморальные твари.

Мой друг занимает своё место на складном стульчике рядом с одним из операторов, а я спрашиваю у писателя, каковы его впечатления от экскурсии?

Пока парень-актёр водит своим языком по увлажнившимся нежно-малиновым складкам влагалища девушки-актрисы, а та томно постанывает, писатель отвечает, что очень интересно быть участником того, что было для тебя на протяжении многих лет областью домыслия. Он говорит, что единственного порнографа, которого он знал до сих пор, и то — понаслышке, зовут Пьером Вудманом.

Кивая, я говорю, что знаю этого режиссёра.

Сейчас в ангаре не бушует музыка (парень-актёр набесился), поэтому писатель и я не напрягаем голоса, чтобы слышать друг друга.

— Но сами знаете, — говорит писатель. — Пьер Вудман — своеобразный человек, противоречивый.

Я говорю, что все, кто так или иначе заняты в секс-индустрии, противоречивые личности.

— Да, вы правы. Но, наверное, именно поэтому то и удивительно, что… ммм… люди, задействованные в таком своеобразном жанре, так умеют мыслить. Я имею в виду вашего друга.

Я отвечаю, что не стоит верить всему тому, что сейчас наплёл мой друг; к тому же соглашаться с ним или спорить; во многом он и сам сомневается, и поэтому часто может придерживаться абсолютно противоположных взглядов, часто их менять, а нередко и вовсе в них путаться; просто до сих пор ему не удалось обнаружить во всём собрании мировых идей ту, ему наиболее близкую; в том и причина всех его заскоков и путаницы, нагромождения. А что касается мышления и ограниченности, то это — лишь предрассудки. Человеку ничто не мешает быть культурным и образованным.

— Да, вы снова правы, — говорит мне писатель. — Это всего лишь предрассудки. Возможно, стереотипы, которые являются неотъемлемыми в случае с порнографией, так и будут очернять и актёров, и прочих, кто участвует в производстве этой продукции.

Я отвечаю, что если показать прохожим людям на улице фото актрисы или актёра фильмов для взрослых, не говоря при этом об их занятии, то люди ведь охарактеризуют этих актрис и актёров вполне себе положительно. Неадекватно они отнесутся к ним лишь в том случае, если заранее объявить им о профессии тех, кто изображён на снимках.

— Дело психологии. Суть в стереотипе модели поведения.

Да, соглашаюсь я, суть именно в этом, хотя, быть может, у психологов это как-то называется по-другому, но смысл понятен и без этого.

Писатель говорит, что это называется «атрибуцией».

«Ну и хрен с ним, как это называется!» — хочется мне ответить, но я говорю совсем иное:

— У людей сложилось мнение о порнографии как о чём-то настолько вульгарном и запретном, кощунственном, что все эти оценки прилипли и к людям.

Сейчас великим злом у старшего поколения принято считать интернет и всё, что с ним связано. В их сознании порно и интернет неотделимы, как, собственно, и социальные сети. Интернет представляется им кошмарным и въедливым спрутом, развращающим молодежь, хотя, как мне кажется, интернет в наше с вами время стал исключительной и незаурядной ипостасью естественного отбора. Слабые звенья эволюции — ничтожеств и тупиц — он безжалостно морально уничтожает — других же, наоборот, и морально, и интеллектуально развивает. И зря говорят, что естественный отбор в новейшее время сдох под натиском светского гуманизма. Он всё равно как-нибудь, да просочится в нашу жизнь.

— Мне было бы ещё интересно узнать — помолчав, произносит писатель, — что поспособствовало вашему другу в выборе такой профессии?

— Он, — говорю я подумав, — сначала планировал стать криминалистом. А путь, по которому ему действительно стоит идти, как он тогда рассудил, обнаружил во время изучения им одного раздела в учебнике по криминалистике. Раздел назывался «Сексуальные преступления» или «Преступления на сексуальной почве». Помните, он как-то сказал, что людей неумолимо привлекает всё самое мерзопакостное?

Писатель, глядя на меня, кивнул.

— Он не исключение. Так вот, — продолжаю я, одновременно с тем как на кровати девушка уселась верхом на парня лицом к нему, без остатка вобрав в себя его пенис, и начала медленно двигаться вверх-вниз, расширяя своё гениально задуманное природой отверстие, чтобы половой член партнёра свободнее помещался в нём. Камера крупно снимала гениталии обоих партнёров, подтянутую попку девушки и её чуть приоткрывшийся, безукоризненно выбритый, розовый анальный проход, — более всего, что привлекло его внимание в разделе сексуальных преступлений, как он мне говорил, был параграф об экскрементофилии. Он мне рассказывал, цитируя учебник, что «экскрементофилия (пикацизм) — сексуальная девиация, сочетание мазохизма и фетишизма, при котором роль фетишизируемого предмета играют выделения человеческого организма, к числу которых относятся моча, кал, пот, сперма, менструальные выделения, слюна. Некоторые специалисты считают пикацизм заместительной или переходной формой к некрофилии». Не удивляйтесь, что я всё это запомнил — просто он часто любил цитировать выдержки из учебников. Да и сейчас этим грешит. Ещё он мне говорил, что плевание в рот партнёру по его инициативе называется саливафилией, а обнюхивание и лизание потного тела: подмышек, промежности, ануса, ступней и пальцев ног, то есть фут-фетишизм, — поднимаю я руку с оттопыренным указательным пальцем, уточняя, — называется гигрофилия; а различные действия с калом — это копрофилия. Некоторые доходят до того, что поедают экскременты, свои и чужие. Это уже называется копрофагией.

В общем, первые наши с ним беседы, — говорю я, — проходили именно так: он мне бесконечно рассказывал обо всём этом.

— А как вы с ним познакомились? — спрашивает писатель.

— Мы тогда с ним учились в одном университете. Он — на юридическом факультете, специальность — следователь-криминалист, я — на факультете журналистики. И как-то довелось мне подготовить доклад на тему порнографии XXI. Это я сейчас понимаю, что такое в учебном заведении представлять не очень допустимо, но в то время я зачитывался книгами Хантера Томпсона и Уильяма Берроуза и считал, что именно моих идиотских журналистских материалов и не хватает миру для полного счастья. Тогда я не понимал, что разъярённость в речи и полное невоздержанность в словах, да и вообще невоздержанность в чём-либо простительна и даже приветствуема только в случае с уже известными писателями. И порой посмертно. Но эта привилегия была не для меня. Поэтому единственное, что тогда сказал мне преподаватель, после того как я прочёл перед всей аудиторией мой гонзо-опус о порнухе и расширении сознания, это: «Вам нужно познакомиться с одним студентом с юридического — вы найдёте с ним общие темы». Так, собственно, мы и познакомились. Посредством моего преподавателя, который мне потом, уже после занятий, рассказал, что тот, о ком он говорил, давеча представил на своём факультете курсовую работу на тему «Сексуальные извращения и девиация как один из своеобразных путей развития культуры», где наглядно представил на слайдах и видео-роликах, что он, собственно, имеет в виду: его доклад сопровождался порно-нарезками с мужскими оргазмами, когда сперма извергалась на по виду кайфующих от этого всего партнёрш и всё прочее тому подобное. Мой будущий друг из-за этого выступления прославился на весь университет как первый и единственный, решившийся использовать порнуху в качестве материала для реферата. Кстати сказать, ему тогда поставили зачёт.

Затем на одном из привилегированных сайтов для любителей клубнички, где членство стоило порядка пятисот долларов, он списался с одним порнографом, и, собственно, с того времени мой друг и начал этим промышлять. Сначала, как вы, просто присутствовал на съёмках. Потом и сам начал снимать и ставить.

— А вы сейчас чем занимаетесь? — спрашивает писатель. — Ну, кроме того, что устраиваете такие экскурсии? — уточняет он.

А я отвечаю, что порой принимаю заказы от газет и журналов, порой, сайтов, пишу заметки и аналитику за приличные гонорары под псевдонимом, который у многих на слуху.

— В общем иногда для собственного уже интереса, для души, так сказать, становлюсь журналистом-фрилансером.

— А сейчас что-нибудь пишите? — не унимается писатель.

Я же отвечаю, что сейчас пока не принимаю заказы по личным обстоятельствам. Поняв по моей интонации, что об этом я более не намерен распространятся, писатель на время умолкает, принимаясь смотреть на то, как парень-актёр ублажает свою партнёршу посредством пальцев рук.

Она лежит перед ним с широко разведенными ногами, опёршись на локти, смотрит на него с надеждой в глазах и обожанием, а он, на коленях, обильно облизывает средний и безымянный пальцы правой руки и медленно вводит их в раскрытое лоно девушки; левую же ладонь он кладёт на её безукоризненно проэпилированный лобок, чуть на него надавив, и начинает — сначала медленно, затем всё быстрее — двигать правой ладонью внутри влажного и тёплого влагалища вверх-вниз, вверх-вниз, отчего девушка-актриса непритворно стонет, срываясь на короткие вскрики; её напряжённые бёдра и ягодицы вздрагивают, мышцы влагалища по мере нарастания темпа начинают многократно сокращаться, игриво сжимая пальцы её наречённого возлюбленного. Она прерывисто дышит, ощущая внутри себя нахлынувший прилив эстрогеновых соков, готовых уже буквально через секунду из неё извергнуться, как из гейзера. Но внезапно парень останавливается, вынимает из безропотной партнёрши пальцы и начинает медленно массировать её внутренние, розово-малиновые, мокрые интимные губы. Она дышит, дышит, тяжело и надрывно, её нижняя челюсть трясётся; она, уже всем телом дрожащая, сонно смотрит на ласкающего её между ног мужчину, призывая того этим разнеженным взглядом утомлённой блудницы довести её уже до оргазма и оставить в покое, довольную и униженную.

Четыре камеры — одна отвечает за ракурс сверху — одновременно снимают то, как актёр, прервав массажную ласку её, актрисы, гениталий, мгновенно, грубо вводит в них те же пальцы и ещё быстрее принимается терзать разгоряченное желанием отверстие девушки. Та кричит, стонет, прыскает слюной и скалится, извивается и судорожно дёргает ногами, пока наконец её таз не выгибается резко вверх, а из уретры не выпрыскивается половая смазка одним обильным выплеском…

Девушка без сил падает на мокрую от собственного пота и эякулята постель. А её партнёр, не теряя ни секунды, набрасывается на неё сверху и начинает очередной акт её сексуального терзания.

— Н-да, как бы люди ни противились этому, но вся жизнь сосредоточена на сношении одного с другим, — говорит мне писатель. — И дело даже не в том, что секс — предтеча новой жизни. Хотя… в первую очередь дело именно в этом.

Улыбаясь, я добавляю:

— Однако многие открещиваются от того, что стремление к размножению принято называть основным инстинктом.

— Это уже честолюбие, — отвечает писатель, — и чертовски возросшее самомнение. Люди, что смехотворно, причисляют себя к разумным и высокоразвитым существам. Им немыслим тот факт, что многое у нас до сих пор случается на основе инстинктов, непроизвольно и попросту рефлекторно. Им хочется думать, что все их поступки и все их дела происходят от разума. Этим умникам ещё и невдомёк, что, очень возможно, они-то и не являются как раз таки теми самыми высокоразвитыми существами. Они, может, и сведущи в том, что Земля — это шар, а некоторые даже превзошли первых, имея представление о том, что Земля плюс к тому — эллиптична. Но как бы то ни было, велико количество прогрессирующих деградантов.

Пока мы рассуждали о том, насколько тупы ближние наши, тем самым воспевая осанну умам друг друга, актёры успели поменять позу своих игрищ.

— Мне единственно интересно то, — продолжает писатель, — что, покуда люди адекватно относились к половым отношениям — понятное дело, имея, конечно же, и свою долю предрассудков и, как нам сейчас кажется, уйму глупостей — эти половые отношения не были чем-то запретным, а их упоминание кощунственным и априори пошлым. Всё-таки как современным людям не хватает адекватности.

— Как-то, палясь в телевизор — говорю я, — я наткнулся на репортаж о том, что какой-то священник взъерепенился по поводу того, что в школьном экзамене по биологии присутствовал вопрос о женских гениталиях, где ответом было слово «клитор». Он требовал исключить это задание из общего перечня. Вот ведь до чего доходит человеческая глупость. Дай им волю…

— Всяким придурям? — ёрничает писатель.

— Да-да, им. Так вот: дай им волю, они всё человеческое население бы принудили к стерилизации. Хотя это бред. Священники первыми бы встали грудью за своё хозяйство, только бы их не лишали этой их тайной радости. Во все века и всякое время эти монахи да послушники были ещё теми распутниками и не брезговали даже мужеложством.

— Да что уж гомосексуализм. Это ещё не самое находчивое, что копошилось в их лысых макушках.

— Ты о зоофилии? (Писатель кивает в знак согласия) Прости, что на «ты», просто так сподручней.

— Хотя здесь дело даже и не в теофилах, — балуется писатель неологизмами. — Мне кажется, что разврат и всё с ним связанное, в общем — девиация, — говорит он, — не что иное, как просто обыденная потребность человека. Или, лучше, человечества.

— Н-да, и во всякое время эта тема будет самой востребованной и вызывающей наибольший интерес, — отвечаю я. — Собственно, на то инстинкт и основной.

— Хм, если уж говорить об извращениях, то всё, что не является репродуктивным спариванием, можно назвать извращением. А секс в презервативе и мужское онанирование так и вовсе массовое детоубийство, и нелогичное, антисоциальное и антидемографическое расходование биологического материала.

Мы здорово посмеялись над этой шуткой. Затем писатель продолжил:

— К тому же, разврат — это относительное понятие. Каждый по-своему определяет, что для него есть извращение. И, как правило, это определение зависит от степени закомплексованности какого-либо из людей и уровня развитости в них предрассудков и ханжества. В общем, оценка чьей-либо нравственности — это, в первую очередь, и единственно, наверное, должно быть определение степени образованности. Если человек ограничен и односторонен, то и нравственности взяться неоткуда. Некоторые и роман Набокова «Лолита» считают верхом распутства. И мне поэтому интересно: что́ те самые неженки сказали бы о романах Чака Паланика или Рю Мураками?

Я киваю, приговаривая «Да-да-да…», и улыбаюсь, довольный тем, что нахожусь в курсе того, о чём он рассуждает.

— Томас Манн как-то сказал, что французская литература — литература великая, русская же литература — святая. Однако ж если вчитаться в биографии некоторых русских писателей, то возникает чувство, что листаешь какую-то коллекцию сексуальных расстройств. Например, Ивана Тургенева жениться и потерять девственность заставила мать, которая, кстати сказать, присутствовала при этом, не оставляя сына с невестой наедине до тех пор, пока не убедилась в том, что невестка её уже больше не является девушкой. Но это плохой пример, потому что в то время на деревне многие родители так делали. В первую брачную ночь молодожёнов порой присутствовали целые делегации родственников-вуайеристов. Оттуда и пошла русская поговорка «держать свечку». Этим идиотам было интересно буквально всё. В своей мании к обычаям они только девушке промежность не осматривали, а вот простыни на наличие крови всё-таки проверяли. И чрезвычайно тщательно.

Отец Достоевского, — продолжает писатель, — дворянин, устраивал в своём доме целые кровавые оргии с участием деревенских девушек, многие из которых были несовершеннолетними. (Кстати, помер он от рук собственных же взбунтовавшихся крестьян.)

Хотя совершеннолетие — понятие опять же относительное. В разные времена на это смотрели по-разному. Когда-то и двенадцатилетние уже были жёнами и мужьями. Да и до сих пор это есть в традициях некоторых народностей.

Ну так вот. Продолжу: Марина Цветаева в своих дневниках писала, что сексуально ублажала свою начальницу, чтоб та её не уволила с работы (правда, не припомню сейчас, на какой должности тогда была поэтесса). Плюс к тому: Цветаева — опять же дневники — настолько любила своего единственного сына, что первой женщиной его была она сама.

— Что?

— Да, — обрадованный тем, что смог произвести на меня впечатление, писатель кивает в знак согласия, — она неоднократно имела с ним интимную связь.

— И это всё в её дневниках? Ха, прям Мопассан!

— То-то и удивительно, что она сама об этом писала, зная притом, что её рукописи, определённо, когда-нибудь, да станут достоянием общественности. Хоть её дневники и были долгое время закрыты в спецхранах СССР, в 90-х же многое из литературного богатства России обрело свободу: Солженицын, Пастернак, Булгаков. На свет вышли не только их художественные произведения, но и множество записных книжек, в числе которых и были эти скандальные дневники Цветаевой, которые, кстати, впоследствии прошли сильную цензуру, поскольку вся та грязь и чернуха, которую описывает Цветаева, плохо вяжутся с романтическим образом женщины-поэта.

— Н-да, порой сложно понять мотивы многих человеческих поступков.

— Да, это довольно странно, что она, зная о возможности огласки, всё же описывала всё то непотребство, сильно её очерняющее, но тому есть довольно-таки простое объяснение.

— И какое же? — Мне стало весьма интересно это узнать.

— Если человек в своём миропонимании достиг уровня подтверждения уайльдовского афоризма: «Человек начинает себя судить только тогда, когда другие уже не имеют на это никакого права», — он воспринимает свои поступки уже не со стороны морали и нравственности, не со стороны правильности и объективности, а сугубо субъективно, что позволяет ему посмотреть на всё своё прошлое как на некое достояние и предмет гордости. Особенно это касается всего самого неприглядного. Своего рода вызов общественности. Протест. На это способны только две категории людей: полные тупицы, всегда в себе уверенные, согласно классику, и талантливые сверхличности, превзошедшие своё время или, лучше, его окрасившие. К последним Цветаева и относилась, к тем, кто по-настоящему, здраво ощущает собственную значимость и исключительную цену в этом мире. Поэтому-то, испытывая чувство превосходства над большинством из тогда живших людей, она и не стеснялась полностью пред ними раскрыться, потому что их понятие об этике не являлось сколь-нибудь значимым для поэтессы. Она и только она была последней инстанцией в суждении о своих поступках и всей своей жизни. С той же целью, хоть, наверное, иногда и полностью не осознаваемой, многие известные люди пишут автобиографии.

— Покичиться?

— Можно и так сказать. К тому же описать что-то куда более легко, чем это же просто устно высказать.

— Хочешь сказать, те же мотивы были и у Саши Грей, когда она выпускала автобиографию?

— Ну… вот здесь можно ещё и сослаться на маркетинговый прогноз успеха, потому что Саша Грей — личность культовая. И культовая уже не только в кругах знатоков порнографии, но и во многих других. К тому же здесь большая разница между дневниками Цветаевой и биографией порно-дивы, потому что первая писала сама, а в команде второй десятки пиарщиков и литературных негров. К тому же лесбийские и эдиповские моменты в биографии поэтессы — это пикантная деталь, которая совсем по-другому заставляет посмотреть на жизнь писательницы. А то, что Саша Грей занималась всем этим, ещё и бо́льшим и похлеще, всё это уже никак не стимулирует интерес публики, потому что это и так ясно и всем известно. И все это видели.

— Так и что тогда?

— Как мне думается, здесь присутствует один мотив, чья природа схожа с природой стокгольмского синдрома, когда жертва изнасилования начинает испытывать симпатию и влечение к своему истязателю. И если в этом случае причина может быть в психическом расстройстве, чьи корни могут исходить из детства, когда девочка или мальчик, в общем, ребёнок, не получая должного внимания и любви со стороны родителей, был вынужден воспринимать грубое с собой отношение мамы и папы или кого-то из них как проявление как раз таки этой самой дефицитной заботы, то в случае с Сашей Грей особых ответвлений в сторону сексопатологий нет. Здесь всё дело в теории когнитивного диссонанса, когда для собственного удобства и душевного спокойствия человек, будучи мучим психологическим конфликтом двух установок, избирает одну-единственную — почти всегда необъективно — для себя наиболее выгодную. Короче, либо отрицает раздражитель, либо по основаниям этого раздражителя пересматривает свои взгляды, что бывает чрезвычайно редко.

— Прости, но я мало что понял из этого, — говорю я. — Книжки по психологии я практически не читал.

— Вот в чём суть, — отвечает писатель, — например, всё та же жертва изнасилования. — Он делает акцент на этой фразе. — В детстве она, жертва, всё никак не могла понять, почему же родители или кто-то из них по отдельности не уделял ей, этой жертве, должного внимания и заботы, которые в обилие получали другие дети. В сознании её возникал чрезвычайно сильный конфликт, или когнитивный диссонанс: с одной стороны эта любовь быть должна; с другой же — этой самой любви нет. Поэтому-то, дабы прийти в нормальное состояние, психика избирает путь наименьшего сопротивления, так сказать, защитный механизм, посредством которого, сочиняя для себя утешительную, оправдательную легенду, человек успокаивается и уже не чувствует в себе противоречий. В данном случае, ребёнок внушает себе, и довольно успешно, что равнодушие родителей или даже их жестокость — это лишь их своеобразная манера проявлять любовь к своим детям и опеку над ними. И тем самым ребёнок ещё больше к ним, своим родителям, привязывается, всячески их оправдывая в любых их недостатках. Когда же по истечении времени, уже став взрослым, человек подвергается сексуальному насилию, то, подобно собаке Павлова, он рефлекторно начинает испытывать привязанность к своему истязателю, как когда-то стал испытывать привязанность к жестоким и равнодушным родителям. Это-то и есть стокгольмский синдром.

Ещё жертва, также испытывая неудержимую тягу к душевному спокойствию, может внушить себе, что была того вполне достойна, достойна тех действий, что над ней произвели. Человек внушает себе, что заслуживал того к себе скотского отношения, и тем самым в нём развивается синдром вечной жертвы. Такой человек становится неисправимым неудачником, который перестаёт вообще за что-то бороться, априори считая себя проигравшим и смиряясь с этим априорным проигрышем. Таким образом, ему сподручней чахнуть, киснуть и прозябать, ничего уже не предпринимая и не делая.

Иной характер теория когнитивного диссонанса приобретает, когда она направлена в сторону истязателей. Так или иначе, человек хочет быть положительным персонажем в своём о себе представлении, то есть быть правым, поэтому, дабы придерживаться данной концепции, совершая над кем-то несправедливые, жестокие и подчас просто-таки мерзостные действия, человек всячески пытается унизить жертву в своих глазах, очернить, сделать её наиболее негативной и неприглядной, чтобы те, над ней совершённые деяния, уже не казались такими уж кощунственными и возмутительными.

— То есть внушить себе, что жертва сама виновата, что ты над ней издевался, так?

— Ну, да.

— Интересно. Получается выдающийся позор Саши Грей, претерпев в её сознании такие психологические метаморфозы, стал просто-таки выдающимся подвигом! — констатирую я неожиданно открывшийся факт.

— Ну… в каком-то смысле, да. На этом её пиарщики и хотят сыграть.

— На этой смелости, — подхватываю я мысли писателя.

— На смелости и плюс к тому: они хотят, чтобы бесчестье порнозвезды превратилось в объект её гордости не только в представлении самой Саши, но и стало неопровержимым фактом в умах публики.

— Да-а… — продолжаю я рассуждать, — и пропаганда толерантности им в этом здорово поможет: в смене полюсов.

— Всё к тому и движется, — соглашается со мной писатель. — Хотя мне от этого даже как-то радостно. Раньше занятие проституцией, а уж тем более съёмки в порно, — всё это ставило крест на будущем множества девушек и женщин.

— Ну да, — улыбаясь, говорю я, — мужчинам как-то респектабельней заниматься и проституцией и актёрствовать в порно-съёмках. В последнем они просто ловят кайф, зарабатывая при этом ещё и неплохие деньги; а в первом ещё и совершают богоугодное дело: ублажают несчастных дам.

— Ну так вот, продолжу: теперь же то и хорошо, что человек обрёл право начать всё сначала, получил право на выбор. И если уж говорить сейчас о христианстве, то вот он — замечательный пример всепрощения, тогда как чаще всего религия способствует укоренению в сознаниях людей жестокости, бессердечия и нетерпимости.

— Н-да, не святые, а святоши.

— Вот точно, — кивает писатель.

— Хочешь сказать, что Саша Грей — это святая блудница современности?

Мы лишь рассмеялись, правда, уверен, запомнив этот остроумный пассаж, дабы в будущем его хорошенько обдумать.

— О! — вдруг восклицает писатель, оборвав свой смех. — Я ж совсем забыл об актёре. А он как сюда попал?

— Хм, как, собственно, и большинство порно-актёров, — отвечаю я, посмеиваясь. — Он просто хотел потрахаться. Знатно, вдоволь и во всех мыслимых и немыслимых видах.

Примечания

3

Персонаж комиксов о Человеке-Пауке.

4

Lindemann — Praise Abort