Хочу быть как ты

Олег Анатольевич Горяйнов, 2020

Научный сотрудник, запутавшись в семейной жизни, уезжает в командировку, где безуспешно пытается решать вопросы самоидентификации. Постепенно заражает этим окружающих. Содержит нецензурную брань.

В давние времена, когда Земля была безвидна и пуста, потому что на ней не было инстаграма, некоторые из нас вели дневники. Как бы незатейливо записывали в тетрадку шариковой ручкой события своей жизни и кое-какое видение текущего момента, а потом как бы невзначай забывали ту тетрадку на видном месте.

Слаб человек и дурён — каюсь, однажды утром, на исходе зимы, то есть в марте, когда супруга ни свет ни заря умчалась на работу, я взял да и засунул свою любопытную морду в её эту самую тетрадку. Я не то чтобы не понимал, что этого делать не следует. Понимал. Не первый ведь год женат, вуалехвост пучеглазый! Сперва, увидев на столе тетрадку, сказал себе: «Чур меня, чур!». И прошёл мимо. В ванной умылся, почистил зубы и стал другим человеком. Этот-то другой и заглянул в тетрадку, вернувшись в комнату.

По прочтении нескольких страниц то, что до этого существовало во мне на правах подозрения, превратилось в очевидный факт: наш счастливый, хоть и несколько опрометчивый брак плавно подъехал к своему закономерному финалу.

Глобальные перемены в моей жизни и судьбе, наличие которых в некоем отдалённом будущем я, в общем-то, предполагал, теперь стояли вплотную и радостно строили мне разнообразные рожи.

От ощущения, какое, по моему не очень компетентному мнению, должен испытывать подопытный, которому внезапно воткнули шило в жопу, означенная часть тела у меня тупо заныла. С другой стороны — меня охватило забытое за зиму эйфорическое чувство свободы, так что зачесались крылья, сложенные за спиной, требуя их немедленно расправить и скорее лететь отсюда к сияющим вершинам.

Но не время было предаваться чувствам и ощущениям, какими бы они ни были. Первым делом следовало обдумать новую ситуацию и наметить себе какую-никакую стратегию дальнейшей жизни, надеясь, что с тактикой как-то всё образуется само собой. С этой мыслью я отправился на работу, а чтобы сосредоточиться, пренебрёг автобусом и пошёл пешком — через Нескучный сад и Воробьёвы горы. У меня на работе не было таких строгостей, как у супруги — где в восемь твой пропуск должен висеть на гвоздике, сломался там под тобой трамвай, не сломался — распнут принародно, и никакие отговорки не помогут. У нас же рабочий день официально начинался в девять, но любимый шеф раньше десяти своим появлением родной подвал не баловал, и никакого пропускного учёта на вахте не велось, поэтому я мог иной раз позволить себе опоздать на полчаса. Так ведь и не роптал ни разу, когда университетской науке были нужны мои сверхурочные — не деньги, а усэрдия — как это называли у нас в лаборатории.

Пока я шагал через растаявшие сугробы, мне как-то само собой сделалось ясно, что именно я должен был сотворить совершенно безотлагательно. Я должен был прямо сегодня начать Новую Жизнь. Ла Виту, так сказать, Нову, как выразился бы Данте Алигьери, выбираясь из ада вслед за Вергилием, приговаривая: «Sul cazzo, sul cazzo…». Прямо сегодня! Ладно, не сегодня, сегодня уже пропало для будущего, поскольку сегодня я уже тащусь на работу, пиная растаявшие сугробы. Завтра! Программа для Новой Жизни была у меня готова уже давно. Бросить курить, не поддаваться на соблазны, бегать по 10 км каждый день, конспектировать какую-нибудь серьёзную книгу, а лучше сразу несколько, осознать Достоевского и заняться, наконец, иностранными языками. Почему я не мог этого сделать раньше — известно, почему. Шила в жопе не хватало.

А ещё не хватало какого-нибудь места, куда я мог бы удалиться анахоретом, хотя бы на время вырвав себя из привычной рутины нашего счастливого брака с любимой женщиной, которая лишала последних душевных сил, необходимых для начала Новой Жизни. Которая не давала сделать никакого решительного шага, не говоря о радикальной переделке самого себя. При этом неустанно требуя от меня этой радикальной переделки, потому что такой, какой есть, я её решительно не устраивал.

Брак наш, прямо скажем, был обречён и давно бы рухнул, если бы не был, как я считаю, спасаем моими частыми командировками, которые нам не давали надоесть друг другу и вовремя напоминали про «огромную разницу между полами», как пели наши любимые Гоша с Лёпой. Меня, студента-вечерника без связей и знакомств, собственно, и взяли в своё время работать в престижное место только ради того, чтобы заполучить не очень ценного сотрудника, которого можно было бы отправить к чёрту на рога — в производственную экспедицию. Экспедиция эта не представляла никакого научного интереса ни для кого из сотрудников, однако за участие в ней кафедре разные смежные министерства по хоздоговорам платили хорошие деньги. Участие следовало хотя бы обозначить, и для этого я уехал туда уже на второй свой рабочий день. Целый месяц, а потом ещё месяц, и ещё месяц я торчал в бывшем городе Тильзите, где пять дней в неделю, с восьми до пяти с перерывом на обед, выполнял на базе экспедиции какие-то подсобные работы, после работы играл в теннис — бесплатные корты находились в парке рядом с общагой, а в выходные брал в прокате велосипед и уезжал в Европу, которая начиналась сразу за речкой Неман. Между поездками в Тильзит возникали другие командировки, такие же бессмысленные, как и эта. Так прошло лето. В сентябре понадобилось кого-то послать в колхоз, обозначить смычку города и деревни, и опять я оказался кстати. Куда только я с тех пор не ездил.

Коллеги мои по кафедре, должно быть, усматривали в этом некую жертву с моей стороны. Люди совестливые и глубоко интеллигентные, они видели во мне своего рода «мальчика для битья». Отправляя меня в очередную жопу, где мне предстояло копать свёклу под дождём, дежурить у ржавого сейсмометра, квасить с капитаном катера, утопившего косу с сейсмодатчиками, и разными прочими средствами обозначать участие МГУ в изысканиях различных посторонних учреждений, коллеги от смущения устремляли глаза в паркет. Пепел неосуществлённых научных притязаний Олега Анатольевича так громко стучался в их сердца, что у Олега Анатольевича уши закладывало. Мы не даём мальчику сделаться учёным, вопиял пепел. Но кто-то же должен ездить на все эти овощебазы, возражал здравый смысл. Не отрывать же ради таких пустяков от научного процесса уважаемых людей!

Пепел смолкал, поражённый железной логикой, коллеги расходились по своим осциллографам, а Олег Анатольевич отправлялся в очередной колхоз пить кипячёный портвейн, поскольку в сельпо ничего другого не держали, да и тот выдавали 1 (один!) огнетушитель на двоих: было время Большой Борьбы с пьянством, Гласности, Перестройки, Хозрасчёта и прочей ереси.

* * *

И за это они ещё хотят, чтобы я не опаздывал на работу, подумал я и замедлил шаг. Сделал я это зря, потому что к моему приходу шеф был уже на месте. Он сидел за своим столом, и глаза его были направлены на дверь лаборатории как глаза голодной кошки — на портал норы, из которой вот-вот должна была появиться жирная аппетитная мышь.

Ну, спасибо тебе, блин, большое, сказал я тому самому небесному парню, который на досуге занимается организацией моей персональной судьбы. Мало тебе сегодня моих матримониальных проблем, мало того, что ты с утра пораньше ткнул меня любопытной мордой в художественное описание какого-то козла, в котором мне пришлось узнать себя, мало тебе всего этого. Тебе ещё понадобилось пинать моё начальство, чтобы оно задрав штаны бежало на работу. Зачем? Чтобы ущучить меня за опоздание? Чего для?

— Присядьте, Олег Анатольевич, — сказало начальство голосом, каким вождь всех народов говорил: «Братья и сёстры!».

Олег Анатольевич присел напротив. Опоздание на работу стало серьёзным проступком или что-то ещё? На всякий случай раскаяние было написано на лице Олега Анатольевича капслоками и окрашено в оранжевый уровень опасности.

— Не буду ходить вокруг да около, — заговорил шеф, рассматривая корявый узор на обшарпанном паркете и ковыряя пальцем суконную поверхность своего стола, и без того весьма драную. — На кафедру пришла разнарядка из деканата: откомандировать одного из сотрудников на месяц в Пицунду: готовить к летнему сезону университетский оздоровительный лагерь. Вы готовы поехать?

— Что ж, — ответил я, выдержав необходимую паузу и скрестив пальцы ног, чтобы небесный парень не передумал. — Кто-то должен красить гнилые заборы в промозглой зимней Пицунде.

Шеф поднялся из-за стола и протянул мне руку. В блеске его очков читалось: «С этим парнем я пошёл бы в разведку».

— Спасибо, — сказал он. — Я в вас не сомневался. Идите в деканат, оформляйте командировку.

* * *

Половину командировочных я вечером отдал квартирной хозяйке, на остальное купил коньяк — отметить отъезд, ну и, может, как-то что-нибудь обсудить с супругой на прощанье. За деньгами хозяйка по моему звонку каждый месяц заявлялась лично, собственной персоной — присмотреть, не нанесён ли за истекший период какой-нибудь урон её недвижимости. Хозяйка была настоящая московская бой-баба, всякую там рефлексию воспринимавшая как прыщи на физиономии.

— Что, семейная жизнь катится под откос? — спросила хозяйка.

— С чего вы взяли?

Она кивнула на часы — было девять вечера.

— У них аврал на работе, — пролепетал я.

— Не сомневаюсь, — сказала хозяйка насмешливо и оглядела меня всего с ног до головы.

— Квартальный отчёт полным ходом… — я сделался совсем жалок — не только в глазах хозяйки, но и в своих собственных.

Надо было хряпнуть ещё до её прихода, подумалось мне. Совсем другой был бы человек.

— Значит, теперь это так называется! — сказала хозяйка и удалилась, утопив квартплату в каких-то глубинах своего наряда.

Не прошло часа, как явилась супруга.

— Алкоголик, — сказала она, увидев распечатанный коньяк. — Сдохнешь под забором.

— Наоборот, — сказал я, накатив рюмаху. — Завтра начинаю новую жизнь. Бросаю курить и всё такое.

— И это я тоже слышу не первый год, — усмехнулась она. — Скорее развалится Советский Союз, чем ты сможешь себя изменить. А значит…

Выдержав мхатовскую паузу, она ушла спать в комнату, плотно закрыв за собою дверь.

— И, кстати, уезжаю в командировку! — добавил я, но она меня уже не услышала.

В нашей съёмной квартире на Шаболовке кухня была таких же размеров, что и комната, и в ней стоял диванчик. На нём я и уснул, допив коньяк.

* * *

На следующий день, ни разу с утра не покурив, я сел в поезд и отправился на юг. В плацкартном вагоне вместе со мной ехали плотники, сантехники, грузчики — все те подземные атланты, на которых держится чудовищный и невероятный монстр со шпилем, раскинувший свои корпуса на Воробьёвых горах. Помимо разнообразного пролетариата, сидели по углам, уткнувшись в книжки, несколько разобщённых лаборантов, которыми откупилось от администрации руководство кафедр, получивших разнарядку на дань человеками. Отдельно, в спальном вагоне, ехали начальник лагеря — бравый, но отставной полковник Василий Иванович Передастый — и главбух Ксения Маратовна.

Поезд был полупустой: какому придурку втемяшится тащиться на море в конце марта, когда в Москве ещё зима, да и в Пицунде отнюдь ещё не лето. Мои соседи по купе — два пролетария — ещё до отправления поезда брякнули на стол по огнетушителю каждый. Этим противопожарным термином в те времена назывались бутылки со всякими креплёными винами — «Золотая осень», «Агдам», «Три семёрки» и так далее. Пожилые мальчонки, снедаемые ностальгией по временам своей молодости, смогут припомнить ещё несколько десятков названий, если у них ещё не альцгеймер. Я — нет, увольте.

Пролетарии настолько не походили друг на друга, что могли бы составить эстрадный дуэт в традиционном стиле. Один был толстый и круглый и на пухлом лице носил маску обиженного на весь свет плохиша. Другой был высок и поджарист, сутулился и на лице носил украшение: рыжие усы под горбатым носом, а взгляд имел скорее умиротворённый, хоть и не без глумливости.

— Гарик! — представился толстый и протянул мне руку.

— Гарик! — представился второй.

— Мы Гарики, — разъяснил первый.

— Бухарики, — уточнил второй.

Перспектива нажраться в поезде с Гариками-бухариками меня не обрадовала. Я, конечно, никогда не был трезвенником — работа в производственных партиях мало к этому располагает. Потому и видел в выпивке не источник вдохновения и лёгкости в мыслях (чуть не сказал: «необычайной»), а прекрасно понимал, что непосредственно после второго стакана начнутся бессмысленные бредовые разговоры, беганье в вонючий тамбур с боданием мутной башкой всех свисающих с верхних полок грязных пяток в дырявых носках, потом — в вагон-ресторан за добавкой, братание с каким-нибудь случайным дембелем, который успел нажраться ещё на вокзале, заблёванный сортир, скандал с проводницей, милиция, штраф за неподобающее поведение в общественных местах, дружная ненависть всего вагона, укоризненный взгляд полковника Передастого, которого растолкают среди ночи и вынут из жарких объятий бухгалтерии, письмо на кафедру…

— Простите, друзья, — сказал я, содрогнувшись всем организмом. — Я — нет.

— Что нет? — спросили Гарики.

— Не бухарик. Не товарищ я вам. Не пью я вина.

— Какие проблемы? Сейчас тронемся — я сбегаю за водкой в вагон-ресторан, раз не пьёшь вина, — сказал толстый Гарик.

Началось, подумал я. А что началось, спросил я у себя. Новая жизнь началась, ответил я себе. Вита Нова? Она самая. Вот ты какая. Да уж какая есть, отвечает Вита Нова. Полная пьяного угара, что ли? Вот такая ты? А теперь — торжественный выход супруги под марш из «Аиды»: я же говорила тебе, что ты сдохнешь под забором! И вот я падаю под гнилой забор, который красил разбодяженной краской, и умираю всем на радость. Да иди ты, Вита Нова, знаешь куда? В ресторан? Там пока закрыто, но я договорюсь. Вита Нова говорила со мной голосом толстого Гарика.

Я открыл глаза и помотал головой, чтобы мозги встали на место.

В глазах толстого Гарика читалась такая укоризна, будто я не отверг предложение вмазать, а выдал врагам целый партизанский отряд вместе с обозом и полевым госпиталем. Тощий Гарик, напротив, смотрел на меня с этаким партийным благодушием: дескать, оступился товарищ, ну ничего, сейчас одумается.

Соврать, что у меня больная печень, подумал я. Да хрена вам всем. Ещё я врать буду.

— Простите, мужики, — сказал я. — Пить сегодня не буду. Не обижайтесь. Я не готов.

— Ну, не готов, так не готов, — сказал толстый Гарик. — А мы выпьем.

— Это ради бога, — сказал я, после чего поднялся и потянулся. Заодно взглянул на часы. До отправления поезда оставалось семь минут. — Пойду пройдусь.

Через вагон, наполовину заполненный пассажирами, я прошёл к закутку возле сортира, который примыкает к дальнему тамбуру и называется на железнодорожном языке «малый коридор», вдохнул вокзальный воздух, просачивающийся через полуоткрытое окно, и, вздрогнув, отпрянул от окна, ударившись плечом об огнетушитель — на сей раз настоящий, — который висел на стене рядом с дверью.

Было отчего. На перроне стояла лично, собственной персоной, моя супруга и пристально вглядывалась в пассажиров, которые толпились перед входом в вагон, курили, плевали на рельсы и заигрывали с проводницей.

Ни хрена себе, сказал я себе. Нет, в нашей жизни бывало, бывало, что я куда-то уезжал, а она меня провожала на вокзале. В какие-то самые первые годы брака. Но сейчас это было таким вопиющим нарушением всех законов бытия, что впору было щипать себя за руку, кусать за локоть, ещё раз треснуться башкой об огнетушитель — и всё равно бы не помогло. Во-первых, она сейчас должна быть на работе. Контора её хоть и не режимная, но всё же не шарага какая-нибудь, откуда можно смыться в разгар рабочего дня. Во-вторых… да к чёрту во-вторых! Это что же значит — что ещё не всё у нас с нею потеряно? Что ещё может лопнуть нарыв, и реки нежности потекут вспять и утопят нас в себе, как когда-то было, пусть не реки — ручейки? И снова будут цветы и стихи: «Так долго вместе прожили, что снег…». И тесные объятия во сне, и эти безумные моменты вожделения в самых неподходящих местах… Я почувствовал предательскую щекотку в носу. Провёл пальцем по веку — палец был влажен, будто кот, которого выгоняли гулять под дождь и только что сжалились и впустили обратно в дом.

Тут поезд дёрнулся и двинулся в сторону юга. Я опять треснулся башкой об огнетушитель. Видение не пропало. Щипать себя и тем более кусать за локоть не стал.

Перрон уплыл вместе с моей несчастной супругой, стоявшей на нём в какой-то растерянности — или мне так показалось? Я ведь тоже порядочная сука, подумалось мне, пока я возвращался в купе. Один раз пошёл в гости — пульку расписать — и два дня играл. Не звонил, не писал — играл, не вставая из-за стола. Продул всё, что было, и ещё сорок рублей остался должен. С зарплаты, конечно, пришлось отдавать. Ну не сука ли, если разобраться?..

Нет, только Новая Жизнь, только Новая Жизнь!

— Гарик, — обратился я к толстому, опав на сиденье. — Ты говорил, что знаешь, где водки достать…

— Уж я-то знаю, — обрадовался Гарик.

Я протянул ему деньги.

— Что у тебя с глазами? — спросил он, пристально вглядевшись в моё лицо.

— Там, понимаешь, такое дело — жена пришла меня провожать. Увидел её на перроне из тамбура, который заперт. А мы с ней накануне пособачились…

— Тогда понятно, — сказал Гарик и помчался куда-то за водкой.

Только тут я увидел забившееся в угол дитя. Одетое в джинсы и белый шерстяной свитер, дитя было покрыто белым воздушным пушком поверх румяных щёчек, глаза небесной голубизны взирали из-под длинных ресниц с невинным любопытством, вздёрнутый нос робко шмыгал, будто дитя готовилось вот-вот расплакаться, осознав несовершенство этого бренного мира…

— Знакомься, — пошевелил усами тощий Гарик. — Наш четвёртый, как говорится, пассажир.

— Эдуард, — пискнуло дитя.

Я тоже представился.

— А отчество? — спросило дитя.

— Мы тут все без отчества, — разъяснил ему тощий Гарик. — Отчество рабочему классу не полагается. Отчество ему выдаётся только когда он на пенсию выходит…

Тут вернулся второй Гарик, и бутылка «Столичной» в его руке была как волшебная палочка, с помощью которой он вылечит мир и осушит слёзы всем посылаемым на, но ещё не посланным…

— Просвещаешь подрастающее поколение? — спросил он одобрительно и повернулся к юноше. — Всё он правильно говорит. У нас в стране объявлен курс на что? На демократию. А демократия отчеств не предполагает.

Мы втроём хряпнули раз, другой и третий, и снова куда-то поплыли перед моими глазами мокрый перрон и моя одинокая супруга на нём, нервно вглядывающаяся в лица пассажиров и провожающих, и опять глаза мои наполнились предательской влагой.

— Да не реви ты, — приземлил меня толстый Гарик, лакируя водку своим шмурдяком. — Может, она просто хотела убедиться, что ты действительно умотал и не вернёшься внезапно…

* * *

На следующий день, десантировавшись на вокзале в Пицунде, я первым делом купил в ларьке грузинское курабье — на последний рубль, как выяснилось. Куда делись все мои деньги — кто же их, сволочей, знает. Не доехали. Сошли где-то по дороге, как в песне про речку Вачу.

Впрочем, прибедняюсь — рубль был не совсем последний. Соврал. Ждал своего часа ещё засадный полк — заначенная пятёрка в Достоевском.

Начальство обещало автобус, но автобуса не было — был только УАЗик, который забрал наши вещи и начальство. Шесть километров до лагеря пришлось идти пешком. Курабье скрасило мне пеший марш. Добравшись до пустого лагеря, мы выстроились в очередь к завхозу-кастелянше.

— Вы у нас… — почтенная дама через очки уставилась в ведомость, — проживаете в комнате 29… — И она занесла ручку, чтобы какой-нибудь нелепой закорючкой решить мою судьбу на ближайший месяц. Мою ли?

Я дерзко нагнулся, и мой зоркий глаз успел прочитать, что, помимо меня, в комнате номер 29 проживают ещё как минимум две персоны. Фамилии указанных в ведомости сожителей мне ровным счётом ничего не сказали, а вот инициалы показались весьма подозрительными, поскольку начинались у обоих с буквы «И».

— Минутку, — осадил я её. — Тут небольшое недоразумение. Я хочу жить один.

— Но у нас есть указание начальника лагеря — селить всех рабочих по трое в номере!..

— Это не про меня.

Я вышел и направился прямиком в кабинет начальника лагеря. С каждым шагом поступь моя становилась всё твёрже и уверенней. Ужас от перспективы провести месяц в компании Гариков — то есть в портвейно-водочных парах — перекрывал всяческий политес с моей стороны, в злоупотреблении которым меня так часто упрекала моя супруга, справедливо полагая, что ежели советский человек не распихивает окружающих локтями, то он хрен чего добьётся в этой жизни.

— Рррррразрешите? — спросил я у полковника и вошёл в его кабинет едва не строевым шагом.

Полковник Передастый поднял лицо от бумаг и посмотрел на меня с интересом. Может, показалось.

— Товарищ начальник лагеря! — сказал я уставным тоном. — Произошло недоразумение. Меня селят в комнату на троих. Но я являюсь студентом вечернего вуза, и у меня в мае — сессия и защита диплома. Вот мой студенческий билет. К сожалению, у меня не будет никакой возможности готовиться, если рядом будут люди. Разрешите мне поселиться в отдельной комнате, благо их в лагере — огромное количество, и я никого не стесню! Чистоту и порядок гарантирую!

По моим расчётам, полковник был бы не полковник, если бы после такого чётко доложенного рапорта не сдался на милость победителю. В лучшем случае это был бы майор, прикидывающийся полковником.

— Где служили? — спросил полковник, прищурившись.

— Черниговская дивизия!

— Ну, а учёба не отразится на вашей трудовой деятельности на благо лагеря?

— Никак нет! Учиться обещаю исключительно в нерабочее время!

Передастый вышел из-за стола и, приобняв меня, лично повёл к завхозу-кастелянше.

— Зинаида Максимовна, — сказал он. — Тут у нас есть один учёный. Его отдельно надо поселить.

«Надеюсь, я не перегнул и он меня в пароксизме внезапно вспыхнувшей любови не назначит бригадиром…» — подумал я, получая ключ и простыни.

— Учитесь спокойно, товарищ студент.

Я чуть не ответил «Есть, разрешите идти учиться!», но вовремя удержался. Тогда бы точно попал в бригадиры. А то и в заместители начальника. По строевой подготовке.

Обошлось. Зинаида же Максимовна меня после этого инцидента почему-то полюбила не хуже чем Татьяна Ларина — своего Онегина. Чуть позже она по своей инициативе притащила мне в мою очаровательную комнату-кроху подушки попуховее, старое одеяло — на пол постелить — и банку для воды, предварительно вымыв её с содой.

Долдонила же мне супруга с утра до вечера, что наглость города берёт. А я, дурак, не верил.

* * *

В моей комнате находилось следующее имущество: кровать, стул и письменный стол. Больше ничего в этот объём поместиться не могло. Разве что один какой-нибудь посетитель, поджав коленки. Но кому бы сдалось меня здесь посещать? На стене висело зеркальце. Я обтёр ладонью пыль и посмотрел в мутное стекло: ну что, начал я уже меняться в лучшую сторону или ещё нет? В зеркальце физиономия отражалась та же самая, что и всё последнее время. Что и не удивительно, учитывая способ времяпровождения в поезде. И то, что бухал де-факто весь вагон, а может, и весь поезд, меня ни грамма не оправдывает.

Я застелил койку, после чего достал из сумки и сложил стопкой все пять книг, что взял с собой: учебник французского языка, учебник английского языка, научный труд моего любимого шефа, который он мне трогательным словами подписал год тому назад. Подписывал он мне свою книгу в хмурый зимний денёк, будучи исполнен чувства вины, поскольку в тот день отправлял меня в командировку на Кольский полуостров, где я должен был в течение двух недель обозначать участие университетской науки в комплексном исследовании арктического морского шельфа. Как мой совестливый шеф и предполагал, до исследования дело не дошло, командировка вылилась в двухнедельную пьянку с палеонтологами на базе в Дальних Зеленцах, потом ещё неделю я не мог оттуда выбраться из-за пурги. Труд моего шефа состоял не столько из слов, сколько из формул, отчего весь год я владел его книгой платонически — то есть открыв её ровно один раз и немедленно закрыв обратно. Шеф пока не спрашивал, как мне понравилось его творение, но когда-нибудь это произойдёт, и лучше бы мне иметь для него к тому времени подходящий и компетентный ответ. Поверх труда легли пятый том Достоевского и свежекупленная книжка «Введение христианства на Руси», которую я собрался конспектировать за каким-то дьяволом.

Досужему взгляду в этой кучке не хватило бы парочки учебников, естественных для человека, готовящегося к майской сессии. Увы — я слукавил: не являлся я больше студентом вечернего вуза: как раз незадолго до отъезда подал заявление в учебную часть о том, что не буду писать диплом, и теперь ждал отчисления. Студенческий билет пока сдавать не спешил, вот он и пригодился. Ради того, чтобы жить в отдельной комнате, можно пойти на многое, не только побыть в шкуре студента. Лишь бы бравый полковник не нагрянул с проверкой, как происходит мой учебный процесс. На всякий случай поверх стопки книг я положил чистую пока тетрадку для конспектирования христианства.

Дверь приоткрылась, и без стука ввалился толстый Гарик.

— Пойдём здоровье поправим красненьким, — сказал он, осматриваясь. — До ужина ещё час. Самое время.

— Прости, брат, — ответил я. — В поезде расслабились малость, да и хватит. Здоровье теперь буду поправлять десятикилометровой пробежкой.

— Да ладно! — удивился Гарик. — От десятикилометровой пробежки здоровью один только вред!..

А ведь ещё вчера — нет, позавчера — я бы ему поверил, подумал я с горьким презрением к себе, позавчерашнему, и стал натягивать кроссовки.

* * *

Десять километров вдоль берега моря дались мне с трудом. Даже, впрочем — кому я вру — догадываюсь, их было в этот раз пока не десять. Может, восемь. Или семь. Да хоть бы и шесть. Пять — тоже красивая цифра. Кто там их разберёт, тем более уже настали сумерки. Рулетки же у меня при себе не имелось.

Пробежав их — сколько было, столько и было — я разоблачился, залез в море и окунулся с головой в холоднющую воду, из которой с визгом выскочил обратно. Душ в лагере ещё не включили. Затем, собственно, мы сюда и приехали — чтобы всё постепенно включать. А также таскать, красить, чистить, олифить — словом, пидарасить, в переводе на древнегреческий. К счастью, уже работало электричество. Электрик прибыл двумя днями раньше, вместе с завхозом-кастеляншей.

От пляжа в море уходил дощатый пирс на бетонных сваях, длиной метров двадцать. Должно быть, летом к нему причаливали какие-нибудь прогулочные лодки или с него ныряли в море студенты и прочие отдыхающие. Сейчас же он стоял гол, сыр и скользк. Я, конечно, нырять никуда не стал — заходил окунуться с берега, потом уже залез на доски, чтобы не пачкать ноги в песке. Отжимая плавки, вдруг подумал: вот что, в контексте осуществления в себе радикальных перемен, надо ещё научиться нырять. Башкой вниз в холодную воду. И супруге это продемонстрировать, когда поедем в отпуск в Коктебель. Ей же нравятся всякие мачо. В прошлом году, когда я вернулся из экспедиции, где целый месяц с утра до вечера занимался тем, что вытравливал за борт и вытягивал обратно на палубу тяжеленную косу с сейсмодатчиками, вследствие чего накачал себе невероятные мускулы, супруга, ощупав меня по возвращении, высказала полнейшее одобрение этаким во мне переменам. А что? Меняться так меняться.

До ужина я, гордый собой и своими достижениями, успел вскипятить себе крепкого чаю.

В открытой столовой начальник лагеря выступил перед рассевшейся за столы рабсилой в количестве человек примерно двадцати с небольшой речью, разъясняющей порядки в лагере. Приехавшая рабсила состояла из двух частей: одна — работяги и сотрудники кафедр, другая — строители. По поводу строителей Гарик мне объяснили ещё в поезде: наглые, агрессивные, держатся особняком, все как один законченные алкаши.

Среди рабсилы присутствовали и две женщины, не считая третьей, уже мне знакомой, — завхоза-кастелянши Зинаиды Максимовны. Одна была бухгалтер Ксения Маратовна с шиньоном, другая — довольно молодая особа с дерзким и весёлым взглядом и уже со свитой: трое мужиков, из строителей, сидели с ней за столиком и свирепо поглядывали друг на друга и на возможных претендентов. Я предпочёл её не разглядывать и отвернулся: кто знает, что им в голову придёт, заметь они моё любопытство.

— Слушать меня всем поголовно! — начал бравый полковник своё выступление. — Чтобы не было потом глаз… вопиющих в пустыне!

Дальнейшего я не слышал, потому что, сохраняя серьёзное и внимательное выражение лица, полез в карман за записной книжкой — записать bon mot. Друг Элик Алиев коллекционирует армейские перлы, обещает когда-нибудь уехать в Израиль и там издать отдельной книжкой — подарю ему. Как-то раз я ему подарил перл от майора Холодова, сказавшего, что «овал есть круг, вписанный в квадрат с разными сторонами». Элик от восторга побежал мне за пивом. Пожалуй, сегодня я ещё раз получил шанс заработать на пиво. Или чёрт с ним, с пивом, потребую, чтобы в книге была ссылка на меня. Глядишь, прославлюсь. На весь Израиль. Хотя бы.

Как неспециалиста ни в чём, то есть бесполезного для общества экземпляра, меня определили в бригаду к дяде Ване.

На кухне хозяйничала завхоз-кастелянша Зинаида Максимовна — повара приедут только к открытию сезона. Увидев меня в очереди за хавчиком, она разулыбалась и бухнула мне в пюре не один кусок жареной печёнки, как всем, а целых три.

Путь мой из столовой к себе лежал мимо комнаты 29. Дверь была открыта, а на пороге стоял толстый Гарик.

— Зайдите, — сказал он тоном, не допускающим отказа. — Надо обсудить один вопрос.

За столом сидел с нетерпеливым видом тощий Гарик. На столе в окружении мандаринов возвышалась гигантская бутыль красного вина.

В углу на койке сидел, скукожившись, юноша Эдуард. В глазах его и в натянутой на розовую физиономию улыбке стояла безысходность.

* * *

С утра наша бригада приступила к уборке мусора на территории. Бригадир — ласковый старикан по имени дядя Ваня — не требовал от нас трудовых подвигов, скорее следил, чтобы мы не надорвались.

— Пер’дохните, ребяты, — эту фразу он повторял чаще всех остальных.

Пушистое создание под названием Эдуард, одетое в чистенький джинсовый костюмчик, тоже оказалось в нашей чернорабочей бригаде — чего и следовало ожидать; дитя, с какой стороны на него ни глянь — без слёз умиления не получится — не оставляло сомнений в своей совершенной бесполезности перед вызовами этого мира.

Четвёртым был некий Витя Калачёв, 25 лет, лаборант с химфака. Он сразу вогнал меня в блевотное состояние. И не тем, что у него дурно пахло изо рта, не мелким ростом и не мерзейшего вида редкими усишками под носом, а тем, что, едва открыв рот, он забубнил о бабах, сально ухмыляясь и заглядывая мне в глаза снизу вверх, явно ожидая от меня одобрения и поддержания темы. Точнее, забубнил об одной из них, понятно, о какой; завхоз-кастелянша и бухгалтерия интересовали Витю значительно меньше. Он страдал оттого, что она всего одна, спрашивал моего мнения, греет ли её кто-нибудь по ночам, рассказывал, что в прошлом году баб приезжало много, было из кого выбирать и т.д. Заодно посоветовал мне держаться от неё подальше, потом что давеча у строителей уже кто-то кому-то настучал в бубен — и всё из-за неё, стервы. Как будто я вообще проявил к ней какой-то интерес. Он потел, хихикал и трындел не умолкая, явно намереваясь перейти к рассказам о своих собственных похождениях по бабам в прошлом году. Можно подумать, меня сильно всё это интересовало. У меня вон Достоевский лежит на тумбочке нечитанный — а тут какие-то мелкие проблемы спаривания зверушек в местном зоопарке.

Так что, получив задание: таскать из сарая на спортплощадку деревянные щиты, я, чтобы не участвовать в этих мерзостных разговорах, предпочёл встать в пару с Эдуардом, а Витю поставили на лопату — надеюсь, фаллический предмет скрасил ему жизнь хотя бы теоретически. Я ждал, что Эдуард на щитах вымрет сразу, но он не вымер. Вымер, наоборот, я — мы накануне засиделись в его комнате с Гариками, решая, как выразился Гарик, некий «вопрос» под местное вино, часов до двух ночи (о чём конкретно говорили — не помню). Эдуард всё это время читал в койке при тусклом свете лампы в потолке какую-то книжку и поглядывал на нас то с жалостью, то с ненавистью. Жалость, надо полагать, предназначалась мне, а ненависть, достойная юного партизана, которого фашисты взяли в плен и будут сейчас страшно мучить, — моим собутыльникам.

После очередного перетащенного щита я рухнул прямо на этот щит и зашарил руками по карманам — пока не вспомнил, что больше не курю. От внимания дяди Вани моя ретирада не ускользнула.

— Пер’дохните, ребяты, — сказал он.

Наконец, мы перетаскали все щиты и сложили их в штабеля. Далее нам предстояло чистить бетонный желоб, по которому откуда-то сверху стекала вода в сторону моря. Желоб был забит жидкой глиной, ветками, окурками — разным говнищем, одним словом. Эдуард глянул на свои беленькие импортные кроссовки и тяжко вздохнул. Мои кроссовки были попроще, чем у коллеги, но, однако же, единственные в моём гардеробе. Витя же, заметив наши с Эдуардом сомнения, усмехнулся торжествующе: он-то был одет в сапоги с отворотами, причём сапоги были сшиты из хорошей кожи, а отвороты были загнуты с каким-то особенным изяществом. Витя явно своими сапогами гордился — за неимением, надо думать, других предметов для гордости.

Конец ознакомительного фрагмента.