Император Галерий: нацлидер и ставленник тетрарха. Книга вторая. Лавры не жухнут, если они чужие

Айдас Сабаляускас, 2019

Вторая книга из серии "Император Галерий: нацлидер и ставленник тетрарха". Восточный цезарь Галерий, женатый на дочери Диоклетиана, мечтает стать безраздельным владыкой Рима, раскинувшегося на двух континентах и в трёх частях света. Рим вырастает из глубокой античности, но монолитом лежит в основе нашей цивилизации. Он твёрд и строг. Напротив, нынешние времена навевают ощущение непрочности. Роман – "мозаичный калейдоскоп" с прихотливым сочетанием сюжетных линий и переплетением судеб героев и богов. История на манер античных мифов с сатирой и рефлексией над днём минувшим и нынешним.

Мальчишки и девчонки! А также их родители!

В весёлую историю вчитаться не хотите ли?

роман-фантазия

роман-стёб

роман-сатира

роман-сарказм

роман-ирония

роман-шутка

роман-абсурд

Традиционно и соблюдая правила хорошего тона, принято высказывать признательность друзьям и непричастным за неоценимую помощь, оказанную в подготовке рукописи данной книги.

Мои благодарности за личные консультации всем великим мира сего: Геродоту, Гераклиту, Гомеру, Павсанию, Апулею, Еврипиду, Овидию, Плутарху, Цицерону, Ливию Андронику, Ювеналу, Флавию Вописку Сиракузянину, Руставелли, Табари (Та-бари), Фирдоуси, Виктору Аврелию, Аммиану Марцеллину, Кабиру, Бианту, Чосеру, Шекспиру, Кальдерону, Шамраю, Сервантесу, Смиту, Джону Актону, Нагорскому, Гёльдерлину, Кёрнеру (Карлу Теодору), Монтескье, Гёте, Метерлинку, Стивенсону, Дюма, Бомарше, Канту, Талейрану, Крылову-баснописцу, Пушкину, Лермонтову, Гоголю, Моголю, Грибоедову, Тургеневу, Бальмонту, Салтыкову-Щедрину, Чернышевскому, Андерсену (сказочнику), Диккенсу, Некрасову, Толстому, Тютчеву, Франсу, Дюркгейму, Эдисону, Кафке, Чехову, Бунину, Горькому, Есенину, Блоку, Маяковскому, Пастернаку, Булгакову, Ильфу и Петрову, Прокофьеву (Александру), Лецу, Кэрроллу, Тагору, Михаю Себастиану, Фридлендеру, Раневской, Берулаве, Цветаевой, Барто, Маршаку, Когану, Чуковскому, Мичурину, Твардовскому, Апдайку, Шварцу, Бернесу, Ахмадулиной, Фуллеру, Роберту Грейвсу, Смагиной, Волохонскому, Гамзатову, Аксёнову, кинорежиссёру Гайдаю, Окуджаве, Бродскому, Высоцкому, Евтушенко, Токареву, Михалкову-отцу, Цою, Земфире, Щербе, отцу Меню, Банникову-историку, польскому историку Кравчуку, Бутрину, Шебаршину (из КГБ), Черномырдину, Малеру, Харанаули, Джону Аллену, Зыгарю, Олегу Тихомирову, Ваенге, Световой, Данченко, режиссёрам и сценаристам советских и российских фильмов, поэтам-песенникам и висельникам, и разным прочим шведам. Отдельно ― Википедии. И ещё многим тем, кого помнил, но случайно забыл.

Это всё мои друзья до гроба, пусть не грустят и не обижаются.

Все персонажи и события, описанные в книге, являются полным художественным вымыслом. Любые совпадения с реальными людьми и событиями, если кто-то их и обнаружит, носят исключительно случайный характер: ни в коем случае не надо воспринимать на свой счёт или на счёт соседа.

Рефлексия Галерия-1

«Шепнуло небо тайно мне в минуту вещего прозренья:

“Веленья гневные судьбы, ты думаешь, мои веленья?

Когда бы властно было я во всех деяньях бытия,

Я прекратило бы давно своё бесцельное круженье!”…»

Омар Хайям. Рубайят

Из Тартара, заполняя мир одной собой, грациозно и грандиозно явила себя всему сущему претендующая на первоисточник бытия Богиня темноты Нюкта-Нокс. Тихая римская ночь постепенно, с небольшими задержками по времени, словно прозрениями и тут же затмениями, опускалась на земную твердь имперской Малой Азии, Ближнего Востока, Запада, Африки и на всю остальную Вселенную подобно тому, как в далёком грядущем она светлой и печальной печатью ляжет всего лишь на холмы Грузии.

Тартар, откуда явилась на поверхность Земли Богиня ночной мглы, был местом малопривлекательным и более того — ужасным. Ужасней, чем Аидово царство теней. В Тартаре под охраной пятидесятиголовых и сторуких исполинов-гекатонхейров тысячелетиями томились несчастные неудачники-аутсайдеры ― Кронос-Сатурн со своей супругой Реей-Опой (иногда Опа была ещё и Кибелой), кровные родители Зевса-Юпитера, и прочие титаны, тоже родственники: и меж собой, и с Громовержцем. Главный Олимпиец жёсткой рукой лидера загнал туда всех своих прямых предков и старшую родню после жестокой битвы-титаномахии: старшее поколение небесных властителей проиграло, а победителей не судят. Тартар был изолирован от всех иных сущностей, даже от Аидова царства бессмертных душ, тройным слоем Эреба, Бога мрака, а чтобы уж окончательно застраховаться от форс-мажоров и побега невольников — мощными медными стенами и воротами, собственностью Посейдона, Бога морей и океанов, который тоже был сыном Кроноса и Реи, и братом Зевса.

Однако, как ни странно, Нюкта, рождённая Хаосом и Мглой, могла свободно выбираться из Тартара и перемещать свой энергетический сгусток на Землю. Как у неё получалось это делать и почему ей никто не препятствовал — одному Юпитеру известно, да и то не факт. Ровно так же свободно в это время с Земли, завершив отмеренный ей полусуточный срок, проникала в Тартар, чтобы отдохнуть от трудов праведных Гемера, Богиня дня и дневного света. Так, чередуясь, то ли родные сёстры, то ли мать и дочь, сменяли друг друга на полносуточной вахте. Труженицы жизни и по жизни.

Галерий, словно под напором импульсов, в порыве оседлав коня, в романтическом возбуждении промчался, до смерти зашибив двух случайных прохожих-полуночников, по узким улочкам старых малоэтажных кварталов Никомедии, домики внутри которых с трудом взбирались-карабкались по гористым склонам Вифинии, местами пологими, местами отвесно и упруго крутыми.

Одна за одной вьются улочки-змеи. Дома — вдоль каждой змеи.

«Улица — моя! Дома — мои! Я тут царь-государь… эээ… пусть и второй по степени важности!» — словно сначала раскатав губу, а потом тут же закатав её обратно, подумал Галерий.

Оставив за спиной крепостные стены впадающего в ночную спячку города, цезарь стремительно покинул и его засыпающие окраины, и выехал в долину — в поле.

Никомедия — резиденция восточного августа Диоклетиана, почти Второй Рим — неширокой полоской протянулась вдоль берега Мраморного моря. Долина прежде Астакского, а ныне Никомедийского залива, являющегося частью этого моря, помимо скалистых гор и бесчисленных холмов, вместила в себя не только сам город, но и сказочно-чудное пресное озеро, куда сейчас и устремлял свой ход Галерий. Плато, внутри которого уютно угнездилась долина, вплоть до Чёрного моря было испещрено паутинкой речных русел, больших и малых. Его уклон, уверенно и не терпя возражений, направлял течение и сток горных вод строго с юга на север в сторону Гипербореи.

Даже тридцатый меридиан подобрался поближе к имперской резиденции главного тетрарха, то ли подталкивая Никомедию к официальному объявлению статуса столицы в пику Вечному граду, то ли, напротив, сам пытаясь к нему приобщиться: да и холмов, поглощённых застройками Никомедии, тут было явно поболе, нежели семь, на которых раскинулся Первый Рим. Все признаки новой столицы были налицо!

Малоазийский город, расположенный на месте тектонического разлома среди крутых Вифинских гор, подверженный селям, оползням и даже землетрясениям, о которых до поры до времени никто не задумывался и оттого их не боялся, всё дальше и дальше удалялся от цезаря — вернее, мужчина сам отталкивал его от себя посредством мечущихся в центробежном галопе копыт своего скакуна.

На глазах вырастающие очертания снежной вершины подсказывали цезарю, что он приближается к водоёму. Туманной синеватой белизной рвущаяся к небесам горная макушка, словно экивоками, намекала провидцам на то, что Никомедия никогда не станет Вторым Римом, а город-истинный наследник находится всего-то в шестидесяти милях от нынешней резиденции Диоклетиана, что сейчас этот город зовётся Византием — ему и суждено под метафорой Второго Рима, Константинополя, войти во всемирную историю. Однако Галерий, как бы ни пыжился, не понимал туманных намёков — ему требовались прямые и ясные прорицания, изречённые устами патентованных языческих оракулов и прочих жрецов с лицензией или с сертификатом качества.

В памяти младшего восточного императора стали всплывать, сменяя одна другую, сценки и ностальгические картины детства, отрочества и… иллирийских пастбищных просторов. До Иллирии сейчас, как ни крути, не близко: ринься Галерий туда в эмоциях и, не слушая здравого голоса рассудка, — и до утра в Никомедию уж никак не вернуться, август и подданные потеряют или, хуже того, забудут своего цезаря. Однако же Балканы бередят душу низковолновыми покалываниями, ибо ум с сердцем не в ладу!

Пришпорив скакуна до карьера и на едином дыхании проскакав несколько миль, цезарь одним махом выпрыгнул из седла и, взяв животное за уздечку, зашагал своим ходом, пешком, собственными нижними конечностями, напитываясь ночной свежестью и прохладой: «Выйду ночью в поле с конём, ночкой тёмной тихо пойдём, мы пойдём с конём по полю вдвоём…». Впрочем, долин хватало, а вот римского поля в Вифинии ещё надо было поискать, как днём — с огнём, но кто ищет — тот всегда найдёт. Что поле, что долина — всё равно.

А вокруг — тишина, а вокруг — ни души, только что-то время от времени посвистывает, пощёлкивает, пострекочивает и даже, словно не дикая, а домашняя уточка в пруду, покрякивает: «Здравствуй, римское поле, я твой тонкий колосок!»

Остановившись и часто-глубоко заглатывая перенасыщенный озоном воздух, Галерий рухнул на спину, на пучки травы, разостлавшей на земной тверди вперемежку с мелкими камешками, галькой и песком. Не заметив десятков подавленных и покалеченных мелких насекомых-животинок, в неге широко раскинул руки: весь распахнулся навстречу грядущему и Божественной Вселенной. Эх, лепота! Тучки небесные — вечные странники, мчитесь вы, будто… Стоп! Нет, не тучки, а рассеянные облака: их редкие перисто-слоистые клочья не скрывали бесконечность и бездонность тёмного неба, усеянного мириадами звёзд и всего одним, самым крупным в данный момент кривым пятном ― остророгим полумесяцем. Цезарь избуравил небесные вышины взглядом, пытаясь поймать, выловить оттуда всепроникающий и всепонимающий взгляд Божественной, но такой родной Юноны. Мисюсь, где ты, и где твой дом с мезонином?

Искровой разряд ненадолго погасил напряжение, и разжатые пальцы его рук стали то ли ватными, то ли вышиватными: в свете ночных светил кисти казались венозно-бордовыми и вдруг напрочь отказались повиноваться своему хозяину — лишь слабые и тщедушные подвигивания, пошевеливания.

«Дух бродяжий! Ты всё реже, реже расшевеливаешь пламень уст! О, моя утраченная свежесть, буйство глаз и половодье чувств!», — воскликнул в небеса император. Стояла тихая римская ночь. Словно от древних укров явилась. Галерия передёрнуло: некстати вспомнилось, что ровно неделю назад селяне, горожане и мирные старики на свою жизнь ему не жаловались, а в среде бездельников и бездарей словно вызрело недовольство.

«Если вышиватник съел ватника, то это акт патриотизма, а если ватник вышиватника, то это каннибализм. Вот только никак не могу понять, причём тут либерализм?» — мелькнуло в сознании Галерия: словно и не его мыслью это было, а чем-то наносным с восточных границ империи.

Пальцы рук упрямо настаивали на своём и продолжали не слушаться собственного владельца, пользователя и распорядителя.

«Или я не хозяин членам своего тела? Уж не диверсия ли это супротив моей личности? Или против материи? Или против империи? Впрочем, нет, маловероятно, просто сейчас моя мнительность взыграла. Кажется, упражнениями с мечом и щитом за день перезанимался, — подумал младший восточный император. — Я истый ромей, но не Байрон, я другой, ещё неведомый избранник! С мечом или на щите? С мечом или на мече? Кажется, опять мимо. Я не имею права промахиваться! Даже наедине с самим собой! Со щитом или на щите!!! Вот! Попал! В самое яблочко! Однако я всё равно не грек!»

Он цезарь — победитель, но словно сидел в луже крови. Пурпурной. Опять мнительность? Галерий внимательно осмотрел свои непослушные пятерни, прикрытые лишь полумраком и ласкаемые с небес отсвечиваемыми отблесками едва различимых серебряных струек.

«Показалось. Перенапряжение. Дневная усталость. Луж, ни обычных, ни багрянцевых, поблизости нет. Сухо вокруг, только не спит барсук. Да и не сижу я, а крепко стою на своих двоих! Впрочем, сейчас просто лежу и отдыхаю от мирских забот. Какой кайф! Есть только миг между прошлым и будущим — именно он называется жизнь. Сегодня ночью этот миг настал, потому что я сказал — люминий! Не люблю повторять по два раза, но часто приходится и по три. О, великая супруга Юпитера, где ты? Объявись! Отзовись! Откройся, как прежде! Яви себя!», — думал и мечтал цезарь, подушечками двух пальцев уже намерено давя и размазывая пару-тройку (кто ж их будет считать!) мелких червячков, выползших невесть откуда: может, это мать сыра земля избыточную инородность из своего тела исторгла.

Мысли его скакали по кочкам и буеракам.

Мужчина, словно в пучину, стал ещё глубже погружаться в воспоминания времён мальцовства и юнцовства, — в то давно размытое и отчасти безжалостно потёртое памятью, а оттого практически исчезнувшее и ставшее мифическим прошлое, в котором матушка, не щадя живота своего, выхаживала сына, когда он или симулировал болезнь, или реально хворал после жестоких драк и побоев, отпаивая какими-то противными на вкус отварами, но нашёптывая при этом про Божественный напиток, который называла нектаром. Так это слово с детства в память и впечаталось. Даже собственную дочь, Галериеву сестру, Ромула в эти дни напрочь забывала, отодвигала, отторгала, предоставляя её самой себе, словно не родную, а чужеродную. Стоп, что-то не складывается, не склеивается: а матушка ли это шептала? Вроде и не она, ибо голос был как будто низким, не женским, без ласки, присущей слабой половине, даже если эта половина не человеческая, а сверхъестественная. Впрочем, может, просто так казалось тогда, давным-давно, а голос на самом деле был высоким, но сдобренным полутонами и нотками, не позволяющими с ходу определить пол или даже физически-метафизическое происхождение источника звука. Так кто же или что это было? Может, некое Божество, взирающее на него, то на ребёнка, то на отрока, свыше? Или два разных сверхъестественных существа (одно — мужского с рогами и копытами, другое — женского пола), словно сам Рим, слились в мозгу слабого смертного в единое целое? Как разобрать? Как вытащить из детской памяти недетскую истину в последней инстанции?

— Это Юнона, сестра и жена великого Юпитера-Зевса! Они парой восседают на троне горы Олимп и правят миром, — так не раз говаривала во времена оны Ромула, и цезарь вспомнил незатейливые, деревенские, клишированные, шаблонные, но волнительно-волшебные, как неиспробованный нектар Олимпийцев, слова матери ― простой сельчанки, тоже рогулихи.

«Но, может, матушка ошибалась, и это был сам Юпитер, верховный Бог всего Пантеона? А вдруг? Чем Он не шутит? Только вот… он безрогий и бескопытный», — думал Галерий и тут же отбрасывал эту мысль прочь, как крайне сомнительную, некомпетентную и даже несостоятельную.

Император снова прогулялся по небесам бойким расшоренным взглядом: из одного конца в другой и обратно. Как приятно, когда не мучают державные заботы, вот только пальцы совсем отказали, словно тормоза у скакуна, когда его удавалось разогнать до карьера. В который уже раз цезарь зрачками повторил эту круговерть: всё возвращается на круги своя. Время, как и пространство, тоже было сбито в кольцо. Небосвод так необъятен, что недолго и утонуть в нём ненароком, захлебнувшись в атмосфере водянистого пара-коктейля из рваных белёсых облаков, тьмы тьмущей звёзд и одного-единственного серебристо-немолоткастого серпа. Галерию даже показалось, что созвездие Рака, словно подавая таинственный сигнал, пошевелило ослиными ушами и чересчур отчётливо фыркнуло. И даже неодноразово зафырчало. Нет, не этого он ждал, идите-ка вы прочь, все знамения и символы неблагородной и упрямой скотинки! Брысь отсель! Галерий глянул на своего коня и тут же осознал: в реальности звуки издавал его скакун, но кто же тогда в небесах шевелил ушами? Быстрого, логичного и содержательного ответа в рогульском сознании не нашлось, кроме наиболее простого и формального: «Все мы немножко лошади, каждый из нас по-своему». Цезарем само собой разумелось, что ослами, как и рабами, были не «мы», ибо рабы не мы.

Император тяжко вздохнул и продолжил искать глазами супругу Юпитера, свою давнюю покровительницу: только эта версия, навеянная воспоминаниями об иллирийских (а впрочем, может, и дакийских) пастбищах из детства, отрочества и юности, казалась ему наиболее состоятельной и в данный миг желанной, как манна небесная.

Снежная горная вершина, словно подражая Олимпу, продолжала рваться ввысь. Лесистая флора подножия, распадков и ущелий красовалась вязами, каштанами, дубами, платаном, ивами, клёнами, ольхой, лещиным орешником, бересклетом, рододендроном, кое-где — буками и терновником. Чернявилась в темноте дикорастущая зелень. Пестрели какие-то мелкие цветы (ноздрями Галерий уловил даже аромат цветочной пыли), еле шевелился папоротник-орляк: безветренно. Флора была смешанной.

Названий большинства растений цезарь не знал, хоть и был изначально сельчанином-хуторянином (впрочем, до конца жизни так и не узнает): пожалуй, впервые их заметил тут, в Вифинии, и оценил естество прекрасного. «Свой тайный смысл доверят мне предметы. Природа, прислонясь к моим плечам, объявит свои детские секреты», — музыкой заиграло в голове Галерия, но словно опять и не его мыслью это было, ибо сам удивился. В извилинах что-то зашебуршало и ёкнуло.

Пальцы рук постепенно оттаивали от онемения и начинали слушаться хозяина. Галерий протестировал их полное выздоровление, резким движением руки сорвав рядом с собой пучок травы. Вырвал с корнями. Обрезался: тонкая струйка жидкого багрянцевого пурпура скатилась по руслам-узорам папиллярного рисунка ладони и оросила собой земную твердь.

«Да и не Юнона я…» — внезапно всплыло нечто потаённое из глубин его памяти, прежде как будто не принятое во внимание или не расслышанное, но точно в момент изречения не прочувствованное.

Зрачки Галерия расширились от хаотичных ассоциативных вспышек — воспоминаний, сердце, как в кузне, динамично, часто-часто, заколотилось молоточками, и ему захотелось повыть на лунный серп: «Я как собака рву свою судьбу и добровольно принимаю муки». Никогда такого не было и — вот опять! Так бывает?

Пока ты смотришь в бездну, бездна всматривается в тебя.

Откуда-то с гор раздался звериный вой. Рыдал одинокий волк, проворонив лакомую и жирную добычу? Скакун Галерия снова зафырчал, но ослиные уши с небес на этот раз никак себя не проявили и не просигналили.

«Где ты, могучая Богиня? Почему молчишь, о, великая моя бабушка? Ты отступилась от меня? Именно тебя, а не кого-то другого жаждут сейчас мои сердце и душа, чтобы успокоиться и для слабительной услады, — мысленно воззвал цезарь к всесильной супруге Юпитера. — Или теперь на Олимпе у меня остался только отец Марс, даровавший мне, своему сыну, победу над тираном Нарсе и его звероподобными персами? Он-то от меня не отворачивался! Просто сейчас персов рядом не стоит, другая повестка дня… эээ… ночи, иначе бы я не к тебе, а опять к нему обратил бы мои помыслы и воздел свои руки».

Снова откуда ни возьмись появился червячок, и Галерий опять — как же хрупка жизнь, хрупка одним мигом! — раздавил его и растёр меж пальцев кисти, начав думать, ассоциативно зацепившись за крючок, о Марсе-Драконе: «Мой Божественный отец бессмертен. Ведаю: чтобы победить Большого Червя, Драконом быть достаточно. А чтобы победить Дракона, даже Большим Червём быть мало, силёнок не хватит, масштаб личности не тот».

Мужчину ужаснула самопроизвольно родившаяся в его мозгу мысль: «Для этого надо быть возмужавшим сыном Дракона. Мои мысли — мои скакуны, вы как годы уноситесь прочь. Эх, залётные! Вперёд! О нет, нет, нет, я не отцеубийца! Дракон непобедим! Марс бессмертен! Слышал я, что Дракон — это то же самое, что и Большой Червь. Но, как пить дать, это не моя мысль, это наветы от лукавого, хоть и не знаю, кто такой лукавый. Может, это козлорогий и козлокопытный Бог Фавн-Пан? В любом случае сын никогда не подымет руку на своего Божественного батьку. Ох, мои мысли, вы аллюром несётесь и не признаёте узды в отличие от моего мерина!»

В сознании цезаря опять же ассоциативно всплыли мифологические воспоминания о паре пар Божественных отцов и детей. Ох, уж эти отцы и дети! Пары-то было две, но в сумме Богов было не четверо, а трое: дед, сын и внук. Сначала промелькнули Уран-Целум и Кронос-Сатурн, потом — Кронос-Сатурн и Зевс-Юпитер. Вот где проявились все семейные дрязги, конфликты поколений и безжалостная борьба за превосходство, доминирование и власть.

Галерий, словно малохольный ботаник, нервно отмахнулся — в этот раз не замахал руками, а именно отмахнулся, одноразово — от скакунов-видений и снова попытался поймать взгляд Божественной Юноны, вкруговую повертев глазами по сине-чёрному небосводу с белёсыми клочьями облачков, тьмой-тьмущей пылающих звёзд и одним хилым и неожиданно одряхлевшим, дряблым полумесяцем. Весь напрягся, принялся, взывая к глубинам детского мироощущения, болезненно бередить фантазию, старые и свежие боевые раны, почти бредить, впадать в транс, вопить душой, чтобы хотя бы в галлюцинациях ощутить Её присутствие рядом. Ничто не помогало. Ни один прежний рецепт оракулов, астрологов и астрономов-мошенников. Не являла сверхъестественная матрона своего нетленного олимпийского образа.

«А может, ты, о Юнона, на ночь сама покорилась Гипносу или его сыну Морфею, ниспославшим на тебя свои сны-грёзы, или… просто отвергла меня, отвернулась? Или наслаждаешься нектаром и амброзией? Как ты можешь получать наслаждение, когда я страдаю? О, как я сейчас страдаю! За весь род человеческий! Ну, не молчи же! Яви свой Божественный если не лик, то знак, подай сигнал, я пойму, что они означают и как их интерпретировать! А коли отвергла и отвернулась, то скажи прямо, в чём я провинился? Не лукавь! Не увиливай! Чем я виноват? Может быть, победой над Нарсе и его персами или своими мыслями о Нацлидерстве при живом царе? Но неужели ты думаешь, что я царь ненастоящий?! Да какое ты право имела так подумать?! Неужели мы только вдвоём с конём будем бродить по этому полю, по этой долине? Не отрекаются, любя. Уже понимаю, что мой люминий мне тут не помощник, хоть до десятка повторов дойду. А может, ты молчишь потому, что считаешь мои завывания… эээ… воззвания… эээ… взывания к тебе неискренними, лишь для блезира?», — лёжа и ворочаясь на траве, думал Галерий, тяжко вздыхая и вдыхая доносившийся то с озера, то с Мраморного моря щекочущий ноздри запах воды, перемешивающийся, словно воздушный коктейль, с ароматами деревьев и трав и утоляющий жажду лёгких, но не сердца и не истерзанной ожиданием души.

Пока ты смотришь в бездну, бездна всматривается в тебя: бледный и ущербный серп-полумесяц вдруг стал превращаться в полную ярко-серебряную царицу ночи — круглый диск луны. Это явила свой светлый благородный драгоценно-металлический лик сестра-близнец Аполлона ― Божественная девственница Артемида, облачённая в короткий хитон и с покрытой полумесяцем, словно короной, головой. Однако зрению цезаря Богиня охоты, целомудрия и плодородия была недоступна. Если бы Галерий воочию увидел не просто луну, а саму Артемиду, то непременно бы воодушевился её ослепительно восхитительной, как штаны Диоклетиана и как его собственные штаны, красотой и воскликнул бы: «А во лбу звезда горит! Величава, будто пава! Ты моя прелесть!». Но абриса сестры Аполлона, истинной Олимпийки, в небесах наяву не вырисовывалось, да и не этой дамы сердца он ждал: бабушки ведь тоже могут быть по сердцу своим внукам.

«Я брежу?» — подумал Галерий, нещадно авторитаря и даже тираня свои очи созерцанием того, как бессмысленно кривящийся и ко всему приученный диск постепенно обрастает нимбом, наливается сначала тревожным кровавым багрянцем, а затем всеми радужными, веселящими глаз и на краткие миги успокаивающими душу цветами. — Да тут не горы, не овраги и не лес, не океан без дна и берегов, а поле чудес! Где же я сейчас нахожусь?». При этом оглядел и горы, и овраги, и лес. Разве что вместо океана перед глазами, поплёскивая и поблёскивая, представало озеро.

— Да, в такой вот стране! Именно в ней, я бы даже сказала, в нём и находишься! — словно подтвердил женский глас свыше какую-то крамольную мысль, но источник звука визуально не проявился. — Но тебе ли от этого страдать? В стране слепых кривой — король!

Внезапно ночная радуга перевернулась, образовав зенитную дугу, и вся замерцала-запереливалась: одни цвета стали пропадать, другие моментально проявляться, словно заиграла светомузыка. Звёздные небеса безбоязненно и безболезненно для себя забавлялись и шалили с неразумным смертным, источая яркие белые кольца, красочные крупные и мелкие пятна и столбы разноцветного света, упирающиеся в земную твердь, но проникающие сквозь воду. Это была дикая пляска эфира, ночных светил, их отражений и сияний, тоже своего рода коктейль: будто бы ионический танец или пирриха — сама Матильда так не спляшет, не говоря уже о её воспитанницах-недовесталках.

Заворожённый глядел цезарь в неземное обиталище Богов, словно сорвавшихся с «цепей» Олимпа и взмывших во Вселенную покуролесить. На его глазах темнота и световые лучи вскоре сложились столь причудливой комбинацией, что превратились то ли в грозный боевой меч-гладиус, то ли в страдальческий крест имени великомучеников и страстотерпцев. Что означал этот знак? Какой культурный символ предвизантийской эпохи? Римское непобедимое оружие или галилеянский фетиш? Дай ответ! Не даёт ответа! Раздолье для интерпретаций.

Картинки продолжали сменять одна другую, местами даже подражая калейдоскопу, имитируя его, наслаиваться друг на друга то с черепашьей, то с бешеной динамикой. Всего несколько мгновений — и вот уже ночная мгла озарилась не одной, а четырьмя серебряными лунами, словно вырвавшимися из зажимавших их прежде тисков цельного ореола. Будто бы темницы рухнули, и свобода их приняла радостно у входа. Над Вечным и необъятным Римом засияло четыре Фебы: вокруг каждой, как жар горя, четырёхразово, расколов цельность, расплескался собственный нимб. А многократно преломленные и перемешанные, словно в доме Облонских, лучи перестали быть отдельными цветами спектра и вот уже превратились в единую и неделимую, как сам Вечный Рим периодов своего расцвета, ослепительную белизну. Цезарь зажмурился, словно от вспышки солнца, ста тысяч солнц. Пророчество?

— И это вижу только я? Всё это только для меня одного? — вырвался возглас из Галерия. Он оглянулся. А вокруг — тишина, а вокруг — ни души, только что-то время от времени, как и прежде, посвистывает, пощёлкивает, пострекочивает. Но уже без покрякивания одомашненных уточек.

Волшебство, колдовство — да и только! Знак Юноны, иного Бога или Богини, или всех Олимпийцев чохом? Дурное предзнаменование перед большой бедой, предсказание великого счастья или просто красивый сон, насланный на смертного то ли Гипносом-Морсом, то ли его сыном Морфеем? Как понять? Ни одного оракула или жреца вокруг, чтобы растолковать!

Цезарь, преодолевая лень и рефлексию, поднялся на ноги и, взирая в небо, медленной поступью, осторожно придвинул свою бренность почти к самой кромке водоёма. Лунных светил в отражении мерцающей водной глади стало уже не четыре, а восемь. И… что это? Теперь и не восемь. Сколько же? Многократное преломление света, играющего с водой, словно со своей марионеткой, породило десятки Феб. Или уже сотни? Не только Феб, но и Фебок и даже Фебочек. Мир диверсифицировался, дробился на молекулы и атомы — большего дробления не только римляне, но и эллины не ведали: электроны, позитроны, нейтрино, кварки, фотоны, бозоны, глюоны и прочие элементарные, истинно нейтральные и античастицы жили в далёком грядущем. Однако это вовсе не значило, что их не было здесь и сейчас. Ещё как были!

Водная стихия тоже завораживала, втягивая в себя если не самого Галерия, то его восхищённые взоры. В глубине озера, поблёскивая рябью в лунном сиянии, красуясь своим великолепием и монументальностью, виднелся подводный лес — словно колыхался под тёмной водой.

«Неужели сейчас зима или период дождей? — мелькнуло в голове цезаря. — Что-то я не заметил, пропустил или, утонув в своих мыслях, как в этом небе или в этом водоёме, сбился со времени года? Ведь, если не входить в озеро, сухо вокруг, только не спит барсук!»

Галерий помнил: горный пресный вифинский водоём затапливал окрестную растительность вместе с вековыми деревьями только в периоды своих разливов — в холодное время года или когда беспробудно заряжали ливни.

«Был месяц май — всё нынче как спросонку», — снова промельтешило в голове царственного мужчины, быстро-быстро, словно мысль-белка. Или попросту мысь.

Он снова перевёл взгляд в небо, вбирая внутрь себя игру и шалости Богов и ночного размножившегося светила. А всего-то-навсего где-то в нижних слоях атмосферы, но в верхних — тропосферы, словно дети малые, разыгрались-разрезвились твёрдые водяные кристаллики, отражая, ломая, но не калеча лунный свет: это были не банальные венцы, а полноценный эффект гало, никак не отмеченный римскими летописцами, философами, историками, жрецами и поэтами в письменных источниках. Прозевали раззявы! Природное явление, согласно народным молвам, смеясь и подпрыгивая, «прорицало» ближайшее грядущее: то ли похолодание, то ли потепление вкупе с осадками.

Галерий ничего не знал о феномене гало, для него это было и колдовство, и волшебство, и знак Божественной Юноны — три в одном. К тройке с большой вероятностью добавлялся туз — Юпитер! — но другие Божества-Олимпийцы при этом, пусть и с меньшими шансами на успех, тоже с ходу совсем уж не отвергались и не исключались. Цезарь и представить себе не мог, что в светлое время суток и в реальности солнечные гало обучены вытворять и не такие чудеса. И уж тем более не ведал, бывают ли вообще лунные аналоги солнечного гало, каковой сейчас ночью явил ему себя, или это уникальный случай, «единственный и неповторимый экземпляр», действительно сказочный сюжет, каких в действительности никогда не приключается.

И вдруг квалифицированное большинство Небожителей как будто сжалилось над восточным римским цезарем — контур Божественной дамы, словно после мучительных раздумий о судьбах родного Олимпа и сопротивлений со стороны Богов-тайных недругов, получив добро от самого Юпитера, соизволил снизойти до страдающего мужчины.

— Ты Юнона? — воскликнул осчастливленный смертный, горящими глазами узрев очертания женского Божества, будоражаще потряхивающего своими роскошными волосами и притягательно похлопывающего большими дивными очами.

Сверхъестественное полупрозрачное существо, казалось, растянув уголки своих губ, но улыбка была недвижима, как застывший в граните памятник — не чета маломощным мироточащим бюстам гомо сапиенс.

Что это? Кажется, всемогущая Богиня была не одна, а в компании. Кто же это величавится рядом с ней? То ли никого, то ли весь Совет Богов из самых элитных олимпийских персон: Юнона в этом Совете классически была одной из двенадцати. Ан нет, за ней будто бы маячит только две фигуры, а ни каких не одиннадцать. Тройка-семёрка, тройка-туз или семёрка-туз? Опять в молоко, а не в яблочко! Уж не мудрая ли любительница гладиаторских боёв Минерва-Афина по правую Юнонову руку? И не фруктово ли овощная и урожайная Церера-Деметра по левую?

И точно — они, курилки, спутницы верховной Олимпийки! Абрисы Юноновой свиты стали явственней, отчётливей, но не заманчивей. Обе Богини, как и сама Юнона, сочились лучезарным светом: и впрямь как бестелесные.

Образ Цереры был печален, лицо кисло, как от надкуса третьесортного и к тому же подгнившего яблока, она чуть не плакала: то ли выдавливала из себя солёную слезу и действо не получалось, то ли, напротив, удачно её в себе удерживала.

«Я не голоден», — подумал Галерий и вдруг почувствовал, как резко засосало под ложечкой: словно неделю ничего не ел.

«Я давно не ребёнок», — снова подумал он, логически завершая свою мысль и желая спасти Цереру от неизбывной тоски.

Богиня по левую руку улыбнулась, словно беззвучно ответив: «И то верно, ты уже взрослый мальчик! Жаль, что рогуль».

«Наверное, она помнит моё трудное голодное и босоногое детство с чугунными игрушками», — стало доходить до Галерия: Церера-Деметра всегда болезненно страдала, когда её взгляд падал на детей с пустыми желудками, сутками напролёт, даже во сне мечтающих о сухой корочке хлеба и о маковой росинке во рту, словно об амброзии и нектаре.

В жизни Богини урожая, второй дочери Сатурна-Кроноса и Опы-Кибелы (не забываем, что иногда Кибела была и Реей), однажды случился трагический и страшный эпизод: самый настоящий Бого-киднеппинг. Зудящей и незарастающей раной впечатался сей сюжет в чувства и мысли нескончаемой вечности Цереры. Собственно говоря, этот чудовищный случай и стал всей последующей жизнью Богини: Плутон-Аид влюбился в её дочь Прозерпину-Персефону, подло похитил, насильно женил на себе и поселил в своём подземном царстве-государстве, казалось бы, навеки укрыв от взоров матери. Прозерпина стала царицей-совладычицей державы теней. Скорбь и тоска Цереры из-за пропажи дочери были безутешны и безысходны: она стала чахнуть, словно смертная, жизнь бессмертной потеряла для неё всякий смысл, вкус и цвет. Вместе с Богиней урожая и плодородия в безутешности загоревала вся природа вокруг: земля стала засыхать, скукоживаться и тоже чахнуть. Поля обесплодились, кушать людям стало нечего, а Аиду-Плутону всё шло только в плюс: лодочник Харон работал, не покладая рук, без перерыва на обеды и сны, переправляя души усопших через реку Стикс в пухшее, как на дрожжах, царство теней. Прозерпине-Персефоне тоже было хоть бы хны и даже прибыток: в полку её общих с супругом подданных лишь прибывало, держава прирастала мёртвыми, как у Чичикова, душами — и словно не было дочери никакого дела до страданий той, кто выносил её в своём чреве и породил на свет. Отчаявшись в собственных поисках и изысках, Церера-мать взяла себя в руки и вспомнила, что она не лыком шита и у неё широчайшие связи во всех стратах Божественного сообщества. Как-никак она сестра Юпитера-Зевса, Нептуна-Посейдона, Юноны-Геры, Весты-Гестии да и самого похитителя Плутона-Аида! Подёргала за все возможные канаты, верёвки, шнурки и ниточки. Проела плешь самому Громовержцу так, что ему поневоле пришлось приподнять свой зад, оторвать его от Божественного олимпийского трона, вмешаться в семейный конфликт и убедить родного брата пойти на уступки и почётный компромисс. С тех пор одну половину или две трети года Прозерпина-Персефона стала проводить или на Олимпе, или, встраиваясь в небесное созвездие Девы, чтобы мать могла её лицезреть воочию. В это время земля пробуждалась то ли от спячки, то ли от умирания и расцветала, вскармливая своими плодами всё изголодавшееся народонаселение. Вторую половину или треть года Прозерпина снова спускалась в царство теней и посвящала супругу Плутону — тогда земля снова то ли засыпала, то ли умирала. Именно так, а не иначе сменялись времена года.

В этот момент Галерий, словно грядущей кинолентой прокрутив в голове историю Цереры и её дочери Прозерпины, оглядел природу вокруг себя. В окрестностях, как и прежде, посвистывало, пощёлкивало, пострекочивало, но без покрякиваний. Однако это нисколько не мешало стоять тишине и всеобщей ночной спячке (разве что барсук не спал). «Умирает или возрождается?» — немо-беззвучно вопрошало нечто, словно это был вопрос «быть или не быть?». Впрочем, Галерий был цезарем Римским, а не принцем Датским, потому и внимания на глупость не обратил.

«Что делают рядом с Юноной её спутницы Церера и Минерва? Отвлекают моё внимание от любимой бабушки?» — подумал цезарь и воскликнул:

— Изыдьте, дьяволицы… эээ… дивицы-дэвицы! Да, именно дивицы, а не девицы! Мы с вами вместе не служили!

Свита Юноны, словно оскорбившись до глубины души, синхронно оскалилась и мгновенно исчезла: обе Богини будто растворились, рассеялись, став общей с клочьями облаков дымкой. Вечность есть вечность, а бесконечность есть бесконечность: откуда ушли, туда и придём — и вовсе не потому, что земля круглая.

Взор Галерия поблуждал по облакам, но тут же снова переметнулся на Юнону или на то сверхъестественное существо, в котором ему чудилась всемогущая хозяйка Олимпа. Царица небесная!

— Почему же ты всё молчишь и молчишь, великая супруга Юпитера?

Ответа не последовало. Но молчание не означало знака согласия, как не означало и обратного: о, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух!

— Ты Юнона? Ты меня не обманываешь? — повторил свой вопрос цезарь, уже тише, но с той же то ли затаённой, то ли с открытой надеждой, питающей не обязательно одних лишь юношей, но и мужчин в полном расцвете лет. — Ты и Луцина, ты и Соспита, ты и Календария, ты и Румина, ты и Фульгура, ты и Монета, ты и Оссипага? Вон у меня сколько вопросов накопилось, а я свёл их в один. Дай ответ. Не даёт ответа. Кто ты? Скажи «да»!

Образ Божественного существа, энергетического сгустка, бестелесного духа, источающего тонкие тельца, весь в туманной белёсой дымке, словно сотканный из звёздно-лунного гало-сияния, вдруг исчез в одном краю неба и проявился, вспыхнув в противоположном. И так повторилось несколько раз: всё, покобенясь и повертевшись, возвращается на круги своя. То ли мерцание, то ли молчание ягнят. И опять пошла плясать губерния. Светомузыкой.

– Куда несёшься ты? Дай ответ! Не уклоняйся от ответа и от ответственности! Ну-ка быстро метнулась!

И вдруг в небесах засияло четыре Юноны, тут же многократно и бессчётно отражённых в водах переливающегося серебром ночного озера: превеликое множество цариц небесных. Пошалив, позабавившись и покуролесив, не разливая аннушкиного масла, весь легион Юнон снова собрался в один пучок — в единую и неделимую, как Рим, Небожительницу. Луна и её многочисленные эманации, оставаясь великолепной четвёркой, в момент затмились.

«Так-то лучше! Есть одна точка входа!» — подумал Галерий, не осознавая собственного кощунства.

Женщина не от мира сего продолжала цвести в гранитной улыбке, но ни единым словом с Галерием так и не обмолвилась, лишь рукой по небосводу плеснула: мол, милый мой, хороший, догадайся сам. И словно растворилась в яркой гало-синеве: так, плеснув по воде, уходят только в открытое море, но не в замкнутое горное озеро. Да и была ли? Будто вовсе не бывало. Настоящая шамаханская не девица, но царица Олимпа: что хочу, то и ворочу!

Видения-галлюцинации императора развеялись, прекратились: Боги дали — Боги и взяли.

«А была ли Юнона? — задал себе вопрос цезарь. — Но кто-то же был! Не мальчик же и не муж!»

Галерий вспомнил, как когда-то была удивлена Божественная дама, что первой явила ему свой олимпийский лик. Может, по второму разу — это уже чересчур для могучей Богини, коли иные Боги не желают снисходить до цезаря? Западло? Она ведь до сих пор так и оставалась единственным вторично открывшимся ему, смертному, Божеством. Что-то будто подсказывало, то ли извне и свыше, то ли изнутри, но не снизу: «Ты им сам откройся, как сим-сим, отдайся, не дуйся и не стесняйся, и после этого все они тоже тебе явятся. Сами понабегут — не будешь успевать открещиваться. Открылся же ты Юноне — и она не испугалась, не побрезговала, явилась ― не запылилась, даже если это и была не она, а всего лишь насланный Гипносом или Морфеем сон. Начни хоть с Фавна, хоть с Аполлона, хоть с парнасских Муз. Откройся им! Будь проще — и Боги к тебе потянутся!»

— Зачем мне открываться Фавну или Музам, коли Юнона явилась мне второй раз, а ещё две Богини, которых я прогнал, открылись в первый? Минерва и Церера — сами, я их не звал! — в гордыне своей прокричал Галерий в небеса. Словно против чего-то или кого-то протестовал.

Вышины безмолвствовали, как иногда (а то и зачастую) это делает народ.

Четыре луны тем временем тоже разотмились, но устали и скукожились, свернувшись в одну. Следом и полный диск возвратился в образ серпа-полумесяца: словно вытянутая металлическая спираль резко сжалась и вернула свою сущность в исходное с вечера положение. Видимо, это Артемида не смела больше открыто конкурировать с Юноной, пикироваться с ней и ей противоречить. В общем, проиграла конкуренцию, обиделась и замкнулась в себе.

Краски ночи меркли и приготовились без боя уступить своё место краскам дня.

Богиня Нюкта сдвинулась с места и вознамерилась, покинув мир смертных, переместить свой энергетический сгусток в родной Тартар: она, добросовестно отстояв службу, как и другие, подустала, требовался отдых. Земная твердь имперской Малой Азии, Ближнего Востока, Запада, Африки и всей остальной Вселенной приготовилась встретить очередной единый и неделимый римский рассвет подобно тому, как в далёком грядущем его встретят всего лишь холмы Грузии. Природа, отслоняясь от плеч цезаря, постепенно начала прикрывать от него свои то ли детские, то ли древние секреты. Забрезжили признаки и призраки безжалостно надвинувшегося утра. Сказки, мифы, легенды и сны отступали.

«Со мною вот что происходит: ко мне мой старый друг не ходит, а ходят в мелкой суете разнообразные не те», — находясь в состоянии нирваны, подумал Галерий, сам не осознавая, что мыслит в этот момент не о Юноне-Гере и не об одном ином Божестве, кроме как о Фавне-Пане. О нём, козлорогом и козлокопытном.

Тут же явился энергетический сгусток незатейливого и добродушного Бога лесов, лугов, полей и пастбищ, нутром почуявшего, что о нём наконец-то вспомнили и хотя бы мысленно призвали к ответу.

— Я тут! Ты хотел видеть и слышать меня, смертный? Но ты не мой собственник! Не владелец, не пользователь и не распорядитель! Поэтому не жди вопросительных слов: мол, что, новый хозяин надо? Это ты — моё творение! Не Петра, а моих рук! И даже не рук, а моего святого духа! Я тебя слепил из того, что было, а потом, что было, то и полюбил! Я имею право на всего тебя без остатка. Ты должен меня слушаться. Надеюсь, ты соскучился по мне? Или по иллирийским пастбищам? Или по дакийским? Впрочем, я и пастбища, разве что не иллирийские и не дакийские, — это почти одно и то же, два сапога пара, ибо всё равно… ни Иллирия, ни Дакия не есть мой Лациум. Ну, говори же, что от меня хотел?!

Затем прискакал Бог Приап-Мутин: незваный гость хуже персиянина — этому тоже привиделось, что зван и у Галерия в почёте. Удивительное было Божество, не для приличных домов и общества — о нём мы ещё прочитаем и узнаем!

— Пойди вон отсюда! — прикрикнул Фавн на своего Божественного собрата. — Галерий — мой воспитанник, я с детства обучал его только хорошему, а ты теперь за одну неполную ночь, да ещё под самое утро, хочешь испортить взращённое годами? Ах ты, демон разложения, разврата и изврата! Прочь! Чтоб глаза мои больше тебя не видели! От тебя одни беды и сублимации! Не устраивай тут сексуальных революций и контрибуций, без них мир будет намного проще и чище! Жалкий ты предшественник Фрейда! Твоё место — рядом с нечестивыми персидскими дэвами-дивами! Пшёл вон, я сказал! Брысь под лавку!

Приап огляделся, пригляделся, но, ничего не поняв, решил, что его жестоко разыгрывают:

— Тут нет никаких лавок. Похоже, хозяйственные и коммунальные службы смертных даже в столичном регионе работают никудышно. Бездельники и воры! Коррупционеры! Откатчики! Я бы давно всех поувольнял без выходного пособия! Нету тут лавок, даже присесть негде усталому путнику!

— Тогда просто сгинь отсюда!

Приап оказался сегодня не столько Мутином, сколько невероятно покладист (возможно, тоже с недосыпа), поэтому не стал возражать и быстро удалил свой энергетический сгусток в одну из частных эллинских кумирен на полуострове Троада в малоазийской области Мизия, где он в любое время ночи всегда был люб почитателям и посетителям — местность и само святилище располагались совсем недалеко от Никомедии. Время Приапа развернуться на полную мощь в судьбе римского императора Галерия, похоже, ещё не приспело.

Цезарь в последний раз оглядел небесное и подводное великолепие: «А ведь тут можно построить загородную резиденцию и создать кооператив! Как же я раньше-то про кооператив не сообразил?! Не мудрствуя лукаво, прямо так его и назвать — «Озеро», в будущем пригодится! Ах, какой же в водоёме чудный лес! Ах, каким будет кооператив при нём! Пальчики оближешь! Дай встать на цыпочки в твоём лесу!»

Но в воду не вошёл. Его потянуло в сон — это наконец-то, пусть и припоздав, заактивничали Боги грёз: Гипнос-Морс со своим сыном Морфеем. Пора было возвращаться в Никомедию и брать бразды правления державой в свои пусть и порезанные травой, но крепкие и уже оправившиеся от онемения руки. Галерий встряхнулся, вскочил на коня и во весь опор погнал его обратно в сторону города: «Сяду я верхом на коня, ты неси по полю меня, по бескрайнему полю моему…»

Светало. Забрезжил рассвет. Это Богиня Гемера стала выбираться из Тартара, в бездну которого в эти же моменты перемещала себя то ли её сестра, то ли мать Нюкта. Римский Восток загорался зарёю новой. В долинах, на равнинах и по холмам пушек не грохотало — их ещё не изобрели, поэтому дым багровый к небесам навстречу утренним лучам не восходил. Вокруг было тихо — кажется, даже неугомонный барсук отключился и уснул. А вместе с ним за компанию и бурундук.

«Дай-ка я разок посмотрю, где рождает поле зарю, ай, брусничный цвет, алый да рассвет, али есть то место, али его нет, — наигрывали остатки ночной мелодичной романтики в полусонном сознании Галерия. — Есть такое место! Есть! И я теперь о нём знаю. Почему же я раньше его не замечал, ведь не один уже раз бывал здесь! Вот стоило этому месту меня сегодня ночью притянуть, затянуть и втянуть в себя и — вот те раз — теперь знаю!».

И вот тогда — из слёз, из темноты, из бедного невежества былого друзей его прекрасные черты появятся и растворятся снова. Это будет тогда, когда обнаружатся сами друзья, ибо без друзей не бывает и их черт. У Галерия настоящих друзей не было, был только начальствующий соправитель, подданные и рабы. Ну, разве что ещё те, кого с натяжкой можно было назвать деловыми партнёрами.

В воздухе кружилась жёлтая, прилетевшая невесть откуда, листва. Возможно, с северов Гипербореи. Мчавшегося галопом-карьером скакуна ей, листве, было не догнать, как и бешеной тройки из грядущего. Затаптывалась копытами, жухла и сгнивала.

— Это было Божественное самопознание, — много позже скажет Валерия мужу, когда он, расслабившись и снова сорвавшись в рефлексию, ненароком поделится с ней воспоминаниями о том, как однажды ночью вышел в поле с конём. — Ты внутренне готов принять благодать, теперь надо осознанно делать первый шаг и семимильно двигаться дальше!

— Куда?

— Только вперёд, к Спасителю!

«К Нацлидерству!» — в ответ подумает тогда Галерий и скрежетнёт зубами в дикой злобе и ненависти к галилеянам.