Блики Солнца. Сборник рассказов

Александра Ковальски

«Блики Солнца» – дебютный сборник автора, в котором собраны рассказы и миниатюры на разные темы: от бытовых до мистических: смешные и грустные, счастливые и трагичные, гражданские и военные, о людях и о животных…Автор приглашает всех нас – читателей – окунуться в мир литературных зарисовок, собранных «по дорогам автостопа» за 10 лет путешествий!Приятного чтения! Книга содержит нецензурную брань.

Цикл рассказов — «Взвейтесь кострами, синие ночи»

А завтра была война

Иван и Акулина жили в соседних дворах. Ребятишками вместе гоняли лошадей на водопой, вместе помогали родителям в поле, летом собирали в лесу чернику, а зимой бегали в избу-читальню, где старенький поп учил ребятню грамоте по старинным книгам. Время было непростое… только-только отгремела Первая Мировая, плавно перешедшая в Гражданскую. Повсюду говорили о НЭП-менах и о коллективизации, но какое дело ребятне до политики? Им бы все бегать да резвиться. Дети не замечали многих тягот, они умели радоваться солнечным лучам, теплу и сочным лесным ягодам, холодной воде из родника и летним дождям. Они умели быть детьми.

***

Впервые Иван посмотрел на Акулину иначе, когда им было уже почти по 17 лет. Деревенские девчонки в этом возрасте ходили на улицу стайками, хихикали о чем-то своем девичьем и бегали на речку купаться в тихую заводь, ниже по течению. Именно тогда, в тот знойный июльский полдень, возвращаясь с поля, где он помогал отцу, Иван увидел Акулину, идущую от реки. Девушка несла на плечах расписное коромысло, на котором покачивались в такт плавной походке два ведра с водой. Солнечные лучи, отражаясь в воде, бросали блики на лицо Акулины, подчеркивая веснушки на ее востреньком носике и небесно-синие, как васильки глаза под длинными черными как ночь ресницами.

— Привет, Ваня, — закричала она, приветливо махнув соседу свободной рукой.

— Здравствуй, — едва смог пробормотать он в ответ.

— Что жара сморила? Чего смурной такой? — весело продолжала болтать Акулина. А он только смотрел на нее во все глаза и молчал, краснея.

***

С того июля и пошел по деревне слух, что Ивана сглазили, да приворожили. Не иначе… Смурной стал парень, не смеялся, не шутил, как бывало раньше. Все в поле, да в доме. На девчонок и не смотрит, а если и бросит взгляд, то исподлобья, будто молния ударит. Да недолго горевал Иван, не долго отмалчивался, сразу после праздника Воздвижения и потянулись в дом Акулины сваты, а вскоре после Покрова и свадьбу справили. Перебралась молодая жена в дом свекра. Стала по дому помогать, да и о родителях не забывала. Старики говаривали, что свекровь Акулину пуще родной матери полюбила, своих-то дочерей не было. Пятерых ребят Бог дал, а дочку так и не дождалась. Старшие двое погодки еще на фронтах Первой мировой остались, сгинули где-то, среднего «белогвардеец» топором зарубил на глазах у матери, а младший еще совсем мальчишкой был, когда Иван и Акулина свадьбу сыграли. Так и жили Акулина с мужем в доме со свекром-бывшим красноармейцем (потерявшим руку в Гражданскую войну), свекровью и братом Ивана. Хорошо жили молодые, в любви и согласии, никто злого слова от них не слыхивал. По весне бабы засудачили, что еще до середины лета будет Акулина качать зыбку. Так бы оно и случилось, да Бог иначе положил по судьбе-то быть и иную дорогу уготовил молодым.

***

Акулина вот-вот уже и родить должна была, тяжело ей давались последние недельки. Свекровь ее по-матерински оберегала, утром коров выгонять сама вставала, хоть и годы уже не те были, да уж больно жалко было «дочку». Старуха вставала по первому свету, выходила во двор, читала молитву, как учила бабка, хоть и запретила новая власть церкви, но мать Ивана — Федо'ра — не сожгла икон, не отказалась от веры христианской. Исправно просила у Бога здоровья для живых, да упокоения для мертвых.

***

В июне Акулина родила дочку. Иван нарадоваться не мог на малышку — все свободное время качал на руках, целовал пухленькие щечки и ладошки. Счастьем светились его глаза и душа пела от радости. В то утро — в канун летнего солнцестояния — рано поднялась бабка Федо'ра, вышла во двор, да так и ахнула — словно кровь по небесам разлита — облака алые, а за околицей в небе словно крест стоит. Осенила себя крестным знамением бабка Федора и слезы покатились по морщинистым щекам, защемило душу.

***

С того утра слезы не высыхали на глазах старухи. Плакала, провожая сына на фронт, плакала, когда второй сын подался к партизанам, плакала, опуская ранней весной 42-ого в промерзшую землю крохотное тельце внучки, запеленутое в последнюю материнскую рубашку, плакала, провожая на фронт Акулину. А потом была бомбежка и осенью 42-ого не стало ни дома, ни бабки Федо'ры.

Война разбросала Акулину и Ивана. Они никогда больше не встретились, но, умирая в полевом госпитале где-то под Вязьмой, Иван до последнего шептал ее имя. А Акулина — сестра милосердия в блокадном Ленинграде — пока была жива, расспрашивала каждого раненого солдата и офицера, не видел ли он ее мужа… но никто так ничего и не смог ей рассказать.

Библиотека

***

В глубинке жизнь течет однообразно и размеренно. Отсутствие событий порождает скуку, а любое, даже мелкое, происшествие становится поводом для сплетен и пересудов на долгие месяцы. Вот почему приезд новой учительницы стал едва ли не событием века. В последний раз так судачили лет 30 назад, когда у соседки Якимовой с войны вернулись живыми оба сына и муж. Правда, муж вскоре помер от чахотки, но сыновья женились и оба работали в колхозе. У старшего было трое дочерей и сын, а младший 5 лет назад овдовел, да так и жил один, кое-как управляясь с хозяйством и тремя сорви-головами — пацанятами. А тут на тебе! Прислали из города по распределению учительницу. Ей было от силы года 24. Никогда не видавшая в живую коровы, не носившая валенок и болотных сапог, она выглядела растерянной, стоя на крыльце сельсовета в тонком ситцевом платье и с небольшим чемоданом в руках.

— Здрассьте, — поздоровался с ней проходивший мимо крыльца высокий небритый мужчина в перепачканных соляркой брюках и клетчатой рубашке.

— Добрый день! — вежливо ответила она.

— Давайте помогу с вещами-то, — вдруг предложил незнакомец. И решительно забрал у девушки чемодан. Спросил тут же — Квартиру дали? Или опять в цех поселят?

— Дали, — кивнула учительница. — В школе.

— Так Вы не в бригаду?

— Нет. Я — учительница.

— Это хорошо. Учитель нам нужен. Звать-то Вас как?

— Ксюша, — и тут же спохватившись, добавила, — Ксения Владимировна.

— Ну пойдемте, Ксения Владимировна. Покажу, где у нас школа.

***

Школа на селе была одна. Высокое здание, построенное еще до войны. И с той поры ни разу ни разу толком не ремонтированное. Учились в ней ребята с 7 окрестных деревень. Рядом со школой стоял небольшой дом из бруса. Он был гораздо моложе школы, жил в нем когда-то прежний учитель математики, после отъезда которого, дом пустовал.

— Ну вот и пришли, — улыбнулся мужчина, опуская на крыльцо чемодан.

— Спасибо Вам, — поблагодарила Ксения.

— Да не за что, — смутился тот. — Вы если что, зовите. Люди у нас хорошие на селе, помогут. Детей тут много… будет кого учить.

— Это хорошо, когда дети к знаниям тянутся. А у Вас есть дети?

— Трое… мальчишки. Озорные они стали, как мать померла,… но не злые. Вы с ними построже… — и как-то сразу понурившись, мужчина шагнул с крыльца и размашисто зашагал в сторону тракторной станции.

***

Начался учебный год. Ксения Владимировна вела математику. Учительницей она была строгой, но дети ее любили. Только старший сын Якимова не желал слушаться. На уроках озорничал, а то и вовсе мог встать и уйти из класса. Никакого сладу с ним не было. Ксения пыталась поговорить с ним, вызывала в школу отца, да толку-то. Младшие братья не отставали от старшего. И вскоре уроки стали настоящим испытанием для молоденькой учительницы. И вот однажды весной хулиган довел бедняжку до слез. Вечером учительница пошла к Якимовым домой. На стук дверь ей открыл самый младший из братьев.

— А отец дома? — спросила учительница.

— Жаловаться на нас пришли? — спросил мальчишка.

— Нет. Хочу поговорить, — как можно дружелюбнее ответила она.

— Нет его еще. Он в бригаде, но скоро придет. Заходите.

— А братья где?

— Старший Митька отцу помогает после школы, а Сережка к бабке побёг. Ей помочь надо. Старая стала, — ответил мальчишка.

Учительница вошла в избу. Было там чисто, но не чувствовалось уюта. В красном углу — иконы, а на стене над кроватью портрет молодой женщины. Видимо, покойной жены Якимова.

— Папа сам рисовал. Он умеет, — с гордостью сказал Славка.

— У вас книг как много! — удивилась учительница, кивнув на полки, занимавшие всю стену.

— Это мамины. Она их любила очень. Ей дядя привозил каждое лето. А когда она умерла, папа их не отдал, сказал, что память. Только никто их не читает…

Учительница осторожно прикоснулась пальцами к корешкам книг и вдруг спросила:

— А ты знаешь, что книги, они ведь вроде лекарства. От всего помогают.

— Правда?

— Конечно. Вот прочтешь книгу и на душе сразу светлее станет. Книги и совет дадут и тоску прогонят. Ты сам попробуй, если не веришь, — улыбнулась Ксения Владимировна.

Учительница так и не дождалась в тот день отца трех хулиганов. Стемнело и она поспешила домой, решив, что неприлично беспокоить уставшего за день работы в поле человека всякими глупостями.

***

На следующий вечер случилось еще одно событие, потрясшее соседей. Во дворе Якимовых заполыхал костер. Сбежалось полдеревни, в том числе и учительница. Старший брат, под вопли младших, висевших у него на руках и кричащих, что было сил, вытаскивал из дома книга и бросал в огонь. Учительница бросилась к Митьке через толпу, оттолкнув любопытных. Она бросилась на помощь ребятам. Славка вытаскивал из огня книги, Сережка, пытался остановить брата. Кто-то схватил ведро с водой из колодца и плеснул в костер. Когда на крики и шум с поля прибежал запыхавшийся отец, он увидел во дворе дома кострище, вокруг которого валялись мокрые, обгорелые книги и стояла учительница, к которой жались его младшие сыновья.

— Ты зачем книги сжег? — спросил Якимов старшего сына.

— А зачем она врала, — кивнул он на учительницу. — Пришла к нам домой, книги мамины трогала, еще и Славке наврала, что книги лечат! Ни черта они не лечат… не правда это!

— А вот и правда, — хлюпая носом отбил Славка, которому Ксения Владимировна осторожно бинтовала обожженные руки.

— Отставить ссоры! — строго приказал отец. — Книги, может и не лечат, но и жечь их незачем.

***

Через неделю отец сложил остатки книг на подводу и отвез в школу.

— Будем библиотеку делать, — сказал он учительнице. — Может кого и, правда, тогда… вылечим.

— Библиотека — это хорошо, — улыбнулась Ксения.

— А Вы зря так про книги, мать его так говорила. Только не вылечили ее книги. Померла. Рак у нее был. Вот тебе и конец 20-ого века, а врачи бессильны. Долго мучилась. Умерла в больнице в райцентре. С тех пор старший наш от рук отбился. 16 лет пацану, вчера отправил его к дядьке, в город. Он его на завод определить обещал. В институт поступать не хочет, пойдет в армию, а после что с ним делать и не знаю, — вздохнул Якимов.

***

Библиотеку открыли к новому учебному году. Ксения Владимировна регулярно выписывала для нее пополнение, ездила в райцентр за новыми книгами. А к новому году к ней в дом постучались. С удивлением обнаружила учительница на крыльце Митьку.

— Вы меня простите, что я нагрубил Вам тогда, — сказал парень, опустив глаза, — и что на уроки не ходил. Я вот книги для библиотеки принес. Три получки скопил и еще дядя помог. — С этими словами парень занес в дом большую коробку, доверху наполненную книгами.

— Ой, сколько книг! Вот это подарок! — восхищалась Ксения Владимировна, разбирая книги, рассматривая обложки и с восхищением вдыхая аромат свежей типографской краски. Смутившись, вдруг спросила, — Ты голодный? У меня пирожки есть. С малиной. Хочешь?

— С малиной? Это можно, — робко ответил Митька.

— Тогда мой руки и за стол! — распорядилась учительница.

***

Они пили чай и Митька рассказывал Ксении Владимировне о городе, о том как работает на заводе и как его хвалил мастер, рассказывал и о матери, о том, какой он помнил ее. Рассказывал с восторгом, без слез и без боли. Просто говорил и говорил, будто бы она все еще живая. Ксения Владимировна слушала его и улыбалась, радуясь перемене в парне.

***

Ни один год пролетел с той поры. Выросли у Якимова сыновья. Митька стал инженером, Сережка в науку ушел, а младший стал врачом. Женились, семьями обзавелись, внуков к отцу в деревню каждое лето привозили. Шумно у Якимовых летом, а вечерами, бабушка Ксения, соберет всех вокруг большого стола и читает вслух какую-нибудь интересную книгу. Детвора слушает, приоткрыв рот и нет-нет, да кто-нибудь и спросит: «Бабушка, а правда, что книги лечат?» Улыбаются дед и бабушка, переглядываются и дед безапелляционно заявляет: «Конечно лечат!»

Лето 88 г.:

***

Холодные порывы ветра трепали траурную ленточку на погребальном венке. Лика осторожно положила на могилу букет из 24-х темно-бордовых роз.

— Здравствуй, Андрюша. Как ты там? — тихо обратилась она к усопшему, как если бы он мог ее слышать. — А я вчера только вернулась из Лондона. Страшно подумать… столько лет прошло. Сын уже институт окончил. Скоро женится, и я стану бабушкой. А, кажется, только вчера… мы только мечтали об этом.

Ей никто не ответил. Она привыкла. Постояла еще немного, поплакала.

— Анжелика Вячеславовна, — окликнул ее, стоявший поодаль водитель, — Вы просили напомнить Вам о времени…

— Да-да, Павел. Спасибо, — отозвалась она, словно очнувшись от сна наяву.

— Пока, Андрюша, — снова обратилась она к памятнику, — я еще заеду. Завтра или на неделе. Привезу цветы. И оградку покрасить надо бы. А ты тоже заходи ко мне, когда хочешь… Мне приятно будет.

Худенькая женская фигурка замелькала среди могил, спеша к воротам кладбища. Павел, сильно хромая, тяжело шел следом. Его работа — не оставлять хозяйку без присмотра, ни на секунду с тех самых пор, как не стало Андрея. Сколько же лет прошло? Четверть века, не меньше.

***

Лето 1988 года Павел помнил так отчетливо, будто это было вчера. Вернувшись из армии, подал документы на заочное отделение в институт. Начал искать работу. И как на грех, встретил школьного товарища — Андрея Сотникова. Разговорились, тот рассказал, что работает секретарем у одного бизнесмена. Предложил и Павлу пойти на работу в этот дом. Бизнесмену как раз требовался водитель. Павел согласился. Лучше бы не соглашался, ничего бы не знал, не жалел бы сейчас так, не переживал бы.

У хозяина — Вячеслава Борисовича — была единственная дочка — Анжелика. Красивая и богатая наследница — по уши влюбленная в секретаря отца — Андрея.

— Добром это не закончится, — часто повторял другу Пашка.

— Не лезь в чужой огород, — отмахивался тот, — я ее тоже люблю и все равно женюсь. Даже если ее отец лишит наследства. Ни за деньги люблю, а по-человечески.

Павел только передергивал плечами. Любовь — дело подлое.

***

А потом грянули 90-е, и фирма Вячеслава Борисовича начала постепенно тонуть. Тогда-то Андрей и придумал хитрый, но не совсем честный план. Пришел к отцу Анжелики и честно ему признался во всем:

— Вячеслав Борисович, я могу помочь Вам спасти фирму. Я тут подумал. Есть у меня одна мысль…

— Может это и дело, но я никогда не пойду на сделку со своей совестью, — выслушав парня, отказался босс. — Лучше разорение!

— Но ради Анжелики!

— Да какое тебе дело, парень?

— Я люблю ее и хочу просить у Вас ее руки.

— Нет! Не бывать этому! Моя дочь не станет женой бандита! Никогда!

После того разговора Вячеслав Борисович выставил секретаря за порог. Андрей отправился искать свое счастье. Спустя несколько месяцев, Павел, в обязанности которого теперь входила слежка за девушкой, устроил им тайное свидание, по просьбе Анжелики.

— Фирма отца совершенно разорена, — тихо поделилась новостями девушка.

— Ничего. Я знаю, как все поправить. Выходи за меня замуж, — попросил ее Андрей.

— Я не могу. Андрюша, прости меня, пожалуйста, но… я очень люблю своих родителей, а отец никогда не согласится на наш брак. Он… хочет выдать меня замуж за одного из своих компаньонов, который обещал помочь моему отцу.

— Значит, моей помощи он не принял, а…

— Дело не в тебе.

— А в ком? Скажи мне! Я пойму.

–… папа верит в Георга Станиславовича. И мне тоже кажется, что его связи и… деньги, действительно сыграют более значительную роль, чем… твой план.

— Ты больше не любишь меня?

— Люблю. Больше жизни люблю.

— Не лги. Если бы любила, верила бы и не променяла бы…

— Андрюша…

— Этот старый пень, обманет твоего отца. Ему нужен этот бизнес! Понимаешь? Он сделает все, чтобы подмять под себя вашу фирму и самый простой путь — жениться на тебе и получить все на блюдечке в качестве приданного. А потом он вышвырнет тебя за порог.

— Нет. Это не так. Скажи, что ты так не думаешь, что это ты со зла…

Он больше ничего не сказал ей. Никогда. В следующий раз, они встретились уже на кладбище — его убили в пьяной драке. Он так никогда и не узнал, что она вышла замуж за компаньона отца и родила сына, которого назвала Андрей.

***

Спустя четыре года…

Она спокойно сидела в кресле рядом с детской кроваткой и смотрела на спящего сынишку. Её лицо было заплакано, а в глазах пустота. Вчера ее отец умер от сердечного приступа. Анжелике казалось, что все это было не с ней. Она вдруг поняла, как же прав был Андрей. Фирма — это все, что было нужно ее мужу. Разорив ее отца, он отнял у старика последнее — жизнь. Теперь Анжелика была сиротой.

Дверь в спальню резко распахнулась и вошел Георг.

— Тише! Ты разбудишь ребенка, — шикнула Лика.

— Ничего! Опять уснет, — он подошел к жене и начал жадно ее целовать, разрывая на ее груди тонкий халатик.

— Пусти меня! — закричала Лика, яростно вырываясь из его рук и уворачиваясь от губ, пахнущих виски и табаком. Получив оплеуху, он отшвырнул жену на диван

— Зашел спросить, когда ты уберешься из моего дома, шлюха!

— Как ты смеешь?

— Я все смею! Тебе здесь ничего не принадлежит! После того, как мы заплатим долги твоего папочки, у тебя не останется даже нижнего белья. Знаю, кстати, один вполне приличный бордель, мог тебя туда пристроить, хотя ты и не вышла данными, но там есть и не очень разборчивые клиенты. Советую подумать над моим предложением, — с этими словами он громко захлопнул дверь спальни. Женщина, утирая слезы, принялась укачивать малыша.

***

Павел стоял навытяжку в гостиной особняка. Напротив него на диване сидела хозяйка — Анжелика Вячеславовна. Оба они молчали. Наконец водитель первым подал голос:

— Простите, но нет. Я не смогу.

— Павел, поймите, что я не шучу. Мне нужно, чтобы Вы это сделали! Ради меня, ради моего сына… Я прошу Вас, — она вдруг резко вскочила. Подошла к мужчине и прошептала, глядя ему в глаза — возьмите, что угодно, только сделайте то, о чем я прошу! Я заплачу сколько угодно и… чем угодно.

Взяв его руку, она положила ее себе на грудь. Спросила: «Или я не слишком хороша?» Он оттолкнул ее ладонь.

— Зачем Вы так?

— Что же еще тебе предложить, Паша?

— Найдите хорошего врача, — помолчав, ответил он.

***

Не прошло и недели после того разговора, как муж Анжелики, возвращаясь из города в свой загородный особняк, попал в аварию. Лика хорошо помнила, как сидела в приемном покое и плакала. Молилась и плакала. О чем было молиться этой женщине, и услышаны ли были ее молитвы на небесах — известно лишь Богу. Здесь на земле, она сделала, что могла. Павла оперировал один из лучших докторов России. Георга Станиславовича — спасти не удалось. Водитель молчал, ссылаясь на амнезию, а Лика благодарила Бога, что Пашка остался жив.

***

Прошли годы. Вырос сын. Анжелика вела дела фирмы одна. Она жила очень замкнуто и часто ездила на кладбище, на могилу Андрея, просила прощения, что тогда не поверила ему. И в церковь, молилась о Павле, чтобы Господь простил его за убийство. Павел, безмолвной тенью, сопровождал ее всюду. Но никогда он не признавался ей, что за убийство Андрея хулиганам заплатил ее муж, и он — Павел, просто отомстил за смерть друга.

Пашка-комсомолец

В школьные годы был у меня закадычный друг по имени Павел. Жуткий хулиган, но не злой и мухи не обидит, хотя пошутить не дурак… Отец у него был меломан знатный. Как-то раз Пашка пригласил меня в гости и показал отцовскую коллекцию. Помню, как мы сидели на полу около ящика с пластинками и с благоговением перебирали их. Там было много зарубежных альбомов.

— А вот посмотри, что папа на днях принес, — протянул мне Пашка пластинку.

— Ух-ты! — не сдержал я восторженного возгласа, увидев на обложке группу Битлз.

— Отец сказал, что она уйму денег стоит, с пяти получек деньги откладывал и еще премию. Только тссс, нельзя об этом говорить, а то мама сердиться будет.

— А можно послушать? — спросил я.

— Сейчас поставлю.

Пашка немного повозился с проигрывателем и по комнате разлились божественные звуки западной музыки. Мы сидели и слушали с замиранием сердца. Тогда Запад казался для нас чем-то недостижимо запретным, волнующим и манящим, как мандарины и конфеты на новогодней ёлке. Мы не понимали, о чем пели голоса на пластинке, но наше воображение подсказывало нам, что пели о чем-то волшебном и прекрасном…

С того вечера я стал поклонником «битлов», хотя и тайным. Тогда слушать западную музыку было не идеологично. Таких могли и в комсомол не принять. Пашку и не приняли. Он открыто признавался в своем пристрастии к вредной музыке, как и его отец, многие песни знал наизусть и неплохо исполнял их под гитару. В комсомол Павла не приняли, но он особо и не переживал, продолжая наигрывать на своей семиструнке, сидя в свободные часы летними вечерами на крыльце «Yesterday» или не менее знаменитую «Oh, Darling».

Потом начался новый учебный год и с верхних эшелонов спустили план сколько молодых «орлов» должно было быть принято в комсомол… Не хватало как раз одного. Тогда-то учителя и вспомнили про Пашку. Да только он всеми путями увиливал.

— Ну вот зачем мне ваш комсомольский билет? Чтобы взносы в партию платить? У меня каждая копейка на счету. Отец-трудяга, мать-инвалид. Нет уж спасибо.

— А как же ты в институт собираешься поступать? — не унимались учителя. — Без билета не примут!

— Да зачем мне институт? Когда мне учиться-то? Мне работать надо, родителям помогать, — отмахивался Пашка. — А там заучивать всего столько, что и голову сломаешь! Нет, не буду.

— Да ты не заучивай, только заявление напиши. Нам же для отчетности.

Так и уговорили. Павел подал заявление на вступление в ряды ВЛКСМ. Его кандидатуру рассмотрели, поморщились, но пригласили на собеседование. Помню, председатель совета комсоргов задал ему всего один вопрос — «Сколькими орденами была награждена газета „Комсомольская правда“?» Пашка задумался, глядя на стол перед собой, а потом приметил, что аккурат под правым локтем председателя лежит та самая газета с изображением на титуле всех орденов, ей присвоенных…

Так, с честью выдержав экзамен, Пашка стал комсомольцем. Ни один год прошёл с той поры, выросли и мы с Пашкой и наши дети, канула в Лету могучая держава Союза, но и по сей день нет-нет да и вспоминается нам эта история о комсомольском билете и «Комсомольской правде», особенно, когда где-нибудь доведется услышать бессмертные голоса «битлов»…

Платье

***

У Маргариты Павловны была мечта. Самая обыденная, женская. Мечта называлась — платье. Но платье, не абы какое, а такое особенное — что называется «последний писк моды» — из тонкой шерсти непременно кофейного цвета, с вырезом «лодочкой», пышной удлиненной юбкой, рукавами 3/4 и белоснежным накрахмаленным воротничком из машинного кружева «ришелье». Но как наденешь платье без туфелек — лодочек на низком каблучке «рюмочке»? Значит нужны еще и туфельки. Тоже белоснежно-белые, под цвет кружев. И сумочка на цепочке… «Завить бы кудри, нарядиться бы в платье и туфельки и на танцы с подружкой!» — частенько мечтала Маргарита Павловна, лёжа поздним вечером в постели, перед сном. А потом вспоминала, что подружка умерла, уж почти десять лет прошло, как схоронили. В блокадном Ленинграде не то, что на танцы, за водой боязно было выйти. О том, что существуют танцы девчонки — блокадницы узнали только в 50-х. Тогда им 17-летним не до танцев было. У Маргариты Павловны в блокаду умерли мать и сестренка. Через неделю советские солдаты вошли в город. Тогда она встретила Его — лейтенанта стрелковой дивизии. Влюбилась без памяти в его глаза цвета весеннего неба и поклялась ждать его с войны. Он вернулся весной 45-ого. Фашистская граната, брошенная из-за угла, где-то на улице Берлина навсегда изуродовала молодого красавца, но Маргарита Павловна хорошо помнила цвет его глаза. И пусть больше никогда не видела их, но воспоминаний ей было достаточно.

***

Нелегко им было после войны. Голодно и тяжко. Уехали молодые на Кубань, на родину мужа. Там родили троих дочек. Отец на них все нарадоваться не мог, любил их, баловал как мог. Игрушки сам мастерил, где в годы дефицита купить кукол?! Маргарита по дому как белка в колесе, за скотиной уход, в колхозе работа, трое деток, и муж-плохой помощник, но не жаловалась. Только вздыхала украдкой о платье. А потом и вздыхать перестала — уж какое тут платье, какие танцы?! Девчонки подрастают, скоро замуж. Старшая рано замуж выскочила, а там и младшенькие-погодки за ней потянулись. Маргарита Павловна и оглянуться не успела, а уж седина посеребрила волосы, морщины избороздили лоб. Посмотрит, бывало, Маргарита на себя в зеркало, да и вздохнет украдкой — жизнь-то мимо прошла, а платье-то так и не купила… вроде бы 60 годков прожила, немало, троих дочек подняла, скоро вон внуков нянчить, а платье купить так и не успела. Все некогда было, да и куда ходить-то в нем в колхозе?! Не пойдешь же в коровник в туфлях-лодочках и платье с накрахмаленным белым воротничком! А на танцы-то поздно уж. Какие танцы пенсионерке?!

***

Внуки заполнили дом и дни Маргариты Павловны. В суете будней в радостях и бедах, в заботах о внуках и муже пролетели как сон еще 10 лет. А уж как мужа схоронила, так и совсем сникла Маргарита. Не осталось в ней былой радости ни единой капли. Только вздохнет украдкой. «Мама, что ты одна да одна. Приезжай к нам. У нас Мишка жениться собрался, скоро улетит из родного гнезда!» — звала настойчиво старшая дочь. «Конечно, мама, переезжай! Хочешь, к Тане, хочешь, к нам», — звали наперебой другие девочки. Но Маргарита Павловна все упиралась. Все ждала чего-то.

***

Прошла дождливая осень, а за ней и зима. Начали таять снега, вернулись с юга грачи. А когда сошел снег и зазеленела молодая листва, увидели однажды утром соседки, что у дома Маргариты Павловны стоят несколько машин. Видели и старшую дочку — Татьяну в слезах. Перешептывались, что умерла Маргарита, не дожила до лета, не успела правнука понянчить. Когда провожали в последний путь, соседки все так же шептались, что покойница лежала в гробу не по случаю нарядной — седые волосы были завиты в локоны, одета она была в платье из тонкой шерсти кофейного цвета, с вырезом «лодочкой», пышной удлиненной юбкой, рукавами 3/4 и белоснежным накрахмаленным воротничком из машинного кружева «ришелье», в белых под цвет воротничка туфлях-лодочках на каблуке-«рюмочке».

Приданое

***

— Ну что расселся-то? Лучше вон люстру с антресоли бы достал! — прикрикнула дородная женщина на своего мужа, мирно устроившегося на диване перед телевизором. — А то молодые-то приедут, чего на новоселье-то дарить будем?! Машка-то ничего не взяла из приданого, все некуда было, а теперь-то как люди жить будут, крыша своя над головой, надо ж и люстры повесить и ковры постелить. Чего сидишь-то, Мииить?!

— Да иду я уже, иду. Не кричи, мать, — басом пророкотал муж.

Дмитрий Павлович был отнюдь не худеньким мужчиной преклонных лет. На то, чтобы принести из кладовки заказанные Анной Ярославовной вещи у него ушел ни один час. А она все покрикивала и подгоняла нерасторопного мужа. К полудню, когда в доме ожидали приезда дочери с зятем, в большой комнате выстроился целый батальон коробок и коробочек, сверточков и кошелочек с приданным для новой квартиры молодых. Чего здесь только не было: сервизы, хрусталь, ковры, гобелены, люстры с вентилятором и венец всего — медный начищенный заново электрический самовар — мечта чуть ли ни каждой советской семьи. Анна Ярославовна с гордостью взирала на приданное, собранное трудом и потом для единственной доченьки

.

***

Маша и Юра приехали после полудня — новенькая иномарка застряла на подступах к селу в весенней колее. Вот и задержались. Хорошо мимо проезжал сосед — тракторист, вытащил. Юра был зол, ему никогда не нравилась глушь родного села. Мария — спешила поделиться с матерью радостью, рассказать о новой городской квартире, трамваях, звенящих по утрам у них под окнами, о новой работе, до которой рукой подать…

Гости, засидевшись за чаем с домашними пирожками, остались ночевать. Юра немного отошел — разговорил его Дмитрий Павлович, восхищаясь новинкой немецкого автопрома.

На следующий день, когда гости засобирались домой — в город — Анна Ярославовна позвала их в большую горницу, разворачивать приданое. Она с энтузиазмом показывала им то одно, то другое, восхищенно щебеча:

— Вот ковер вам в зал на пол, а вот этот на стену повесите. Это я по великому блату достала в свое-то время. А вот сервиз — это нам с папой на свадьбу подарили, а я его сразу приберегла, как знала, что дочка родится — в приданое ей сберегла. Ой, Маша, а вот ваза — это хрусталь! Представляешь! Хрусталь! В сервант поставите, все гости обзавидуются!

Излияния тещи прервал Юрий:

— Мама! Да Вы что! Какой хрусталь? Какие ковры? Двадцать первый век на дворе! Этот хлам только если в краеведческий музей сдать!

— Ишь, чего удумал, — взбеленилась теща, — в музей! Да я от себя отрывала! Не доедала! Не допивала! По великому блату все брала! Дефицит же был! А он… в музей. Да ты хоть несчастную вазу своим трудом-то заработал? В дом-то принес? Голые стены одни! Машка вчера фотографии показывала — стыд! Как в хлеву, ни одного ковра. Да неужто я для единственной дочки чего пожалею? В музей…

Юра не стал спорить. Посадил жену в машину, разрешив взять с собой только одну хрустальную вазу — чтобы цветы было во что ставить — клятвенно заверив тещу с тестем, что эти самые цветы будет дарить жене каждые выходные.

***

После отъезда молодых, Дмитрий Павлович пыхтя и охая, уложил приданное на антресоли, под всхлипывания Анны Ярославовны.

— Не плачь, Аннушка, время — дело такое… сегодня им ничего не надо, а завтра с руками оторвут. Мода-то возвращается, — ласково погладив жену по пухлому плечу, пророкотал Митя.

Птичье молоко

В СССР торт на праздничном столе был не просто признаком достатка, а, так сказать, гарантом и воплощением этого самого достатка. И, конечно же, за этим самым гарантом приходилось выстаивать многочасовые очереди. Да и то не всегда удавалось приобрести вожделенный продукт — тортики в магазины привозили в ограниченном количестве.

В далеком 1986-м мы с подружкой Лидой учились в столице. Приезжим тогда давали общежитие, а так как учились мы хорошо, то получали и повышенную стипендию. Правда, торт на нее купить было не то, чтобы сложно, а нереально. Каждый день, по дороге из училища мы проходили мимо небольшого магазина с заманчивой вывеской «Торты», где продавались шедевры кондитерского искусства тех лет — «Прага», «Киевский» и, конечно же, «Птичье молоко». Мы с завистью смотрели на тех счастливых покупателей, кто мог позволить себе, отстояв очередь, подойти к прилавку и буднично произнести: «Один „Киевский“, пожалуйста и завяжите красивую ленту на коробке». Ленты завязывали не всем, т. к. за нее нужно было заплатить отдельно. Но были те, кто платил и уходил из магазина с красивой коробкой, перевязанной ярко-красной лентой, в руках.

— А давай, тоже купим торт! — однажды предложила Лида.

— Да ты что! Откуда у нас столько лишних денег? — возразила я, вытаращив на подругу глаза.

— А мы накопим! Давай с каждой стипендии откладывать понемногу, а потом купим торт. Соглашайся! Ну, пожалуйста! Всего-то 8 рублей надо и купим «Птичье молоко!» Говорят, он очень вкусный! — соблазняла меня подружка.

— Ну хорошо, — сдалась я, — до летних каникул нам осталось 4 месяца. Будем откладывать по 1 рублю и как раз после летней сессии купим себе вознаграждение — торт «Птичье молоко».

— Ураааа, — радостно завопила подружка, подпрыгивая на жгучем февральском морозце.

Сказано — сделано. Февраль, март, апрель и май пролетели незаметно. Мы добросовестно откладывали деньги на торт, отказывая себе в походах в кино за компанию и прочих мелких радостях. Летняя сессия подходила к концу, когда подружка получила письмо из Ленинграда, где проходил службу ее молодой человек, за которого она собиралась замуж, как только он отдаст долг Родине. Письмо до банальности простое, он встретил другую, и освобождает Лидию от всех обещаний. Подруга проплакала в подушку всю ночь, а утром пришла ко мне и попросила разрешения потратить все наши накопления, в сумме 8 рублей на поездку в Ленинград.

— Таня, как ты не понимаешь, это мой шанс! Я приеду, он меня увидит и забудет эту лахудру новоявленную! Я все верну. Все 8 рублей, обещаю, — плакала и клялась сквозь слезы подруга.

— А как же торт? — вздохнула я. Мне было жаль честно сэкономленных 4 рублей, при стипендии в 30 р. — сумма не пустячная…

— Какой торт? Как ты не понимаешь, бесчувственная амеба, у меня счастье рушится?!

Я промолчала, но деньги отдала. И Лидка укатила в Ленинград, едва сдав последний экзамен.

Прошло лето. Осенью мы все вернулись в стены родного общежития, но только не Лида. Она бросила учебу, говорили, что вышла замуж… Связь с ней я потеряла, впрочем как и надежду отведать заветный торт. После окончания техникума, по распределению уехала в сибирский Барнаул, да так там и осталась, вышла замуж, родила двоих детей…

***

И вот спустя почти 9 лет раннее воскресное утро 25.06. 20** началось для меня со звонка в дверь. Проклиная весь мир, я выползла в коридор, отперла дверь и обомлела. На пороге стояла Лида… Немного постаревшая за эти годы но все такая же улыбчивая и говорливая. За ее спиной возвышался муж в форме капитана первого ранга ВМФ, державший в руках коробку с тортом, перевязанную ярко-красной лентой.

Силуэты

***

Зоя была очень смышленой девочкой. Уже в 2 года она отлично понимала, что каша — это невкусно, хотя и полезно. Зато Зоя любила гулять. Она уверенно шагала, держась за мамину руку и рассматривая витрины. Магазинов в центре города было много. За чисто вымытыми стеклами прятались бутылки с молоком, висели связки баранок и стояли изящные вазы с конфетами и фруктами. Больше всего Зоя любила магазин, в витрине которого стояли манекены в человеческий рост, наряженные в свадебные платья. У моделей были совершенно человеческие лица с огромными голубыми глазами и алыми губами. Волосы у них тоже были совсем как у людей: мягкие и шелковистые, черные, рыжие, блонд… уложенные в разные прически под тонкими складками фаты. Зоина мама работала в этом единственном на весь город магазине свадебных платьев. Иногда она брала с собой Зою и тогда девочка могла целыми днями сидеть в магазине, играя со своей любимой куклой или читая книгу, а когда ей надоедало играть, она принималась рассматривать манекенов и свадебные платья с пышными многослойными юбками, узкими рукавами, расшитые бисером и отороченные кружевом. Целомудренно-утонченные и более смелые с декольте… Белоснежные, как прослойка торта «Птичье молоко».

***

Когда Зоя пошла в первый класс, многие девочки в школе ей завидовали, ведь она могла после занятий пойти к маме в магазин, сидеть за прилавком и наблюдать, как молодые комсомолки порхали по залу, выбирая наряд для самого счастливого дня в своей жизни. Как и любая другая девчонка, Зоя мечтала, что однажды она тоже придет в этот магазин за нарядом для самого счастливого дня в своей жизни…

***

В 14 лет Зоя стала помогать маме, которая была уже директором магазина «Свадебная мода». После уроков, Зоя приходила в магазин, чтобы помочь продавцам переодеть и переставить манекены в витрине, развесить новые платья или прибраться. На 25 руб, которые Зоя получала, как уборщица магазина, девушка покупала сладости или какие-то девичьи безделушки. В годы дефицита достать что-то действительно стоящее было трудно. Однажды девушка загорелась идеей купить настоящие джинсы. После упорной работы в летние каникулы и нескольких месяцев жестокой экономии, Зоя накопила на желанную обновку, однако приобрести ее получилось не сразу, а лишь спустя некоторое время, достав через знакомых по большой просьбе и маминой протекции. Зато в выпускном десятом классе Зоя была самой модной девушкой. Джинсы тогда были редкостью и стоили дорого.

***

Работая в свободное время в магазине, Зоя привязалась к манекенам, которых столько раз переодевала и переставляла за эти годы. Каждой кукле она дала имя, нетрудно было различать моделей, ведь все они были такие разные, у каждой свое особенное выражение лица, цвет волос и поза. Иногда Зоя смотрела на них и представляла себе их характеры — вот эта брюнетка — модница, а вон та — рыженькая — хохотушка, русоволосая — стеснительная, скромная девушка… Когда пришло время поступать в институт, Зоя выбрала столичный ВУЗ. В вечер перед отъездом, девушка пришла в магазин, попрощаться с сотрудницами, а после подошла и к каждой кукле. Одной поправила воротничок на платье, другой — локон. Казалось, будто бы манекены печально улыбаются в ответ…

***

Москва закружила и понесла… Институт, общежитие, первая настоящая любовь, предложение руки и сердца, военные городок, рождение сына. Свой самый счастливый день, Зоя встретила в простеньком брючном костюме. Через 2 часа самолет, не до платья было…

***

Спустя 14 лет, Зоя приехала в родной городок и как-то случайно оказалась на центральной улице. Знакомое здание с колоннами и вывеской «Свадебная мода» привлекло внимание. Зоя бегом бросилась через дорогу, распахнув стеклянные двери, торопливо вошла внутрь… Она ожидала увидеть старых знакомых — брюнетку — модницу, рыженькую — хохотушку… но наткнулась на безликие, безголовые силуэты-вешалки, облаченные в вульгарно-разноцветные платья, расшитые пайетками, стразами, перьями… За прилавком скучала парочка абсолютно одинаковых продавщиц с наращенными ногтями и ресницами, намакияженными одинаковой нюдовой помадой и бронзатором. Окинув взглядом зал, Зоя медленно покинула магазин.

«Вот так и люди… стали просто силуэтами», — подумала Зоя, оказавшись на улице и тихая ностальгическая грусть об ушедшей юности захлестнула ее.

Старая могила

***

Семён Никифорович был человеком мужественным и бесстрашным, да и как иначе, ведь должность городового не позволяла быть трусом и нюней. В Господа Семён верил, но не так чтобы уж свято, мог и рюмочку пропустить в выходной день и маслица в кашу положить в пост, но к службе своей относился со всей строгостью и букве закона следовал ретиво. А потому и уважало его начальство особо и отмечало всяко. Выйдя в отставку, Семён Никифорович, тем не менее, не оставил службы, не осел дома. Устроился приглядывать за новым, недавно открывшимся городским кладбищем. Могил там было еще мало, но со временем погост обещал разрастись, ибо такова людская дань неумолимому времени и собственным порокам. Семён ночами прохаживался меж могилами, шугал богохульников, приглядывал, чтобы со стройки небольшой часовни ничего не унесли лихие люди. Так и коротал старость.

Всё бы ничего, так и дослужил бы свой век бывший городовой сторожем, да на беду грянула в стране революция. Красные, белые, сам чёрт не разберёт какой шум в стране подняли… Отголоски шума этого докатились и до уездного городка на Волге. Погнали прежних «отцов города» с привычных мест, имущество их национализировать принялись. А лихим людям только того и надо. Голод 1921 года многих в землю зарыл, но ещё больших заставил тех покойников из земли поднимать. По городу поползли слухи, что богачи в могилы золота да бриллианты захоранивали и повадились оторви-головы на кладбище шастать и могилы те раскапывать. Семён гонял и шугал сорванцов как мог: и ружье — старую дедову берданку времен покорения Крыма — солью заряжал и из трофейного нагана в воздух палил, костры жёг… Да ничто не помогало.

Убили Семёна Никифоровича в потасовке. Не в то дело полез старик, могилу купеческую хотел отстоять. Долго еще в предрассветной тишине летели отзвуки стариковского голоса: «Да что же вы, нехристи, делаете-то? Почто покойницу-то тревожите? Креста на вас нет, ироды…» Окоченевший труп сторожа нашли ближе к полудню, когда жена подняла шум, что не вернулся старик домой, как всегда после заутрени. Да поздно спохватилась. Жутко было смотреть соседям на скрюченные пальцы покойника, на вытянувшееся тело — до последней капли крови Семён старался добраться до ворот кладбища, позвать на помощь, да видно не судьба была… Там его и похоронили, на Воскресенском погосте.

За круговертью все быстро позабыли о Семёне Никифоровиче. Родных у него в городе никого не было, старуха его померла вскорости. Поговаривали, что была у них то ли дочка, то ли сын, но где-то далеко — то ли в Харькове, то ли в Хабаровске. Коротка людская память, быстро уходят из нее воспоминания, быстрее даже, чем надпись на могильном камне.

***

Лена торопливо шла через закрытое городское кладбище, решив срезать дорогу до дома. Работала девушка в небольшом цветочном ларьке на остановке. И каждый вечер, заперев двери торгового павильончика, шла домой, ревностно прижимая к боку сумочку, в которой лежала вся дневная выручка. Раз в неделю, в свой выходной, Лена отвозила деньги в банк. Ежедневно делать это она не могла, так как работала допоздна. Дорога через кладбище была короткой — всего-то 10 минут и дома, поэтому девушка предпочитала ее окружному пути. Было что-то особенное в этих ежедневных прогулках. Тишина старого, уже закрытого погоста привлекала цветочницу своим величием. Обычно по пути домой, девушка любила пофилософствовать сама с собой о бренности бытия и быстротечности времени, но на сей раз ей было не до того.

Покидая магазинчик, Лена заметила подозрительного вида мужчину, который молчаливо стоял на противоположной стороне улицы, будто бы ожидая кого-то. А теперь девушке постоянно чудились шаги за спиной. Не выдержав напряжения, она побежала и в тот же миг услышала за спиной тяжёлое дыхание преследователя. Ужас захлестнул беглянку. Ни за деньги она боялась, нет… собственная жизнь была ей дороже любых сумм. Впопыхах свернув не туда, Елена, вместо того, чтобы пересекать длинное узкое кладбище, побежала вдоль него. Сумерки давно сгустились и вот-вот должна была наступить непроглядная темень, фонарей на погосте не было. Будучи лучшей бегуньей, не раз защищавшей честь родного техникума на разных городских соревнованиях, Лена надеялась оторваться от преступника, но тут вдруг услышала за спиной окрик и рев мотоцикла. Похоже у преследователя объявился сообщник.

Холодея от страха, девушка из последних сил бросилась в самую заброшенную часть кладбища, торопливо шепча: «Кто-нибудь, ну хоть кто-то помогите! Помогите!» Вдруг оступившись, цветочница кубарем полетела вперед в какие-то кусты. Земля ушла из под ног и, девушка больно ударившись обо что-то твёрдой, потеряла сознание.

***

Очнувшись, Лена увидела вокруг темноту и далекие звезды. Пошарив вокруг, девушка едва не закричала от ужаса. Но вовремя сдержалась, услышав совсем рядом мужские голоса:

— Куда эта стерва делась?

— Да чёрт её знает! Сам же видел, впереди бежала.

— У, сучка… найду, всю шкуру сдеру заживо с этой твари.

— Так найти надо… сперва, а уж потом и позабавиться можно.

— Ищи вон давай, позабавиться ему надо!

Зажмурившись от страха, Елена слушала, как эти двое рыскали по кустам вокруг, а потом, спустя какое-то время, стали удаляться. Послышался рёв мотоциклетного мотора. Похоже, преследователи бросили свою затею. Открыв глаза, девушка посмотрела на небо — оно начинало светлеть. Майские ночи короткие. Когда света стало уже достаточно, Лена увидела, что провалилась в старую могилу и лежала на крышке гроба…

***

В старых архивах не сохранилось записей о том, кем был Удалов Семён Никифорович, но старик-сторож, живший при кладбище в убогом домике, построенном еще до революции, рассказал Лене историю о смелом городовом и его борьбе с преступниками в 20-е годы. Бережно сохраненные приемником сторожа записи, хранившиеся в домике помогли Елене узнать, кто спас ее той ночью.

Стол переговоров

Вот говорят, что в семейной жизни, главное — это находить компромиссы. Для этого нужно садиться за стол переговоров и слушать партнера, и чтобы партнер тебя слушал… ну и все такое.

Мои родители прожили в браке 60 лет. За это время они успели и меня вырастить и брата, погулять на одной и на другой свадьбе и понянчить внуков — моих племянников. Ссорились ли они? О, да… много-много раз. По пустякам и не очень. Иногда не разговаривали неделями, не скрывая это от нас с братом. Отец и мама никогда не прятались за отговорками, а честно говорили, что поссорились и им нужно время, чтобы помириться. Потом они мирились — снова мама болтала и смеялась, а отец подкалывал ее совсем по-дурацки и… они были на одной волне.

Но никогда! Ни единого раза они не сидели за столом переговоров! Никогда! За все 60 лет. Их «столом переговоров» была она — папина любовница, как звала ее мама — черная лаковая ГАЗ 13 «Чайка», отец купил ее на свои сбережения вскоре после рождения первенца — моего брата — и любил чуть меньше мамы. Родители всегда на отдых ездили вместе и брали с собой нас с братом: летом — на шашлыки, зимой — на лыжную базу…

Каждый раз, поссорившись, родители расходились по разным комнатам, а потом отец брал ключи от машины и шел за мамой, брал ее за руку и вел в гараж. И как бы зла не была мать, она покорно следовала за отцом — «стол переговоров» — это святое. В гараже они вставали по разные стороны от машины (мама, рост которой был чуть больше метра, всегда вставала на скамеечку) и говорили, положив руки на крышу авто. Один говорил, другой слушал, потом наоборот. Они говорили не друг с другом, они говорили с машиной, рассказывали ей почему поссорились. Так они и мирились…

Когда брат серьезно поссорился со своей девушкой, отец дал ему ключи от «Чайки». «Езжай, сынок, мирись и слушай, что скажет!», — сказал тогда папа. Через год брат и Лена (та его девушка) поженились. Но и потом они, поссорившись, приезжали сюда. Всегда порознь — он на машине, она минут через 10 после, на такси. Оба хмурые и молчаливые. Шли в гараж, где «Чайка» слушала их. Мама в такие дни всегда немного нервно ставила тесто на блинчики, а папа ухмылялся: «Не переживай, наша девочка и не таких мирила!»

Честно говоря, я никогда не верила в то, что машина может помирить, мне просто нравилась эта семейная традиция, как и многие другие, типа нарядной ёлки на Новый год и кулича на Пасху, или семейных обедов по праздникам… я радовалась, что мама и папа уже столько лет вместе… И никогда не верила, что это благодаря авто 19-какого-то там года выпуска.

Не верила, пока не разругалась, что называется в «пух и прах», со своим женихом. Отец зашёл ко мне в спальню, когда я стояла с ножницами в руке, намереваясь в клочки порезать свой свадебный наряд. В руках у него были ключи. «Ну-ка, пошли», — строго сказал он. И мы пошли в гараж. Он поставил нас с Павлом по разные стороны «Чайки» (да, мне, как и маме пришлось встать на скамеечку, чтобы чувствовать себя более-менее комфортно) и сказал, уходя, только одно слово: «Говорите!» И вот тогда я почувствовала это. Почувствовала всю ту магию этого места; всю глупость нашей ссоры. И полувековую мудрость железного сердца машины, спасшей уже ни один брак…

P.S.: Родителей нет уже почти пять лет, ушли один за другим с разницей в 4 дня. А папина любовница все еще стоит в гараже. Мы с братом по очереди «выгуливаем» ее, уезжая со своими половинками, то на шашлыки, то на лыжную базу. И у него, и у меня в семье бывают ссоры, но каждая из них заканчивается одинаково — примирением, стоя по разные стороны от лаковой крыши ГАЗ 13 «Чайка». Вчера племянник поссорился с девушкой… Брат отдал ему ключи со словами: «Езжай, сынок, мирись и слушай, что скажет!». «Чайка» продолжает свою скромную службу на посту нашей личной семейной Гестии.

Ступени

***

Раз-два-три… — семнадцать…

Иван Петрович каждое утро, спускаясь в подземный переход пересчитывал ступени. Их всегда было одинаковое количество, но Иван все равно пересчитывал, просто так на всякий случай. Утром 14 мая он сделал это как обычно, хотя ему и хотелось от радости прыгать через две ступеньки. Шутка ли, ни каждый день человек получает ключи от собственной квартиры. Пусть небольшой, но все же квартиры, где есть отдельная ванная комната и кухня. После трех лет в общежитии, где на 6 семей была единственная кухня и уборная, собственная квартира казалось Ивану Петровичу раем. Мойся в ванной сколько влезет, жарь на кухне картошку и валяйся на диване. Хотя наш герой и не был лентяем, но, признаться, минувшие выходные он именно так и провел: валялся на диване, жарил картошку и мылся в ванной, наслаждаясь тишиной и одиночеством. Супруга (именно женитьбе Иван и Наталья были обязаны получением «своего угла») уехала к родителям в деревню, и Иван хозяйничал сам.

В то утро 14 мая он весело бежал через подземный переход на трамвайную остановку, чтобы ехать на родной завод в утреннюю смену. Иван Петрович был токарем. Ступени в переходе были новенькими, его открыли совсем недавно, всего-то несколько недель назад. А вот и трамвай, ярко-синий, сверкая свежей краской на бортах, подъехал к остановке и замер, распахнув двери. Прокомпостировав билет, Иван Петрович улыбнулся ласковому весеннему солнышку и приветливо помахал рабочим, вешавшим фонарь над остановкой. Один из них махнул Ивану в ответ.

***

Раз-два-три… — семнадцать…

Кристина родилась осенью. В ноябре. Иван хорошо помнил, как стоял под окнами родильного отделения и с тревогой ждал новостей. Не менее хорошо он помнил и тот день, когда уже немолодая нянечка вручила ему огромный конверт с новорожденной на крыльце этого самого медучреждения, когда он приехал забирать домой жену и дочку. Это был один из самых радостных дней в жизни Ивана Петровича. В тот день он снова считал ступени в переходе, спеша на трамвай. А потом они с Наташей и Кристиной ехали обратно на таком же ярко-синем трамвае, и он очень крепко прижимал к себе ярко-розовый конверт. Был уже вечер, когда они вышли на своей остановке и ярко-желтые фонарь освещал все вокруг, делая остановку как-то по особенному уютной, несмотря на первые заморозки и моросящий дождик.

— Какой же у нас все же красивый город, — вздохнула мечтательно Наталья, беря мужа под руку и прижимаясь к его плечу. Он только улыбнулся в ответ, приподнимая краешек розового одеяльца от ветра.

***

Раз-два-три… — семнадцать…

Теперь уже они каждое утро считали ступени вместе. Папа и его школьница-дочка.

— До вечера! — помахал он рукой в окно отъезжающего трамвая.

— До вечера, папа! — крикнула в ответ Кристина, стоя на тротуаре.

Иван Петрович каждое утро провожал дочь в школу, находившуюся на две остановки раньше, чем завод, где он работал. Вечером Кристина уезжала домой раньше, но всегда ждала его дома у окна, из которого был виден и переход, и трамвайная остановка, освещенная ярко-желтым светом фонаря. По вечерам уже она махала ему в окно, когда он приближался к дому.

***

Раз-два-три… — семнадцать…

Снова он считал один, иногда чуть грустно вздыхая и тут же одергивая себя. После школы Кристина поступила в столичный институт. Получила профессию, по распределению попала в Подмосковье, да так там и осталась. Они с Наташей ездили в прошлом году на свадьбу…

Скоро-скоро внуки народятся. Скорей бы уж. Так хочется понянчить, поиграть, научить всему, что сам знаешь, и снова считать ступени, сжимая в своей руке крошечную ручку, хоть на мгновенье, но возвращающую молодость…

***

Раз-два-три… — семнадцать…

Ступени от времени потемнели, местами на них появились щербины и сколы. В 90-е убыточным стало предприятие городского электротранспорта и только чудом еще не закрылось — новые трамваи теперь не закупали, а старые не красили. Да и фонарь на остановке все чаще не работал. Ивану Петровичу не хватало его теплого желтого света, создающего уют даже в первые заморозки и изморось.

Вчера он уже не считал ступени. Вчера заслуженного ветерана труда проводили на пенсию…

Твоё время

***

Женщина в белоснежном, тщательно застегнутом на все пуговицы халате вошла в палату. Осторожно опустившись на стул у постели больного, она замерла, глядя на лицо спящего человека. Его лицо было спокойным и умиротворенным, как часто бывает во сне. Он слегка улыбался, немного по детски и немного наивно. Женщина сама улыбнулась и в этот момент он открыл глаза.

— Света, ты пришла, я так ждал. Вот все не умирал, ждал, пока ты приедешь со своей конференции, — тихо прошептал он. Его скрипучий голос был едва слышен.

— Ну что ты, дедушка, ты еще на моей свадьбе танцевать будешь, — улыбнулась Света. И в ту же секунду почувствовала, что она больше не врач. Она снова стала маленькой девочкой, для которой весь мир огромный и добрый. Она взяла морщинистую руку деда в свои нежные ладошки и поразилась насколько та была холодна. Не сдержавшись, она спросила:

— Дедушка, что тебе снилось?

— Луг и много цветов. Белые и фиолетовые, — ответил дед, улыбаясь чуть загадочно и мечтательно. — Наша деревня. Я увидел себя снова молодым, совсем еще пацаном. Мы с мальчишками бегали в лес, собирали валежник. Снег ещё не сошёл, но в воздухе уже пахло совершенно по весеннему. Я бежал в огромных валенках, оставшихся мне от отца… Он ушел на фронт прошлой осенью, а его валенки и телогрейка остались дома. Он отдал их мне, как самому старшему в нашей семье. Сказал, чтобы я заботился о братьях, присматривал за ними, пока он не вернется. И я всю зиму 41-ого проходил в тех валенках и все ждал, когда же отец вернется, но он все не возвращался. В тот день мы с братьями были в лесу, когда я увидел мужчин в серых шинелях… они пришли к нашей деревне. Это были фашисты. Мы спрятались в лесу, вечером на нас наткнулись партизаны, преследовавшие тот немецкий разведотряд. Больше я никогда не видел мать, никогда больше не был в родной деревушке. После войны я узнал, что место то сравняли с землей, жителей расстреляли, потому что многие помогали партизанам и отказались отдавать немцам еду в тот весенний день. А снилось мне время будто уже после войны… луг, заросший белыми и фиолетовыми цветами… жарко. Конец мая… И вот иду я по лугу, а навстречу мне бегут мама с сестренкой. Смеются обе. Я тоже вроде как побежал к ним навстречу, а ноги не бегут, вязнут словно в болоте. И я проснулся. Такой вот сон, внучка… Ждут они меня там, по ту сторону.

— Дедушка… я очень тебя люблю, — улыбнулась девушка, целуя деда в морщинистую щеку.

— А я тебя, мой цветочек. Ты не бойся, что я умру. Меня там ждут те, кого я уже очень давно не видел. Кого я очень люблю, — ласково попросил ветеран.

— Я не боюсь, я буду очень скучать, — едва сдерживая слёзы, ответила Света.

— Не плач, — улыбнулся дедушка, — однажды ты скажешь это своей внучке. А пока этого не случилось, я буду ждать тебя и приглядывать за тобой…

***

Сердечный приступ застал Светлану Сергеевну в магазине. Вроде ещё только 60, а сердце уже пошаливает. «Скорая»… больница… яркий свет… и огромный луг, усеянный белыми и фиолетовыми цветами. «Сон! Сколько же лет прошло с того дня, когда ей этот сон рассказал дедушка? 30! Как быстро летит время!» — подумала Света. Подняла женщина глаза, а на другом конце луга стоит дедушка и что-то кричит ей, Света хотела побежать к нему навстречу, но ноги не слушались, словно бы увязая в болоте… И она проснулась в палате.

***

Молодой ординатор торопливо вошёл в палату, на ходу застегивая халат. Присел на край стула у постели матери и замер с тревогой в глазах, держа ее руку в своих ладонях.

— Мама, ты только не умирай, — попросил он.

— Не бойся, сынок, твой прадедушка не пустит меня на тот свет, — улыбнулась женщина в ответ, — когда-то давно он обещал, что я еще успею понянчить внучку.

Фальшивая кража

В ныне далекие СССР-овские годы учебы в институте были у меня две подружки. Дружили мы, как говорится, не разлей вода. Везде вместе ходили: на танцы, на капустники, в кино, даже на картошку ездили вместе. Дружбе нашей женской многие завидовали, многие удивлялись, но против никто ничего не имел.

Пять лет пролетели незаметно. Полным ходом шла подготовка к защите диплома. Весна. Май. Голова кружится от счастья и любви. И вот одной из моих подружек — Ирке — отец прислал денег. По тем временам сумму немаленькую. Ну, подарок на день рождения или к защите. Не знаю. Прислал в общем. Ирка счастливая до безумия деньги спрятала в общаге на антресоли, собиралась после защиты купить путевку и махнуть к морю. О деньгах никто кроме нас троих не знал. И когда, спустя неделю, деньги пропали, подозрение сразу пало на меня и на Надю — третью подругу. Ирка плакала, грозилась пойти в милицию, опозорить. Конечно, ей никто не поверил — откуда у студентки такие деньги! Да и не поймала же она воровку за руку. Так дружбе нашей пришел конец. Я сразу после защиты уехала по распределению в Куйбышев, Ирка — в родной городок, а Надя — поехала в Крым, отдыхать. Конечно, ее Ирка и обвинила в краже. Мол, позавидовала подружка и решилась на такую подлость.

Так бы и жила я в неведении и подозревала бы подругу, если бы не встретила ее нежданно-негаданно на улице Севастополя, спустя 10 лет после того случая. Встретились, разговорились, кто да как теперь. И я не утерпела, спросила: «А помнишь, Надя, как у Иры деньги в общаге украли? Она ведь на тебя думала!» «Помню, — спокойно ответила подруга. — Только никаких денег у нее никто не крал! Мы с Ириной сводные сестры. У нас разные папы, а мама одна. Деньги эти мне папа прислал. А на почте их Ира получала, потому что я болела. Она мне их отдавать не хотела, поэтому я просто взяла их и уехала в Севастополь к папе, как и мы с ним и договаривались. Просто никому ничего не стала рассказывать, чтобы не выносить семейные дрязги. Хотела быть выше этого.»

Хранители душ

тик-так***тик-так***

Дед Артём как всегда в послеобеденный час распахнул окно настежь и присел за свой рабочий стол, примостив рядом внушительную армейскую кружку, до краёв налитую горячим чаем. Не спеша, аккуратно и любовно свернул самокрутку. Закурил, глубоко затянувшись, и задумчиво посмотрел за окно. По весеннему небу лениво плыли облака, ветер раскачивал молодые березки на опушке небольшого лесопарка, начинающегося сразу по ту сторону скоростной автомагистрали.

— Что ж ты, старый, себя не бережёшь-то?! Простудишься ведь, — заходя в комнату, проворчала Настасья — жена деда Артёма.

— Молчи, мать, — ответил тот, — день нынче дивный и солнышко уже по летнему греет.

— Простудишься, — настаивала на своём жена.

— Цыц,… баба!

Настасья Никитишна только рукой махнула — спорить с мужем она не умела. Себе дороже выходило. Жена ушла, тяжелой, шаркающей походкой, а дед Артём погрузился в работу. Дело своё он любил и пользовался немалым уважением соседей. Он был часовщиком. И хотя в нынешнее время профессия эта — не редкость, не то, что до войны, а прибыль приносила. Со всего города и области везли деду Артёму на починку часы. Старинные, антикварные, дореволюционные, а порой и обыкновенные. Он с любовью принимал в свои руки «больных», порой самых безнадёжных. Что-то подкручивал, заменял в механизме, продлевая тем самым жизнь хранителей времени. Вот только не любил дед Артём электронику.

— Не часы это, — говаривал он, бывало, своему внуку и приемнику, — нет у них сердца. Запомни, внучек, механические часы, это тебе не бездушная электроника! Они живые, с годами, подстраиваясь под ритм жизни своего хозяина, они начинают тикать в унисон с его сердцебиением, жить с ним одной жизнью. Механические часы — часть своего хозяина. Я знал много случаев, когда вроде бы исправные часы отказывались работать, а потом выяснялось, что в момент смерти своего хозяина они были на нём. Смерть человека часто становится смертью его часов. Уже никакая сила не способна заставить их вновь тикать! Но бывало и так, что стоявшие много лет после смерти хозяина часы, вдруг сами собой начинали тикать, это означало, что душа их владельца снова вернулась в наш мир…и скоро в семье появится малыш… Помни, Пашка, часы — это хранители душ.

Внук Пашка внимательно слушал деда, перенимая не только его знания, но и его мудрость. И нелюбовь к электронике.

тик-так***тик-так***

Часовщика не стало тёмной ноябрьской ночью. Умер от пневмонии, долго проболев, дед Артём. А спустя два года почила и Настасья Никитишна. Опустила квартира. Лишь внук Пашка иногда заглядывал сюда. Грустно присаживался за старый дедушкин стол и все вертел в руках часы деда Артёма, приговаривая, будто покойник мог его слышать:

— Эх, деда-деда, я тебе не верил, а вот она сказка твоя, былью обернулась. Остановились часики-то, сломалось в них что-то, как ты ушёл. Возвращайся, деда…

Но никто не отвечал Пашке в пустой квартире, никто, даже часы в его руках…

тик-так***тик-так***

«Горько! Горько!» — заливисто кричали подружки невесты, за ними тянули «шарманку» остальные гости. Светка краснела, смущалась, подставляя губы под Пашкины поцелуи… А гости хором кричали:

— Один, два, три, четыре…

Квартира деда Артёма досталась молодым. В первую же годовщину свадьбы в знакомых с детства стенах, Пашка отчетливо услышал в темноте: «тик-так, тик-так, тик-так…»

— Показалось, — подумал Пашка, срывая с себя одеяло. Бегом бросился в дедушкину комнату, не включая света, нашарил на столе часы и сердце сжалось от знакомого тиканья.

тик-так***тик-так***

Тёмной ноябрьской ночью, на свет появился долгожданный первенец Светланы и Павла. Крепыш почти в 5 кг. веса. Всю ночь дежуривший в коридоре отец, не сомкнул глаз, всё ходил из угла в угол, прислушиваясь к крикам из предродовой и пытаясь отгадать голос супруги. Волновался, хотя доктора и говорили, что причин нет и всё сжимал в руке старые дедушкины часы.

— Как сына-то назовёте, — донимали молодого отца родственники.

— Артём, — не задумываясь, отвечал Пашка и добавлял, смущаясь, — в честь дедушки. Он всегда говорил, что если однажды остановившиеся часы снова пойдут, значит его душа вернулась в наш мир.

А Светлана, слушая эту историю, улыбалась, вспоминая как-то рассказанное Пашкой воспоминание о деде Артёме и его любви к механическим часам, подсказавшее ей оригинальный способ сообщить мужу о беременности.

Машина времени времен СССР

— Как говорится, танцуйте, товарищи! — заявил на утренней планерке главврач нашего мед. учреждения, хитро улыбаясь.

— Неужели премия! — всплеснула руками дородная заведующая отделением патологии, выразив надежды всего коллектива «Родильного дома №8 г. Челябинска».

— Почти угадали, — улыбнулся главный.

— План по КС поднимать не будут? — с искренней надеждой вопрошал главный гинеколог.

— Ремонт будет! — решив больше не томить коллег, провозгласил шеф. — Поступило финансирование и теперь можно запускать тендер, искать подрядчика, ну и… все такое.

Ремонту были рады. Старые полы и истертый линолеум давно просились на свалку, а роженицы то и дело писали в соцсетях о деревянных окнах, в которые дует. Много чего хотелось, но сделали то, на что хватило денег. В частности заменили пол в приемном отделении на первом этаже. Бригада была (как ни странно) русской и работала бойко.

В самый разгар работ случилось странное ЧП.

Серега и Игорь уже заканчивали разбирать старые полы в приемном, когда вдруг ни с того ни с сего помещение заполнилось сизовато-молочным дымом.

— Пожар что ли? — удивленно вскинул брови Серега.

— Да не… — усомнился напарник. — Не пахнет ничем. Фигня какая-то, нав…

Договорить он не успел. Туман рассеялся и прямо посреди отделения возник молодой улыбающийся мужчина в темно-синей рабочей спецовке и с какой-то железякой, напоминающей то ли часы, то ли компас, в руках.

— Привет! — радостно помахал рукой незнакомец.

— Здрасссьте, — все так же неуверенно протянул Игорь. — А Вы кто?

— Михаил! — представился гость. — Инженер-строитель. Я из 1980-го.

— Простите… из какого-какого? — не поверил Серега.

— Из одна тысяча восьмидесятого года, — медленнее произнес Михаил. — Я изобрел машину времени и вот я здесь! Я ненадолго, только хотел узнать как живут наши потомки, что у вас тут? Как? Коммунизм-то построили?

— Кхе-кхе… ну это… эм… — замялись потомки.

— Значит нет, — как-то буднично подвел итоги Михаил. — А я говорил, что войны эти до добра не доведут. Третьей Мировой-то хоть не было пока?

— Не было, — улыбнулся Сергей и вдруг спохватившись, спросил, — а вы-то там как, в своем «восьмидесятом»? Говорят, при Брежневе жилось хорошо! Все было: еды вдоволь и платили зарплаты хорошие… Мне отец все рассказывал…

— Дурень он! — махнул рукой гость из прошлого. — Зарплата у плотника хорошо, если 200 рублей, а прокорми-ка на эти денежки пятерых малых. Работа тяжелая. С продуктами вроде ничего, но мяса нет… годами не видим. Зато негров кормим и в Камбоджи, и в Индии, да и Ирану помогаем. Войны. Войны. Все ждут и боятся Третьей Мировой. За детей страшно… — гость хотел еще что-то сказать, но тут вокруг снова начал сгущаться тот самый туман.

— Третьей Мировой не будет! Не бойтесь! — только и успел крикнуть напоследок гостю из прошлого Серёга.

— Вот тебе и «щассливое советское прошлое», тьфу, — подражая старческому голосу, сплюнул Игорь. — Кругом одни отписки для «галочки» и политкорректность.

P.S.: рассказ основан на записке (послании из прошлого), найденной в одном из роддомов г. Челябинска. (https://maxim-nm.livejournal.com/440985.html).

Полный текст письма таков:

«1980 год. 16 октября. Здесь работала бригада плотников Горланова Николая. Плотники Лавренов Михаил, Литвиненко Михаил, Аникин Федор и другие. Всего 16 человек. Зарплата плотника 5-го разряда 180—200 рублей в месяц. С продуктами вроде-бы и ничего, а вот мясо мы не видим годами. Наш руководитель Брежнев отправляет все заграницу неграм Камбоджи, Индии, Ирану, Кореи. Вобщем, жить не очень легко. В Мире не спокойно. Войны, войны. Кто найдет эту записку, сообщите. Пока всё. До свидания. Лавренов»

Эксперимент

В моей любимой детской книжке загадок была одна, не дававшая мне покоя. «Какая еда, вари ее хоть в пяти пудах соли, никогда не будет соленой?» — гласила загадка. Мама-домохозяйка, опираясь на собственный многолетний кулинарный опыт, авторитетно заявила, что это обычное куриное яйцо. Папа-физик, преподававший в ВУЗе, долго пытался объяснить нам с братом что-то о плотности веществ и проводимости, но вскоре сдался и просто согласился с мамой.

— А давай поставим эксперимент! — предложила я брату, как только мама ушла в магазин, оставив нас «на минуточку» одних и наказав мне 5 — летней следить за братом, потому что я «уже взрослая».

— А как это? — удивился мой братишка.

— Это просто! — с энтузиазмом воскликнула я и мы поспешили на кухню… проводить эксперимент.

Так как я понятия не имела, что такое пуд соли, а уж тем более не представляла объем пяти пудов соли, однако я была логичным ребенком и предположила, что это много, поэтому в кастрюлю с водой была опрокинута вся громоздкая солонка и содержимое половины пакета, стоявшего в шкафу «про запас». Вода от этого не изменилась, но закипала как-то медленнее. Однако это нас с братом не особо сильно расстроило.

— А яик нет, — вдруг провозгласил мой помощник, приоткрыв дверцу холодильника.

— Как нет? — удивилась я.

— Совсем… нет, — понуро ответил брат. И тут я вспомнила, что именно за яйцами-то мама и побежала в ближайший «ларек» (к ужину планировались блинчики, а последние «яйки» мы съели на завтрак).

Эксперимент летел коту под хвост. Разочарованно мы с братом поплелись в комнату, раскрашивать картинки цветными карандашами, недавно купленными нам папой. Выбегая из кухни, я закрыла за нами дверь, как всегда учила мама.

P.S.: Даже сейчас, почти 20 лет спустя, я все еще отчетливо помню ужас в мамином взгляде, когда вернувшись в тот день из магазина, она застала полную кухню пара и гари, а на конфорке абсолютно пустую и почерневшую изнутри кастрюлю…

P.P.S: Нас никто не ругал за наш «эксперимент», который пошел не так, за испорченную кастрюлю и шторы. Никто. Но ужас в маминых глазах стал самым страшным наказанием. Следующие лет 10 она не оставляла нас одних дома даже «на минуточку»…