Трудармия

Александр Александрович Вегнер, 2019

Действие повести происходит с октября 1942 по ноябрь 1946 года. После ликвидации АССР Немцев Поволжья большинство мужчин и женщин трудоспособного возраста мобилизовано в трудармию. Персонажи моей повести – трудармейцы, от совсем юных девушек до пожилых женщин, строят нефтепровод в Жигулях, добывают известняк и наконец оказываются в деревне Камчатка близ Рыбинского моря на лесоповале. Об их горестях, борьбе за выживание, взаимоотношениях с местными жителями рассказывает моя повесть. Их трагедия – часть общей трагедии советского народа, вызванной нападением на СССР фашистской Германии.

Валенки

Конец сентября. Медленно течёт за огородами навстречу великой Волге речка Караман. Где-то там, за Волгой, скатывается в тучи красное солнце. По-осеннему холодный воздух толкается в открытую дверь летней кухни. Мерно и убаюкивающе гудит ручной сепаратор. Это мать перегоняет надоенное молоко. У двери сидит серый полосатый кот Мурре, довольно облизывая усы. Потом начинает умываться. Отбился, бродяга, от дома, но вечером исправно приходит получить вечернее молоко.

Мария с отцом только что приехали с бахчи. В руках у неё корзинка с паслёном. Собирать паслён её любимое занятие. В этом году его видимо-невидимо.

Отец переносит с телеги в амбар жёлтые тыквы. В амбаре заработанное отцом и матерью на трудодни зерно. В зерне уже закопаны дыни и арбузы. Тыквы отец закапывает туда же — это лучший способ сохранить бахчевые деликатесы до зимы. Последнюю — самую большую тыкву — отец вкатывает в летнюю кухню.

— Смотри, какая! — говорит он матери. — Не поднимешь — больше тележного колеса! — отец любит преувеличивать.

Тыква перекатывается через порог и сотрясает пол. Звенит посуда в шкафу. Мурре порскает под стол, испуганно оглядываясь, и бросая оттуда из глаз своих тревожные жёлто-зелёные огни, потом, набравшись смелости и прижав уши, осторожно на полусогнутых лапках выбирается из кухни, в ужасе косясь на тыкву. Прокравшись мимо неё, пускается стрелой и одним махом перепрыгивает через соседский забор. Смотри, разбойник, Соломон Кондратьевич уже обещал прибить тебя за украденных цыплят! С весны троих за тобой числит!

Мать заканчивает сепарировать. Отец опять уходит в амбар. Сепаратор продолжает по инерции петь свою грустную вечернюю песню, всё тише, тише, наконец смолкает.

Паслён постоит до завтра — ничего ему не сделается. Завтра рассыпят его на противнях, поставят на плиту в летней кухне и будут сушить. Зимой паслён распарят в воде, загустят крахмалом, добавят сахара, и мать испечёт пироги (шварцбернкухе¹³). Вытопит печь, посадит их на деревянной лопате на под, закроет заслонкой. Запах тогда! Какое счастье, когда в доме пахнет пирогами. А какое Рождество без шварцбернкухе, криммелькухе¹⁴ и кирбискухе¹⁵!

Мария берёт ведро с обратом, мать кастрюльку со сливками, идут в дом. Сумерки. В доме прохладно. Старая бабушка уже спит в своей комнатке.

Включают свет на кухне. Отец приносит большущий арбуз. Он светится от удовольствия, что сможет потешить любимую дочь.

— Таких у нас ещё не было, послушай, как звенит, — он щёлкает по полосатому боку, — дай-ка нож!

Нож едва пробивает корку, и раздаётся треск. Трещина бежит впереди лезвия.

— Хорош! — говорит отец, любуясь на качающиеся на столе половинки, с блестящими на срезе крупинками сахара. — Попробуй, — говорит он и отрезает огромный ломоть.

— Ой, как вку-усно! — Мария стонет от удовольствия и от саднящего зубы холода, а отец просто счастлив.

Арбуз необыкновенно сладкий. Хотя у отца они все самые вкусные и прежде не бывалые, на этот раз он прав — Мария такого ещё не ела. А вот с хлебушком! Семечки в ладонь, потом на тарелку. Отец вырезает самый лучший кусочек — сахаристую сердцевину — и подаёт дочери. Мария переполнена сладким холодом, от которого начинается приятный озноб. Она прыгает в постель. Сейчас свернётся калачиком, подберёт коленки к подбородку, угреется… Как здорово засыпать, угревшись. А послезавтра пойдёт в Марксштадт, в педучилище с однокурсниками — Сашкой Мулем и Эрной Дорн. Соседка её — Милька Бахман — тоже ходит с ними, но в техникум механизации.

И вот уже перенеслась Мария в предвыпускной май и видит залитый утренним солнцем класс, и Genosse¹⁶ Нагель, щурясь в потоке весёлого света, рассказывает им о методике преподавания пения в начальных классах. Для примера приводит песню, со словами о Ворошилове:

Genosse Woroschilow

Führt vom Sieg zum Sieg…¹⁷

— Genosse Муль, повторите, — говорит он Сашке, который для Марии никакой не геноссе, а просто сосед по парте и друг детства.

Высокий, худой Сашка встаёт и повторяет: «Геноссе Ворошилов…», упирая на звук «и».

— Nein, nein, Genosse Muhl! Nicht Woroschilow! Sie wissen doch die Regel¹⁸: «-жи, — ши пишется через «и». Слышится «ы», а пишется «и». Noch einmal!¹⁹

— Геноссе Ворощи-и-илов…

–Verstehen Sie doch, Genosse Muhl!²⁰, — Нагель подходит к Сашке, — Пишется Ворощи-и-илов, а произносится Ворош-ы-лов. Voll den Mund!²¹ Сашка будто не понимает и настаивает на своём варианте. Геноссе Нагель краснеет. На лице выступает пот.

Наконец, с пятого или шестого раза геноссе Нагель добивается нужного произношения.

— Ах, геноссе Муль, геноссе Муль… — говорит он, вытирая платком полное лицо.

— Ах, геноссе Нагель, геноссе Нагель, — отвечает Сашка, обнимая учителя за плечи. — Der Kaul hat vier Stolper, aber bet´ doch²².

Сейчас можно и пофамильярничать — через месяц выпуск. А за ним целая жизнь — яркая, как этот майский солнечный свет…

Но почему же никак не согреться?! И это солнце её, Марию, сегодня не греет. Что-то случилось страшное — от солнца не тепло, а жуткий холод. Он властвует, становится всё сильней, достаёт повсюду, вот уже он пробирается к ногам… И ещё что-то тревожит Марию: какой-то отвратительный запах. У них в доме никогда такого не было! Она просыпается и вываливается из счастливого сна в ужасное настоящее.

Уже две недели она в селе Отважном, вернее, в посёлке нефтяников того же названия. Трудармейцы копают траншею под нефтепровод. Живут в бревенчатом бараке.

Ночь. Сквозь маленькие окна светит луна. Саму луну не видно, она разбилась во льду замёрзших стёкол на множество разноцветных огоньков и освещает два ряда толстых столбов. Каждый столб — это четыре лежанки, сбитые из досок: две снизу и две сверху на раскосах. Марии приходит в голову, что также в плацкартном вагоне расположены места в смежных купе — два нижних и два верхних. Только в вагоне между ними стенка, а здесь ничего нет, и вши с одной головы свободно путешествуют на соседнюю.

В бараке спит человек сто женщин, может чуть больше — три бригады. Кто храпит, кто стонет, кто бормочет во сне. В конце барака большая печь с железной трубой, которая тянется под потолком к середине барака, и переломившись коленом, выходит через потолок наружу.

На каменные стенки печи, как солдаты на приступ, карабкается 100 с лишним пар валенок. Они сушатся с вечера, и, наверное, один из них коснулся плиты или дверки — от этого и разбудивший Марию запах горелой шерсти. Дрова в печи догорели, и в бараке холодно. Никому не хочется скинуть злосчастный валенок, ведь тогда надо вылезать из-под шуб, пальто и разных тряпок. И каждая надеется, что валенок не её, и жадно старается сохранить тепло под жалкими укрывками, чтобы завтра хватило его, не выдуло без остатка лютым ветром, не выжало морозом. А Мария потеряла уйму этого драгоценного тепла. Во сне её пальто сползло, и ноги вылезли из-под шали. Она поправляет всё это, натягивает пальто поверх головы, оставляя для дыхания узкую щель у самого носа.

«Мамочка, как мне плохо, как всё болит и какие кровавые мозоли у меня на руках. Я ещё ни разу не выполнила норму и получаю только 400 граммов хлеба. И ем я из первого котла. Ты даже не знаешь, что это значит, есть из первого котла. Если бы ты знала, как мало еды дают мне из этого котла! Как хочется есть! Ей становится отчаянно жаль себя. Она плачет — тихо, чтобы никого не разбудить. Она понимает, что это плохо, надо спать, что сон такая же ценность, как хлеб и тепло, но ничего не может с собой поделать. Лицо и руки становятся мокрыми, от слёз замерзают щёки и нос, втягивающий наружный воздух. «Мамочка, если бы ты знала, как прав был Йешка. Он ничуточки, ничуточки не соврал. Здесь все хотят есть, а я больше всех».

Потихоньку она опять согревается, успокаивается, и приходит тупой тяжёлый сон на этот раз без сновидений.

Она просыпается от резких металлических ударов. Уже горит свет, и бригадир Фрида Кёниг кричит:

— Подъём, подъём! Вставайте!

Мария встаёт, сразу надевает пальто, чтобы не выпустить из него ночное тепло. С ужасом смотрит на свои руки. Как такими руками долбить киркой смёрзшуюся в камень землю!

Снизу на нарах тётя Эмма. Она замечает, как Мария разглядывает свои руки.

–Allmächtiger Gott! Geb mol dej Hände²³, — Lieber Gott²⁴! Ты же без рук останешься! — говорит она, доставая из своих многочисленных карманов платочки разных размеров. — Setz dich doch²⁵! — приказывает она, видя, как Мария переступает с ноги на ногу на ледяном полу. Она перевязывает Марии руки, да так ловко — повязки не съезжают, и надёжно прикрывают растёртые места.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

13

паслёновый пирог (нем.)

14

пирог со сладкой присыпкой из муки (нем.)

15

тыквенный пирог (нем.)

16

Товарищ (нем).

17

Товарищ Ворошилов ведёт от победы к победе (нем)

18

Нет, нет, товарищ Муль, не Ворошилов! Вы же знаете правило… (нем.)

19

Ещё раз! (нем.)

20

Поймите же, товарищ Муль… (нем.)

21

Полным ртом! (нем.)

22

Der Kaul hat vier Bej, aber stolpert doch. — Конь и о четырёх ногах спотыкается (диалект немцев Поволжья). Игра слов: Муль поменял существительное на глагол и глагол на существительное, получилась: «У коня четыре спотыкалки, а он всё равно молится».

23

Всемогущий Боже! Дай-ка свои руки (нем.)

24

Милый Боженька (нем.)

25

Садись же! (диалект немцев Поволжья)