Железноцвет

Азиз Тимурович Алимов, 2018

Россия будущего. Некогда процветавший наукоград пришел в упадок из-за тягот военного времени и катастрофы в секретном Бюро. Байронический герой романа – узник этого города, опальный чекист Петр Леонов, наследник некогда могущественной фамилии. Вопреки долгу перед городом и тяжелому состоянию своего биологически модифицированного тела, Петр одержим исчезновением своей гениальной сестры, исследования которой – причина всего, что произошло с ним и с миром. Встреча с бесшабашной Зоей, прибывшей с фронта, втягивает Петра в разрушительное столкновение группировок, сражающихся за страшное наследие секретного Бюро. Содержит нецензурную брань.

1.

Формалин и буря

С самого падения Москвы, в своих снах я вижу одно и то же. Красную реку в угольной тьме и плотину тел, перекрывшую ее течение. Нависшую над моим разорванным лицом пустую глазницу, излучающую полоумное остервенение, а справа, высоко над глазницей — оранжевый саван, накрывший столицу, доживающую свой последний день. Дальше — коматозная темень и голос Вики — из того дня, когда она ушла, бросив меня на реанимационной койке.

— Пойми, я должна идти. Ради общего дела. Ради полного и окончательного освобождения.

Сон обрывается, когда меня несмело тормошат. Прибыли?

Я поднимаю веки и, как обычно, поначалу не вижу ровным счетом ничего. Постепенно в бесцветном мареве начинают проступать несколько ярких пятен — силуэты зданий, надо полагать. Быстро обретая четкость, зрение минует ультрафиолетовый спектр. Картинка нормализуется. Мозг догоняет неродные глаза, и сквозь треснувшее лобовое стекло я вижу кривую индустриальную улочку. Блочные постройки, скорее заброшенные, чем нет, жмутся к земле от мощного ветра, что несет с пустошей облака фонящей пыли, металлолом и холод близкого океана.

Ясно — боялись будить, и торчим мы тут уже давно. Водитель смотрит на меня вопросительно и заискивающе, в десантном отделении тактично отмалчиваются.

— Так, — прокашлявшись, завожу шарманку я. — Осмотреть окрестности, прошерстить местных.

— Так точно! — в унисон откликаются мои орлята. Голоса у них едва сломались, но в глазах уже льдинки. Складки вокруг пухлых губ. С рук не покормишь.

— Если что — сразу трубить в горн, ясно? — говорю я.

— Так точно. Вы сейчас куда, Петр Климентьевич?

— Встречу гостью, осмотрю дом, пожалуй… Не зевать мне. Был очередной прорыв из-за речки, в случае чего — сами знаете. Меня нет.

Ступив на бетонку, я выпрямляю затекшую спину, прекрасно зная, что за этим последует. Треснутые позвонки жалобно хрустят, и по всему телу пробегает волна неприятного холода. Несколько секунд я не чувствую ни ладоней, ни стоп. Чувствительность возвращается рука об руку с неизбывной болью. За спиной хлопает бронированная дверь, и “Тигр” плавно трогается с места; в салоне нетерпеливо клацают затворы автоматов. Вечернее солнце скупо освещает кривую улочку.

Без сомнения, до Штаба наконец дошли слухи о моей самодеятельности — точнее, Штаб их решил услышать. Сослали в поле, а сами пока решают, как получше клюнуть, значит. Ничего, порасследуем. И не таких пережили. Подняв ворот шинели, я ковыляю вниз по 3-й Сталепрокатной туда, где дожидаются нежданная гостья и место предполагаемого преступления. Где-то вдалеке трещит трещотка — три хлопка, четыре, снова три. Смотрю я по сторонам и думаю о том, что мой закрытый городок с каждым годом все грязнее, все шире трещины в его бетонках. Погода, кажется, совсем перестала меняться; последние два лета были таковыми лишь в названии.

Миновав ржавеющий поперек обочины контрбатарейный радар, я поворачиваю за угол. Я сразу же вижу ее машину — свободного от обтекаемости зубра, скрученного из запчастей всех грузовых категорий. Подвеска необычайно высокая, над огромным бампером — барабан механической лебедки. За машиной я вижу водителя.

Незнакомка стоит, подперев спиной витрину заброшенного “Сбербанка”. Поверх дифирамбов несуществующим депозитам стекло в два слоя заклеено черно-белыми плакатами, призывающими сообщать о порослях железноцвета. На ветру плакаты плещутся, как паруса клипера, севшего на мель. Девица одета в куртку грубой кожи и штаны цвета афганской оливки. Прислали вот, мне на голову. Зачем прислали? Что, Левченко мне мало? Ладно, чего теперь причитать, хромоножка.

Сойдя с рассыпавшегося поребрика, я ступаю на проезжую часть. Девушка немедля поворачивает голову ко мне и едва заметно напрягается. Поймав мой взгляд, она взмахивает правой рукой, и тогда я замечаю, что у нее недостает половины указательного пальца. Мы могли бы учиться на одном курсе — на вид ей лет двадцать, если только не смотреть в глаза. Глаза у нее цвета стальной окалины, и даже вблизи они продолжают пристально и с любопытством меня рассматривать. Я отвечаю тем же. У нее выраженные, даже резкие черты лица, волевой подбородок и светлые волосы, чуть длиннее моих. Точеный нос и худые щеки усыпаны веснушками, а глаза прищурены; вблизи я вижу, что ее белки украшает сеть лопнувших капилляров — не выспалась, наверное. В телеграмме было сказано, что ее зовут Зоя.

— Привет опричникам! — говорит Зоя, протягивая руку. Покоробленный, я молча жму ее ладонь. — Ох и наплели мне про тебя, Петя, — как ни в чем не бывало продолжает она. Голос у нее с легкой хрипотцой, но довольно приятный. Наверное, таким хорошо петь романсы. — Укротитель Воронинского бунта. Ясно, чего тебя все в профиль снимают, — добавляет она.

Пепельные глаза скользят по уродливым рубцам, ползущим от моей скулы вниз через шею и под воротник. Совсем иначе меня кличут, когда думают, что не слышу. Уцелеть в Москве с моей стороны было бестактным, потому теперь я здесь. Опять. С глаз долой — из сердца вон.

Зоя невозмутимо извлекает из кармана штанов пачку “Победы” и, щелкнув колесом тяжелой, тронутой ржавчиной зажигалки, указывает пачкой в моем направлении. Я качаю головой, и Зоя понимающе выдыхает дым мне в лицо. Ее личное дело мне так и не дали, как ни клянчил. Было ли оно вообще у Штаба?

— Прямо с полей к нам, так? — невзначай интересуюсь я. — Польша?

— Холодно.

— Из-за лужи, значит. Из ДШМГ, раз нам передали. Как там, на Аляске, еще держатся?

Зоя качает головой, выдыхая дым кверху.

— Какое держатся? Наш госпиталь крайним эвакуировали, — говорит она. — Думала — все, день погранца будем в лагере справлять. Анкоридж уже бомбили, враг форсировал Юкон, контрнаступление по всему фронту. Вам тут че, телевизор не провели?

— Почему. Все провели. Сегодня вот про сбор свеклы передавали. Про птицефабрику. Про неуклонный рост добычи асбестовой руды, — говорю я.

Зоя фыркает и ерошит свою густую шевелюру.

— Знаешь, если по-честному, я эвакуации рада была. Да все были. В Анкоридже теперь уже и вздохнуть невозможно, не то что жить. В лесах еще гаже. Весной еще как-то было, теперь вообще вилы. Весь день в респираторе, фильтра до поверки хватает. Ночью из-за колючки ходу нет.

— Споры?

— Споры, — рассеянно кивает Зоя, — Растения. Живность.

Про живность я наслышан особо. Про нее ясно только то, что вывел ее не противник. У противника с живностью такие же проблемы.

— Ну вот, — продолжает Зоя, — посадили нас на самолет, через пять часов уже в столице. Я прямо ошалела, понимаешь? У нас на базе сугробы с кантиком, а в Питере все зеленое. У вас тут, правда, уже попрохладней… Наши там так все и сидят, на взлетной полосе. Неделю уже. Кроме моих еще дивизия с лишним. Палатки поставили, печки затопили. Наш комгруппы военник сжег, автомат выбросил, пьет со всеми. Все рваные, грязные, счастливые. Живые. Человек двадцать уже замуж позвало. Командование знать не знает, чего с нами делать. Рассовывают понемножку, куда могут. В основном в Польшу. Я тоже хотела. Видно, не судьба.

— Гм. И как там, в столице?

— А я знаю? Кто нас таких в город выпустит? Но хорошо, — говорит Зоя, улыбнувшись. — Гражданских много. Все веселые такие. Как будто нормально все, знаешь? Мужиков только нет, бабы — бальзаковские.

Сложив два и два, я наконец решаюсь спросить.

— Слушай — ты ведь, получается — из Юконской десантно-штурмовой, так? А капитана Леонова не знаешь? В смысле, не меня, а…

— Аркашу, — опережает меня Зоя. — Только не капитан он уже давно.

Я замираю на полуслове, а Зоя продолжает говорить.

— Конечно знаю, как не знать. Кто мне, по-твоему, про тебя напел? Все он мне довел — как ты пешком под стол ходил, и так далее…

— Вздор, — морщусь я, пытаясь собраться с мыслями. Зоя довольно скалится. — Хватит ерунду молоть… Как он там, не помер еще? — помедлив, спрашиваю я.

— Он не там, он — здесь, — говорит Зоя, и затягивается.

— Как здесь? В городе?

— Ага. Нас вместе выслали в твою галимую тундру.

Чем дальше, тем меньше мне нравится это расследование.

— Слушай, Петя, — докуривая, говорит Зоя, — мы тут добровольно-принудительно. Не слепая, вижу — нам не рады. Но Адмиралтейство на всех одно, приказы — тоже. Что бы там штабные упыри не затевали — нам с тобой ссориться незачем. Давай жить дружно, а?

— Только за, — вру я. Щелчком пальцев Зоя отправляет окурок через улицу.

Адмиралтейство затягивает петлю на шее моего Управления, и мне не остаться в стороне от грядущей чистки, даже если я как-то и вывернусь перед собственным, местным начальством. Следствие — следствием, но нужно понять, что на самом деле здесь делает эта девица, и что связывает ее с братом, которого я уже года четыре, как не видел.

— Ладно, пошли посмотрим дом. Готова?

Зоя расстегивает молнию. Под курткой у нее бронежилет, на бронежилете — кобура с пистолетом Сердюкова.

— Всегда, — отвечает она.

***

С улицы дом №12 выглядит совсем не зловеще. Такой типичный представитель старых кварталов. На обоих этажах окна намертво заколочены, водосточные трубы — на последнем болте; облицовка развратно обвалилась, обнажив выщербленный кирпич. Номерной таблички давно нет, а номер намалеван огромными цифрами прямо на некогда красно-бежевом фасаде. Мусорный бачок покорежено скалится ржавой пастью, кланяясь, словно прокаженный привратник: все здесь в порядке, извольте следовать по своим делам, господа хорошие.

И хочется — а не поверишь. Чем-то не тем тянет от этого дома.

Табличка на опечатанной входной двери гласит, что №12 приговорен к сносу. Год назад. На этом месте должен быть маленький пустырь, окруженный со всех сторон нежилыми трехэтажками. Штаб Управления говорит, что местные давно жаловались на шум, постоянно идущий из дома. На жалобы их, конечно, внимания никто не обращал, пока кто-то в Штабе не выудил это дело из ведра и не спустил вниз по цепочке, а столичное Адмиралтейство не прислало в нагрузку специалистов из ДШМГ. Почему — вот это уже интересный вопрос. Опасный вопрос. Зоя равнодушно монтирует облезлый глушитель — ее, кажется, ничего из этого не трогает.

Чем же все-таки тут пахнет? Спиртом? Нет, не спиртом. Формалином. Мурашки пробегают по моей спине.

За вышибленной Зоей входной дверью №12 оказывается занимательнее, чем снаружи. Все пространство этажа завалено обрезками труб и фрагментами обмотки; пол покрыт россыпью разновеликих гаек и болтов, которые какой-то чистоплюй разметал по углам веником, проложив тропинку. Тропинка ведет сквозь зал, мимо гор лома и брошенных инструментов. По полу вьются трубы, через которые приходится переступать. Я веду, Зоя замыкает; ее пистолетный фонарик вылавливает обросшие чем-то мотки проводов, свисающие с потолка.

В центре зала возвышаются четыре массивных динамо-машины. Перед каждой в полу проделана яма, заполненная мутной водой. Подойдя к одной из них, я смещаю зрение по спектру в сторону гамма-лучей, и глаза немедленно заливает ослепительное сияние, растворяющее все вокруг. Я машинально закрываю глаза ладонью, но это нисколько не помогает, и, пока глаза не возвращаются на человеческий уровень восприятия, я остаюсь слеп, как крот.

— Миниатюрные реакторы, — констатирую я. — Недешевое удовольствие.

— Ты чего, весь спектр различаешь? — с интересом спрашивает Зоя.

— От микроволн до рентгеновских лучей. Думала — у меня катаракта на глазах?

— А кто тебя знает? У нас-то хорошо если руки-ноги поменяют. Вы тут чего — все такие?

— Нет. И нечего пальцем лезть! Пойдем лучше наверх.

Сварная лестница ввинчивается в зияющее в потолке отверстие; обвивая ее, туда же тянутся кабели от динамо-машин.

— Не двигайся, хорошо? — говорю я. Зоя вопросительно поднимает брови.

Я кладу руку на рацию, висящую у меня на плече, задерживаю дыхание и нажимаю на две кнопки. Устройство издает резкий визг и хрип, а я напрягаю глаза и сосредоточиваю все внимание на потолке. Секунд через десять я выдыхаю.

— Никого нет дома, — докладываю я.

— Эээ…

— Я уверен.

— Ну ладно, — легко соглашается Зоя.

— Но ты все равно…

Недослушав, Зоя вскидывает пистолет и одним рывком взлетает вверх по лестнице.

— Чисто! — докладывает она оттуда.

Проклиная позвонки, я карабкаюсь вслед за ней. Благодаря своей жалкой инвалидности, я получаю возможность получше рассмотреть ступени и, приглядевшись, замечаю разводы, покрывающие их. Что-то тащили по этой лестнице, и это что-то отчаянно сопротивлялось, маша руками и оставляя на стенах маленькие бурые пятна. Сегодняшняя операция мне теперь вообще перестала нравиться. С тех пор, как Алхимик исчез, вещи в городе с каждым днем происходят все более странные. Не люблю странного.

Прямо от лестницы начинается короткий коридорчик, заткнутый тяжелой стальной дверью, закрытой на засов. Из коридора проемы ведут в отдельные комнаты. В первой — спальня-гостиная: грязные матрасы, холодильничек да электроплитка.

— О, “Рубин”, — Зоя указывает на ящик, стоящий в углу комнатки. — Цветной, кажется. Хорошо устроились.

— Ага, — без энтузиазма отвечаю я.

У меня в детстве был цветной, когда мы в Питере жили — полуметровая плазма.

Отдельная дверца ведет из спальни в санузел казарменного уровня. В санузле висит забрызганный и заботливо склеенный постер с Эльвой Кусанаги.

Во второй комнате оказывается рабочий кабинет: впритык два стола, на одном — зачехленная печатная машинка и всякая канцелярская утварь. Ящики столов раскрыты настежь, некоторые валяются на полу. От бумаг, некогда заполнявших их, не осталось и следа.

Я смотрю больше не на это барахло, а на свою новую знакомую. Зоя тщательно осматривает пороги и не заходит никуда до тех пор, пока не осмотрит всю комнату сквозь прицел. Она движется неторопливо и непринужденно, так, что наши сектора обстрела идеально складываются. Иногда ее рука рефлекторно тянется к плечу, пытаясь ухватить что-то, что должно быть закреплено на нем — что-то такое, что можно на всякий случай закатить в подозрительную комнату. Ее явно не учили штурмовать здания министерств, забитые спеленутыми взрывчаткой заложниками. По ту сторону мушки Зоя ожидает увидеть не студента с берданкой в трясущихся руках, а облаченного в броню мотострелка, который будет стрелять в нее и не промахнется, если она не изрешетит его первой — сквозь все, что окажется на ее пути. Зоя младше меня от силы года на три, но это ощутимая разница — она выросла во время, уже окончательно простившееся с полумерами.

Все самовольное строительство вылетает из моей головы в тот момент, когда я открываю черную дверь. Тяжелый засов поднимается без скрипа, и в ноздри сразу бьет невыносимо резкий запах формалина. Закашлявшись, Зоя закрывает нос рукавом. Лучи закатного солнца пробиваются сквозь заколоченные окна, и от них картина, которая предстала моим глазам, становится только более зловещей.

Передо мной стоят четыре огромные ванны, до краев наполненные раствором, запах которого я услышал с улицы. В центре комнаты возвышается крестообразный блок научного вычислителя — вроде тех, что в ОКБ стоят. Мне, впрочем, не до вычислителя. Мой взгляд прикован к ваннам.

В каждой из ванн лежат по два человека с истощенными, как у каналоармейцев, лицами. Не похоже, чтобы кого-то из них еще можно было реанимировать. Сверху ванны прикрыты брезентом, скрывающим тела мертвецов. Видно только, что все они уложены спинами друг к другу; их головы лежат на краях ванн. От этих краев к центру комнаты тянутся длинные, телесного цвета трубки.

— Блять, — только и говорит Зоя.

Она возвращает пистолет в кобуру, и мы проходим в комнату.

— Это как так, а? — спрашивает она, приподнимая брезент с одной из ванн.

— Как — понятно… — мрачно говорю я, подходя поближе. Зоя срывает брезент, и я наклоняюсь над незыблемым слоем формалина.

То, что я вижу, напоминает картинку, которую я видел в одной из написанных Викой книг — изображение сиамских близнецов, рожденных сросшимися. Вот только что-то не кажется мне, что этих товарищей так одарила природа. Лежащие в ванне мужчина и женщина сшиты воедино вдоль позвоночника, от копчика до основания шеи. Кожаные трубки присоединены к основаниям их черепов. Вопреки себе, я чешу собственный затылок, потом воровато оглядываюсь на Зою. Ей, к счастью, не до меня. Я отмечаю, что в тела мертвецов введены многочисленные катетеры и отводные трубки. Чтобы упростить доступ, их гениталии были удалены.

— Зажмурились часов десять назад, — говорит Зоя, склонившись над ванной.

Из объемистого подсумка с крестом, висящего на ее ремне, она извлекает пару одноразовых перчаток и тщательно осматривает голову трупа. Потом она берет щипцы и при их помощи разжимает формалиновому ныряльщику челюсти.

— Ты смотри, какие язвы, — бормочет Зоя, — и лимфоузлы накрылись. Острый микоз. Похоже, этот болел тубиком и саркомой Капоши, как минимум, — заключает Зоя. — Скорее всего — на фоне СПИД.

— До войны училась, или уже в учебке?

— На практике.

— Тогда осмотришь остальных подводников. Я займусь сращивателем.

— Чем-чем ты займешься, развратник?

— Сращивателем.

От каждой пары мертвецов к центру комнаты идет тонкая кожаная трубка, более всего напоминающая младенческую пуповину. С одного конца она подсоединена к черепам трупов, а вот с другого…

Цвета свернувшейся крови, этот странный предмет обхватывает примерно половину вычислительного агрегата, словно удав, натянувший себя на задушенную жертву. Его несомненно органической природы облик у непосвященного вызовет иррациональное, животное отвращение. Не беря в расчет размеры, сращиватель отдаленно похож на какой-то орган — печень или желудок, например. При этом, сквозь его поверхность явственно проступают ребра. Пересекаясь с венами, толстые провода извиваются под его обвисшей кожей.

— У этого зубы сгнили до корней, десны аж посинели, — докладывает Зоя. — На бедрах все вены забиты. В паху — тоже. Такими иголками не в поликлинике колют, Петя.

— Копай дальше.

— Всегда вот такой хуйней занимаешься?

— Приходится. Вообще-то не совсем моя специальность.

— А мне-то вообще каким боком?! Как всегда, блять: художник трубы кладет, боксер моторы чинит, товаровед — на тумбочке… — начинает расходиться Зоя, но потом вдруг резко меняет тему. — Знаешь, про вас ведь кучу всяких ужасов рассказывают, — говорит она.

— Про нас — про Управление?

— Угу. Я думала — по рогам тебя узнаю.

Я усмехаюсь.

Страшась силы, попавшей в руки военных, Кремль выковал свой собственный меч. Начавшись как небольшая охранная организация, моя контора быстро метаморфизировала в нечто совсем иное. На третий семестр, наше курсантское физо вдруг выросло с двух до двенадцати часов в неделю, а бесполезные предметы уступили место Тактике малых подразделений и Курсам пехотных снайперов. Приволокши свой каркас в расположение, я ложился на койку, как в гроб; руки пахли чернилами и порохом. О войне тогда еще только шутили. Мы готовились не к ней, а к противодействию новой и неизвестной силе. Но получилось так, что свои навыки нам пришлось применить гораздо ближе к дому. Вика, прости меня.

— Эти люди, — говорю я, обводя комнату взглядом, — тот, кто работал здесь, использовал их, как оперативные модули вот этого аналогового вычислителя. Чтобы многократно увеличить производительность. Сдвоенные нервные системы снижают индивидуальную нагрузку, сращиватель служит переходником.

— Но зачем?

— Не знаю. Сама технология разработана для передачи данных и РЭБ в условиях позиционной ядерной войны. Но вообще спектр применения широчайший.

Академик, придумавший в свое время эту схему, потом срастился с системой дальней космической связи. Через полгода, внезапно выйдя из комы, академик первым делом попросил карандаш, и грифелем карандаша аккуратно выскоблил себе обе глазницы. Прибежавшей на вопли соседей санитарке он спокойно сказал: “Я по-прежнему вижу это”.

— Ну и нахера они тут все это устроили? — спрашивает Зоя. — И кто — они?

— А вот это уже правильный вопрос.

Тот, кому поручили при отступлении заметать следы, явно не знал, что именно крушить, поэтому поработал над всем. Лом, которым он настраивал чувствительную аппаратуру, валяется в стороне, и сейчас шансов что-то считать больше с него, нежели с вычислителя. Тот же безымянный труженик бритвой исполосовал сращиватель, выпустив ему кишки.

— Ну чего, тупик? — спрашивает Зоя.

— Ммм… может быть. У тебя?

— Мордатый на тюрьме был в почете, а у сифилитика на жопе глаза набиты.

— Такие разные, но судьба связала их вместе.

— У вон тех двоих картинка похожая, — кивает Зоя. — Их я мельком осмотрела, и…

— Массив.

— Ась?

— Оттуда их похитили, — говорю я. — Или купили.

— Это где такое?

— На северо-западе, за окраинами. Но нашему брату туда ход заказан, — задумчиво говорю я, меряя комнату шагами. Зоя снова склоняется над ванной.

От вычислителя по полу тянется несколько толстых кабелей; у окна они собираются в пучок и, взобравшись по стене, ползут между приколоченных досок на улицу, а оттуда — по наружной стене дома, все выше и выше и выше. Зуб даю — если вскарабкаться вслед за ними, рано или поздно я найду антенну, к которой была подключена эта кунсткамера… Кто-то отсюда что-то перехватывал. Или глушил.

— Это еще что за херня? — бормочет Зоя. Я поворачиваюсь.

Кривясь, она вынимает изо рта одного из ныряльщиков большого слизняка. “Слизняк” довольно странный: слизи не выделяет, а шкура у него как будто бархатная. По бокам туловища у него ножки, похожие на тараканьи. Морду его украшают полдюжины то ли рожек, то ли антенн, а снизу расположен мягкий розовый рот с двумя рядами плоских зубов.

— Это? Это — Картонный Весельчак, — говорю я. — Симбионт.

— Но он же ни разу не картонный! — протестует Зоя. — Что за кличка дебильная?

Я жму плечами.

— У этого жмурика языка считай вообще нет, — говорит Зоя. Я рассеянно киваю. — Им что, режут их в этом Массиве? Что там за изверги живут?

— Почему режут? Это Весельчак. Он отжевал язык этого гражданина и заменил его собой. Лапки — для крепления ко дну полости рта.

Зоины глаза становятся, как два чайных блюдечка.

— И что, ему это… ему это — в рот? Насильно?

— Почему. Скорее всего он его поставил до того, как попал сюда. Весельчака используют добровольно.

— Чего?!

— Внутри Весельчака скрыт длинный и гибкий хвост. Закрепившись во рту, он этим хвостом проникает в носоглотку хозяина и оттуда через носовые пазухи — в мозг.

— З-за…

— Он им питается. Мозгом. Это долгий процесс, а мозг хорошо адаптируется к потерям.

— И это — добровольно?!

— Видишь ли, Весельчак в ходе своей, так сказать, деятельности, регулярно воздействует на гипофиз хозяина, вызывая мощный выброс пролактина и эндорфинов.

— Ты хочешь сказать — он кончает от того, что эта мразь ему гипофиз ковыряет?

— Постоянно. Говорят — лучше, чем героин.

— А мозги не лучше?

— Зачем? Что бы он с ними делал?

Прервав мою лекцию, за плечом просыпается рация.

— Нева, Нева, я — Шестой, — обеспокоенно зовет она.

— Что, Шестой, опять двойка?

— Виноват, какая двойка? Нева, у нас тут шахтеры прискакали, две команды на комбайнах. Бенгальские огни привезли.

Я делаю паузу. Зоя бросает Весельчака на пол и размалывает берцем, а после гадливо вытирает подошву о край ванны.

— Главный дуболом с ними? — спрашиваю я.

— Никак нет. Атомолета тоже не наблюдаю.

— Ладно, — командую я, — шахтеров задержать. Знаю, что непросто, — добавляю я в ответ на неловкое молчание. — Запудришь им мозги, ночное рандеву назначишь. Как хочешь вертись, но дай мне хотя бы минут пять, ясно? Сможешь — пошлешь потом одного из наших саперов сюда — собрать вещдоки, безотлагательно. Заберете все, что к полу не прикручено. Потом — сразу в гнездо.

— “Безотлагательно”, — фыркает Зоя. Я не обращаю внимания.

— Товарищ комгруппы, эээ…

— Я в тебя верю, Шестой, — говорю я. — В Штаб — как обычно, без меня. Что-нибудь сообразишь, я уверен.

— Принял. Конец связи, — подавленно отзываются на том конце.

Вот так так. Что эти упыри здесь забыли?

— Кого там еще? — интересуется Зоя.

— Драгун. Хорошо хоть Левченко не с ними…

— Еще какие-то чекисты, — бурчит Зоя.

— О, нет. Нет-нет, это совсем не чекисты, — отвечаю я. — Это вообще не люди. Ничего, Шестой их затормозит.

— Это кто? Твой оперативник?

— Стажер. Смышленый паренек. Я снял его с фронтового поезда, выправил ему военник.

Внезапно, откуда-то сзади раздается горестное мычание. Молниеносно развернувшись, мы наводим пистолеты на источник звука. Один из ныряльщиков по-прежнему жив. Он не открывает глаз и не шевелится, а только стонет, протяжно и заунывно. От этого звука у меня неприятно холодеет внутри. Партнер модуля мертв, из двух голов движется только одна.

— Петя, давай скорую вызовем, вдруг… — начинает было Зоя.

— Поздно. Посмотри на него.

На наши слова модуль никак не реагирует, продолжая стонать на одной ноте. Совсем мальчишка, бриться ему точно не приходилось. Ни наколок, ни следов от уколов у него нет. Опустив пистолет, я склоняюсь над ним.

— Кто с тобой это сделал? — спрашиваю я, но умирающий только скулит. — Без толку. Мозги спеклись, — говорю я.

— И чего теперь? Не бросать же его, а? Живой же паренек. Был.

— Нет, — качаю головой я, и извлекаю из рукава свой мультиинструмент. — Ты иди, я сам.

— Отвали, — холодно говорит Зоя и, отодвинув меня, садится на край ванны. — Своих ты тоже — ножом?

— Приходилось.

— Не сегодня.

Раскрыв свой подсумок, Зоя достает из него объемистый шприц в стальной оболочке и встает на колени перед ванной.

— Господи, с шеей-то у него что?

— Мы называем это “флейтой”.

Чуть ниже кадыка, горло парнишки вздувается, и из центра новообразования наружу выступают несколько тонких костяных трубок, плотно прилегающих друг к другу. Совсем свежие, еще не успели разрастись. Поэтому голосовые связки еще работают.

— От чего это у него? — спрашивает Зоя.

— Побочный эффект… препарата, который использовался для его операции.

Не ляпни лишнего. Ей незачем знать, как близко ты знаком с этим “препаратом”.

— Ну ладно. Как вздулось-то все… помоги мне, а? Подержи его голову, пожалуйста, — просит Зоя.

В моих руках парнишка успокаивается, перестает стонать. В отличие от всех остальных, его швы наложены очень грубо, топорно. Зоя выдвигает поршень, набирая полный шприц воздуха. На тощей, покрытой мурашками шее она находит сонную артерию и, проткнув кожу, вкачивает в нее воздух. Мальчишка всхлипывает тихонько, и Зоя, отложив шприц, ласково обнимает его голову.

— Потерпи еще немножко, сейчас пройдет, — шепчет она. — Вот так…

Под опущенными веками, его глаза движутся в последний раз, и его дыхание перестает греть мою ладонь. Проверив его пульс, Зоя встает с края ванной. Подняв голову, я вижу, что недобрые огоньки пляшут в ее глазах.

— Нашла бы я того, кто это с ним сделал… — произносит она, медленно стягивая с себя перчатки, — он бы сам с себя начал шкуру спарывать, лишь бы мне не даться.

— Пойдем отсюда, — говорю я. — Что тут еще сделаешь?

— С радостью, — кивает Зоя.

***

3-я Сталепрокатная быстро заполняется машинами; выглянув из арки, я замечаю два броневика, окруженных тяжеловооруженными драгунами, а на другой стороне улицы — фургончик с надписью “Живые Цветы”.

— Дальше куда, Петь? — спрашивает Зоя, выглянув из-за моего плеча.

— Ты мне скажи, — говорю я. Из бронерубки контрбатарейного радара высовывается чрезвычайно грязный человек, одетый только в болотного цвета берет. Может быть, оператор станции. Увидев драгун, он поворачивается к ним спиной и наклоняется.

— Мы с Аркашей на одном составе прибыли, — говорит Зоя. — Но у него на жэ-дэ узле какие-то дела остались, так что я к тебе одна поехала. Он сказал — встретимся на Площади 10-го октября. 10-го октября… в честь Зарницы, что ли? Я хуй знает, как туда ехать. Туземцы шарахаются — не спросишь.

— Я покажу. Сможешь аккуратно объехать этот табор? — интересуюсь я.

— Мышкой проскочим.

С рычанием, от которого в округе стонут окна, наша ржавая ракета срывается с цепи и, угостив ошеломленных пешеходов парами солярки, проходит поворот, оставляя улицу позади. На повороте я вижу, что табличка с названием улицы снята, а на земле уже лежит новая. Табличка гласит: “УЛИЦА ИМЕНИ АДМИРАЛА РОМАНОВА”.

Я пытаюсь хоть как-то устроиться на жестком сидении. Обстановка в салоне спартанская; под ногами хрустят упаковки от сухого пайка. За Зоиным сидением валяется “Печенег-СП” без приклада и сошек. Пахнет соляркой, синтетической “Победой” и почему-то ароматным маслом. Зоя сразу же снова закуривает. Мне бросается в глаза то, как Зоя держит сигарету: она неуклюже сжимает ее пальцами правой, покалеченной руки. И следы тоже на них. Она не родилась левшой, это точно.

Зоя вполголоса затягивает что-то про рок-н-ролл, под который танцует вся Югославия, потом замолкает и косится на меня одним глазом. Потом снова смотрит на дорогу. Потом чешет стриженый затылок и опять косится.

— Ну чего? — спрашиваю я.

— Не похож ты на чекиста, Петя, — объявляет Зоя.

— Вот как? А на кого тогда?

— Не знаю. На налетчика.

— На налетчика?

Обычно говорят — “на актера” или, допустим, “на аспиранта” — это если знакомые отца. Обычно ошибаются.

— Ага, — кивает Зоя. — Это всегда по глазам видать. Не важно, какие они. Несистемные у тебя глаза, Петя, негосударственные. Не всеядные.

— Налетчик, значит, — усмехаюсь я. — Много знаешь налетчиков?

Зоя молча кивает. У нее глаза водителя, который тормозит бампером об столбы.

— Ты ведь не отсюда родом? — спрашивает Зоя, со скрежетом меняя передачу. Рык мотора переходит в вой; город за окном начинает смазываться.

— Н… нет. Нет, — помявшись, отвечаю я. — Иногда кажется, что отсюда. Мои перебрались сюда лет семь назад. Перед войной.

Внимание всей страны было обращено на нас. Тогда казалось, что будущее — за поворотом, и руками Леоновых и Ворониных в него будет проложен путь.

— А ты сама откуда?

— Калининград, — отзывается Зоя. Тень пробегает по ее лицу.

— Его вроде давно эвакуировали, или нет?

— Эвакуировали. Только опоздали чуток. Ниче, что я до тебя доебалась? — бесхитростно спрашивает Зоя.

— Ничего.

— А то с Аркашей особо не пообщаешься. Пока сюда ехали, чуть не околела с ним.

Я понимающе киваю.

За окном догорает тягучий закат, предвещая ледяную ночь. Стараясь отвлечься от болтанки и дум о том, какие оскорбления накарябают на моем неизбежно раннем надгробии, я возвращаюсь мыслями к Аркадию. Долгое время я и не подозревал о том, какую роль брат играл в армии Виктора Воронина, и чем он занимался на неправильной стороне западной границы перед самой войной. Все изменилось, когда в альма-матер я получил доступ к комитетским архивам.

Дело Аркадия исчезло из деканата за месяц до его выпуска. Его забирал лично Воронин, тогда еще известный лишь в узких кругах полковник. Дядя Виктор. Остальное я узнал, соединяя обрывки донесений вражеской разведки и доносов людей, впоследствии пропавших из реестра. Картина складывалась зловещая. Бесконечные смерчи и потопы, падеж скота и погибшие урожаи, принудившие Прибалтику к принятию нашей гуманитарной помощи. Лагеря, возведенные российскими миротворцами — для удобства распределения гумпомощи. Реорганизованное управление лагерей — для централизации лагерной работы. Дальше — больше. Пропавшие международные наблюдатели, громкие теракты в соседних странах, толпы ополоумевших прибалтийских беженцев, ломящихся на восток. Слухи о специальных лагерях, которыми командовали халаты из почтовых ящиков. Донесения поседевших часовых, что-то не то узревших в ночной чаще.

В центре всего этого был Аркадий Леонов, левая рука Виктора Воронина, величайшего полководца новейшей истории. Аркадий гастролировал по всей западной границе разросшегося протектората, от Черного моря до Финского залива. Братом затыкали самые аварийные течи, он решал любые военные проблемы, возникавшие у наместников Москвы. Он был в литовском Вильнюсе во время известного инцидента между белорусскими миротворцами с нашей и польскими миротворцами с другой стороны. Брат был тем, кто принял решение спасать белорусов. Ближайшее дружественное подразделение находилось в ста километрах к востоку, в Белоруссии, и этим подразделением оказалась 303-я бригада морской пехоты ВМФ, после ужасов пустынной войны отправленная на отдых. Бригадой командовал полковник Виктор Воронин.

На седьмой день бронетанкового биатлона польская 16-я дивизия осталась механизированной только на бумаге, а Москва сподобилась установить воздушный мост и пополнить иссякшие запасы 303-й ОБрМП. Вместе с припасами пришли новости: Родина гордится героями, но помощи выслать не может, во избежание. Было бы здорово, сказала Родина, если бы бригада генерал-майора Воронина прошла еще двести километров и навязала бой ополоумевшим от ужаса подразделениям НАТО, в предместьях польского Белостока готовившимся к мировой войне. В Москве, конечно, никто не собирался начинать никакую войну. Через два дня должно было состояться чрезвычайное совещание лидеров Европы, которое взамен на отступление 303-й обратно к литовской границе закрыло бы европейские глаза на то, что творится к востоку от оной границы раз и навсегда. Все вышло иначе. События того года прославили солдат 303-й бригады, а Виктора Воронина сделали национальным героем, живым памятником истории. Только один офицер не прославился в той компании — капитан Аркадий Леонов, человек, виновный в начале мировой войны.

В разведке 1-го Сводного корпуса, сформированного под командованием генерал-лейтенанта Воронина для противостояния объединенным силам НАТО на Прибалтийском фронте, Аркадий Леонов прослужил еще несколько месяцев. После этого открылся американский фронт, и брата перебросили на Аляску. В мясорубке, которая там закрутилась, его следы теряются. Тогда мы с ним уже не общались, но Виктории он писал. Значит — был жив. Этого мне хватало. Во время Предательства Воронина Аркадий опять же был за границей. И все равно, один черт знает, как он спасся от чистки. Даже наша фамилия не сбережет от гнева Адмиралтейства.

Неожиданно, Зоя нарушает молчание — как раз в тот момент, когда мы минуем заброшенный драмтеатр.

— Ты не суди его строго, когда увидишь, — говорит она, оставаясь взглядом на бетонной дороге. — Аркаша, куда ни пойдет, свою тюрьму всегда носит с собой.

***

Убаюканный ревом мотора и сотрясениями, которые переживает джип, проходя колдобины, я постепенно погрузился в дрему. Поэтому тишина, внезапно оборвавшая мои страдания, поднимает меня, словно вопль дневального.

Я по-прежнему в машине, на сиденье, сотканном из пружин, и Зоя все так же сидит рядом со мной, но что-то явно изменилось. Лицо моей спутницы стало напряженным, зрачки расширились. Ее глаза скачут в поисках угрозы.

— Что-то не то, Петя, — говорит она. То, что заставило ее лишь напрячься, меня обжигает, как кнутом: мы стоим в пробке. В моем гадком городишке не бывает пробок.

Впереди нас застряло с полдюжины машин: перегруженные КрАЗы, пара раздолбанных буханок и еще кто-то. Сзади тоже уже подпирают. Водители встревоженно выглядывают из окон. Крайний в очереди, водитель уазика, топорно перепаянного под батареи, начинает потихоньку пятиться задом.

— Жди здесь, — говорю я, и лезу наружу.

— Э! — успевает сказать Зоя, прежде чем дверь захлопывается перед ее конопатым носом.

Двигаясь вдоль колонны, я ощущаю на затылке встревоженные взгляды водителей. Один из них высовывается из кабины, дабы окликнуть меня, но потом видит мое лицо, давится окриком и поспешно лезет назад. Я миную крайнюю “Газель”, кабина которой пустует, и выхожу на площадь.

Первое, что бросается в глаза — это покореженный труп трамвая. Искалеченный его остов покосился на левую сторону; кажется, кто-то содрал его с путей и переставил под углом. Левый борт украшают волнистые борозды, прорезавшие стену салона насквозь. Лобовое стекло заляпано чем-то серым, а дверь, ведущая в салон, смята, как промокашка. За трамваем я наблюдаю центр маленькой площади, занятый боевыми машинами пехоты и кольцо морпехов 303-й, окружающих перекресток по периметру. Издалека видно, насколько сильно изношена их бережно заплатанная форма. С вершины постамента, торчащего над сухим фонтаном, за всей сценой наблюдает солдат в костюме химзащиты, а с его рук — угловатая девочка с косичками. Волны бетонного потопа плещутся у колен героя-миротворца. Какой шутник придумал сделать из этого фонтан?

Мой желудок сжимается, а волосы встают дыбом, когда я заглядываю через плечо ближайшего морпеха и вижу то, что стало причиной ДТП. Очертаниями оно отдаленно похоже на человека, но даже издали перепутать его с человеком сложно. Его горбатое, уродливое туловище почти на две головы выше меня и покрыто пучками железной щетины, сквозь которую выступают под странными углами кости.

Сфинкс.

Двое в защитных костюмах накрывают тварь брезентом. Мельком я вижу вытянутую, нечеловеческую голову с выпирающими костями. Она больше похожа на череп — так сильно проступает кость сквозь кожу. Череп этот ярко белеет, блестит почти, словно бы светится в сумерках. Я смотрю в провал, чернеющий в том месте, где должен быть глаз. Этот провал необъяснимо излучает страшную, безумную ненависть. Брезент не закрывает его, и я продолжаю завороженно глядеть в провал, как в омут. Голова начинает потихоньку трещать; черные мошки то и дело пролетают перед носом. Рубцы на моем лице сильно чешутся. Не знаю, сколько я стою в таком состоянии, но в какой-то момент вид на перекресток заслоняет фигура широкоплечего человека в коричневой куртке. Глубокие морщины на щеках и вокруг рта словно вырезаны на его не старом еще лице. У него сломаны уши и нос; сквозь линзы квадратных очков на меня глядят выцветшие зеленые глаза. Чем дольше я смотрю на него, тем больше он мне кажется знакомым. Прежде, чем я успеваю собраться с мыслями, он пересекает кольцо оцепления и подходит ко мне вплотную.

— Ну здравствуй, младший. Это ж я, Аркаша. Признавайся — не признал.

От неожиданности, я чуть не отшатываюсь от него. Как же сильно он изменился, как дурно постарел! Сперва я не нахожу слов, чтобы ответить, и брат снисходительно кривит губы. Эта ухмылочка — пожалуй единственное, что от него старого осталось.

— Тоже страшно рад, младший, — говорит он, расправляя повязанный на шею шемаг. Подобно телеграфисту, он экономит слова. — Чего это у тебя с глазами? Не важно. Тут переполох был. Решил наведаться, пока тебя ждал. Всюду у вас с пропуском. Как в Адмиралтействе.

— Это у тебя просто лицо такое, — говорю я.

Отведя взгляд, Аркадий касается тяжелой уставной фляги, притороченной к ремню.

— Пойдем. Нечего торчать, — говорит он. — Будет разговор.

— Разговор? Какой разговор, а? — постепенно закипая, говорю я. — Я на задании. С твоей Зоей. Цирк просто… скажи мне сейчас — зачем вас сюда прислали? У меня всю неделю одни гадости. Хоть увольняйся — так не уволят ведь. Зачем вы тут, и что вообще творится?

Аркадий берет меня за локоть и отводит в сторону от морпехов, которых, впрочем, ничего дальше приема пищи и отбоя не интересует.

— Есть у меня кое-что. Тебя заинтригует, — говорит он.

— Братская опека?

— Обхохочешься, младший, — хмурится Аркадий. — Я серьезно…

— В этом твоя беда.

— Вот только вот этого опять не надо! Я не для этого столько времени сюда перся. Черт с ним, с твоим сфинксом. С “заданием” тоже. Пойдем со мной. Поговорим, как взрослые.

Наверное, из одного любопытства я соглашаюсь последовать за ним. Любопытство всегда становилось причиной моих несчастий. Сколько же лет прошло? Четыре года с лишним — если по календарю. Но не по памяти, не по ощущению. Это в какой-то предыдущей, черновой, скомканной жизни Аркаша объяснял Пете, что девчонок стесняться нечего и что в драке нужно всегда бить первым… Теперь вот заявился, как ни в чем не бывало. И еще этот мертвый сфинкс вдобавок. До этих мест твари почти никогда не добираются. Но Аркадий прав — он интересует меня больше, чем сфинксы. Их в последние годы я видел куда больше, чем своей родни.

Шагая к машине, Аркадий оглядывается по сторонам, как приезжий. Приезжий и есть — я едва устроился в новой школе, когда он убыл на учебу, а с учебы — на войну. Помню его в новой, с иголочки, курсантской форме — косая сажень в плечах, будущий боевой офицер, голубая кровь. Девицы были влюблены в него, парням его вид прививал любовь к спорту. Я тоже завидовал, но не так, как другие. В своих детских снах я не шагал в парадном строю, не ехал по освобожденным городам сквозь ликующую толпу. Под парашютом падал я из облаков, окруженный ядерными грибами врезался в горящие кварталы и сеял смерть без разбору — расстреливал, карал, добивал в исступлении до железки, по голень в кровавом болоте, озаренный огнем термитного салюта в мире, где все кричало впустую. Я боялся своих снов.

Под нарастающий вой сирен мы возвращаемся к джипу. К моему недоумению, за рулем никого не оказывается.

— Зоя? — зову я.

Раздается шорох, и из-под джипа высовывается сначала пулеметный ствол, а потом — Зоина физиономия.

— Чисто? — интересуется она.

— Чисто.

Зоя выкатывается из-под машины и встает в полный рост.

— Ну че, — говорит она. — Айда в притон?

***

Зоя ведет машину легко и уверенно, словно всю жизнь только этим и занималась. Единственная странность — она очень резко сворачивает на перекрестках, будто пытаясь удержаться на узком серпантине. В притон мы, к моему большому сожалению, пока не едем. Мы едем в Штаб Управления.

— Петь, открой бардачок, а? — просит Зоя. — Там хрючево. Стропорез ебаный нам голодомор объявил, но хуй ему.

Аркадий на такое только привычно вздыхает, не открывая глаз. Я открываю бардачок, и на ноги мне тут же сходит лавина из оберток, пакетиков от сухпая и нескольких бутылочек “Санителя”.

— Глубже, — настаивает Зоя. — По-любому че-то осталась.

— Это что, глушитель?

— Ну, как тебе сказать, — вздыхает Зоя. — В каком-то смысле.

— Гм. Да.

— Он не укусит, Петь.

— О, что-то нашел! Нет, это граната.

Отодвинув РГО, я наконец вытаскиваю на свет пару протеиновых батончиков. Зоя немедленно вцепляется зубами в оба, засыпав меня, себя и пол крошками.

— Ммм… — мычит она. На ее лице появляется блаженное выражение.

Появление сфинксов в городских пределах не прошло незамеченным: на перекрестках я наблюдаю группы морпехов 303-й, раскатывающих колючку и несущих мешки с песком. Из трещин в куполе старого цирка приветливо подмигивают оптические прицелы. Повсюду, гражданские машины прижимаются к обочинам; автобусы высаживают недовольных и напуганных пассажиров прямо на шоссе. Из смонтированных на столбах и углах зданий мегафонов идет автоматизированное объявление, текст которого любой горожанин давно знает наизусть.

— ПРИКАЗОМ… ШТАБА УПРАВЛЕНИЯ… НА ТЕРРИТОРИИ… ВВОДИТСЯ… РЕЖИМ “Б”, ВСТУПАЮЩИЙ… ДЕСЯТЬ МИНУТ… АВТОТРАНСПОРТА БУДЕТ ПРЕКРАЩЕНО ЧЕРЕЗ… МИНУТ. ЛИЦА, НЕ ИМЕЮЩИЕ РАЗРЕШЕНИЯ… ПРОСЛЕДОВАТЬ… БЛИЖАЙШЕГО УБЕЖИЩА… НАРУШИТЕЛИ… КОМЕНДАНТСКОГО…

Помню, как в первый раз услышал эту дрянь, еще в школе. До того, как ввели объявления, был только протяжный рев заводской сирены. И страх.

По всему городу движение останавливается, пешеходы сбиваются в толпы, сливающиеся в подвалы убежищ. Объекты Управления переходят на карантинный режим. 303-я взяла под контроль все крупные перекрестки и выслала патрули, блокпосты ощетинились ежами и пулеметами.

— Не так уж и паршиво работают, — говорю я, глядя на строительство пулеметного гнезда, происходящее на крыше 1-го Универмага. Мимо него мы проносимся, игнорируя полустертую разметку и давно ослепшие светофоры.

— Позор, — бросает Аркадий. — Растоптали бригаду. Виновных, невиновных… даже за Предательство — слишком. Кто теперь будет город защищать?

— Драгуны Левченко, если верить Штабу. А Штаб всегда прав. Раз уж мы о нем — может скажешь, почему мы туда едем? У меня с начальством отношения так себе. После Москвы…

— Они и до Москвы были не сахар, младший. Зой, давай полегче, а?

— Не нравится — на трамвае езжай, — огрызается Зоя, и давит на газ. — Я всю жопу отсидела, пока через тундру трюхали. И опять в грузовом, блять!

— Ну что ты окрысилась опять? Нормально ведь доехали.

— А тебе все нормально, — бормочет Зоя, — глаза залил — и нормально.

Джип вылетает на Проспект Интернационалистов и лихо выравнивается после виража. Как самая длинная улица, проспект служит домом для городских мемориальных плит. Поначалу их делали из мрамора, позже из гранита. Те, что ставятся в наши дни, набирают из газобетонных блоков, а имена наносят распылителем по трафарету.

— Зачем ты едешь в Штаб? — в лоб спрашиваю я. — Что вам двоим надо в моих краях?

— Я должен встретиться с командованием твоего Управления, — говорит Аркадий. — Я все доведу на месте — тебе, им. А еще, я ищу Константина Герцена. Также изв…

— Алхимик, — говорю я. — Также известного, как.

В зеркале я вижу, как внимательно за мной следят глаза брата.

— Алхимик испарился, — добавляю я.

— Что? — Аркадий снимает свои дурацкие очки, и с его лица наконец пропадет то характерное выражение превосходства, которое я ненавидел всю жизнь. — Куда?

— Ммм… — тяну я, решая, что можно сказать. — Месяц где-то он находился под следствием, никто точно не знал, за что. Никто не интересовался. С неделю назад Алхимик вдруг исчез, но потом были… cлухи. Я старался в это дело не лезть, и тебе не советую. Зачем тебе вообще Алхимик? Зачем он Адмиралтейству?

— Забудь про Адмиралтейство, младший, здесь дела крупнее намечаются, и…

— Алхимик исчез, — повторяю я, — Мертв, скорее всего. Многим он насолил. В городе неспокойно. У меня своя работа, своя жизнь. Ехал бы ты, пока дороги еще открыты…

— Уже гонишь? — усмехается Аркадий, а потом качает головой. — Меня не только Алхимик интересует, — качает головой Аркадий. — Я должен попасть в Штаб. Ты не понимаешь…

Вот оно — “я не понимаю”. Сейчас начнется.

— Вика бы хотела, чтобы мы работали вместе, — говорит брат.

— А-га, — тяну я, и Аркадий неодобрительно хмурится.

— Знаешь, — помедлив, вдруг говорит он. — Как меня контузило — я стал забывать. Вчера вот просыпаюсь и вдруг понимаю — забыл ее лицо. Забыл, понимаешь?

— Ты это брось, — говорю я. — Не надо налаживать. Нечего. Я выслушаю, и все.

Давным-давно, в другой Вселенной, мы с ним, пусть и вздорили вечно, но всегда стояли друг за друга. Прошло то время.

Я и не заметил, как мы подъехали к Вознесенскому мосту. Тут я стажировался после альма-матер. Особое место. Служба на Вознесенском каждому дает возможность почувствовать, за что мы сражаемся. У моста как нельзя лучше видна география города: с одной стороны — потрепанная, друг к дружке жмущаяся серость: сколиозные улочки, блочные карлики, сгрудившиеся на берегу могучей реки. С другой — величие.

— Елки-палки… — тянет Зоя. Аркадий наклоняется вперед, чтобы лучше видеть.

Мрачное великолепие Нового Города раскинулось перед нами, насколько хватает глаз. Словно горный хребет, его монументальные постройки в едином порыве вздымаются к холодному небу. В самой маленькой из них не меньше девяноста метров высоты. Пересекаясь под идеальными углами, взлетные полосы грандиозных проспектов разграничивают белокаменное великолепие, меняя направление штормовых ветров, и уходят в бесконечность.

— Что бы ни случилось, — наставляю я Зою, — никогда не ступай в реку.

— Ну и нахера я тогда бикини перла?

— Тебя тоже касается, майор.

— Что, не стало лучше? — спрашивает Аркадий. Он отодвигает пулеметные ленты и пересаживается, чтобы удобнее было смотреть.

— Как сказать, — говорю я. — Теперь она светится.

— Как светится?

— Заревом. Чем ближе к океану — тем ярче. Не ступай в реку.

На подъезде к громаде Вознесенского моста дорога резко сужается. Бывший проезд через мост перекрывают противотанковые надолбы и бетонная стена. За стеной торчит двухэтажный капонир-переросток, ощетинившийся прожекторами и стволами тяжелых пулеметов, направленных на восток, в сторону белоснежных исполинов. У ворот блокпоста несут наряд понурые морпехи и собака размером с небольшого медведя. Глаза собачки скрыты в кожаных складках; нос у нее с половину головы.

— Давай налево, — говорю я.

— Ага, чего сдерживаться, — рассеянно кивает Зоя, одним движением руки поворачивая наш броненосец. Ее взгляд остается прикованным к противоположному берегу. Тем, кто впервые в городе, нелегко привыкнуть к такому виду; большинство видело контуры Нового Города разве что в кинохронике. Он был задуман, как символ нового времени.

— Я слышал, — говорит Аркадий, — у вас тут был инцидент пару недель назад.

— Вот как?

— Дурачка не валяй, младший. Я слышал — атомный крейсер налетел на скалы. На побережье, к северо-западу.

— Крейсер! — фыркаю я.

Я замечаю, что Зоя навострила уши и косится на меня с нескрываемым любопытством.

— Не крейсер, — неохотно говорю я. — Сухогруз. Тащил штрафников из Сибири на фронт. Разбился в бурю, морпехи спасли, кого смогли. Штаб пока заселил их на ж/д узел, к 303-й. Вот и вся история, — говорю я.

Аркадий кивает.

— Слушай, — повернувшись ко мне, говорит Зоя, — что это вообще за Управление, а? Вы ведь напрямую Адмиралтейству подчиняетесь, так?

— Управление правит этим городом, — отвечает Аркадий — прежде, чем я успеваю открыть рот. — Это особый город.

— Чем особый?

— Когда-то здесь ковалась наша победа, — мрачно отвечает брат.

— И из-за этого чекисты правят?

— Нет. Люди… теряются здесь. В пустоши легко перестать быть человеком.

На набережной мы встречаем колонну, идущую в сторону центра. Во главе нее — приземистая гора брони. Это — автоматизированный истребитель танков Леонова, стотонный мастодонт, в два раза шире семенящих сзади “Тайфунов”. Само шасси даже ниже профилем, чем у обычного танка, и все равно кажется громадным. Железноцвет блестит на задраенных люках. Давно ушла слава истребителя, вскоре его спишут в утиль, вместе со всей 303-й бригадой. Но ИТЛ не знает этого. В снах разума, замурованного под крышкой композитного гроба, самоходка преследует артиллерийский атомный вал, прорываясь в укрепрайоны, ведя в бой стальные клинья генерала Воронина. Смерть марширует вместе с нею.

— Я слышал, фронт так себе поживает, — говорю я, стремясь заполнить молчание. Аркадий косится на Зою. Та перехватывает его взгляд и безразлично жмет плечами.

— Все, — мрачно отвечает Аркадий. — С Аляски нас выбили, тут ничего не попишешь. На Юконе два корпуса в котле, уже не вырвутся. Но это полбеды — в Европе тоже началось контрнаступление. Нас туда чуть не отправили. При Викторе такого…

— Как-нить без Виктора обойдемся, — говорит Зоя. — Он все это заварил. Его уебищное вторжение. Его план. Теперь янки разговоров не будут разговаривать, до конца пойдут. Сиэтл они не забыли, Зарницу — тем более.

При упоминании Сиэтла Аркадий кривит губами — несильно, но я замечаю.

Я стараюсь не слушать их слова. Пытаюсь уловить интонации, поймать недосказанное. Что они забыли здесь? Для визита в город, по делу или без, худшего момента не сыскать. Кажется, что все вокруг беспокойно содрогается; эта дрожь во всем чувствуется — в участившихся прорывах, в том, как все неохотнее пропускает 303-й наши инспекции на свою базу, в шепоте по углам штабных коридоров, в дерзких вылазках Левченко. Даже ночные бури, кажется, набирают силу. Права Зоя — что-то будет. Там, здесь. Скоро.

Бесцеремонно подрезав колонну, джип сворачивает с набережной. Отсюда мы попадем в лабиринт узких переулков, примыкающих к центральному району. Еще минут семь гонки — и мы выскакиваем на улицу Туполева, забитую разного рода техникой, и заполоненную морпехами. В молчании, мы доезжаем почти до конца Туполева, где улица вливается в Озерский проспект, ведущий прямо к Штабу Управления.

И что это вдруг так пасмурно стало за окном?

***

Штаб Управления был перестроен из бывшего Дома Культуры в год закрытия города, так что впервые я увидел его здание уже затянутым строительной сеткой. Кто знает, каким оно было раньше. Здание имеет почти квадратную форму, сужаясь только на верхних этажах, где оно плавно переходит в шпиль, увешанный антеннами. Массивные барельефы украшают его фронтальную сторону; в нишах, разделяющих вытянутые окна здания, засели двухметровые скульптуры рабочих и солдат с кирпичными лицами. Их форма колышется под порывами бетонного ветра.

Сейчас окна Штаба закрыты бронещитами, а у входных дверей дежурит целый взвод морпехов, досматривающий всех входящих. В кризисных ситуациях Штаб традиционно становится убежищем для всей городской верхушки, так что забитая до отказа стоянка не становится для меня сюрпризом. С видимой сноровкой и полным безразличием к регулировщикам Зоя въезжает на стоянку, маневрирует между бронированными штабными иномарками и занимает два места в зарезервированной секции. Кордон патрульных автоматчиков расступается перед нашим джипом, но я по-прежнему чувствую на себе пристальный взгляд снайпера.

— Посидите минутку, — говорит Аркадий. — Сейчас переговорю с одним типом, и пойдем.

Я не возражаю. Когда дверь захлопывается, я чуть съезжаю на сиденье и гляжу в окно. Не дай бог сейчас кто-нибудь из командования подъедет. Что затеял братец? Я кошусь на Зою. Она смотрит не на меня и не на толпу, а куда-то в сторону. При этом она морщится и едва заметно покачивает головой.

— Колокольчики звенят? — спрашиваю я.

— Чего?

— Тиннитус?

Зоя хмуро кивает.

— Я знаю фокус, дядя научил, — говорю я. — Вот так попробуй.

Я закрываю свои уши ладонями — так, чтобы пальцы лежали на затылке. Средние пальцы я кладу сверху на безымянные, и щелкаю ими по затылку.

— Попробуй.

Зоя недоверчиво хмурится, но потом делает. Щелчков через тридцать, на ее лице появляется неуверенная улыбка.

— Помогло? — спрашиваю я.

В этот момент моя дверь распахивается, и в кабину заглядывает Аркадий.

— Выходим.

Словно по щучьему велению, погода испортилась окончательно; ветер крепчает с каждой минутой. Чем скорее мы окажемся внутри — тем лучше. Сквозь толпу я спешу вслед за братом, который широким шагом движется в сторону лестницы, игнорируя просьбы дежурного в чем-то там расписаться. Ветер бьет мне в лицо с такой силой, что кажется, будто я иду в гору. Взглянув через плечо, я вижу, что Зоя тоже вышла из машины и, усевшись на капот, выуживает из полупустой пачки сигарету. Аркадий вырвался вперед, и теперь поджидает меня на вершине лестницы, словно утес обтекаемый людьми, спешащими внутрь. Я обхожу построенных в походную колонну морпехов, на которых бессвязно орет поджарый офицер в форме без знаков различия, и начинаю подниматься по лестнице.

Ненавижу я эту лестницу, и презираю. Знаю точное число ее ступеней. Знаю, какие из них чуть выше, чем другие, а какие — ниже, ибо каждая вонючая ступенька отдается гулким эхом в мой позвоночник. Еще не так давно я мог только неуклюже карабкаться на эту лестницу, шагая боком, словно краб, опираясь на свой костыль. Выставлял себя посмешищем. Были желающие помочь, но они быстро рассосались. Моя спина заживет, и однажды я даже смогу жить без боли, но оперативник из меня теперь никакой. У Штаба накопился ко мне порядочный список претензий, и вечно от диспансеризации я бегать не смогу.

Вот пошла ступенька номер раз. Номер два. Номер три. Эта — чуть повыше предыдущей. Я чувствую мерзкое, тянущее чувство в середине спины и поднимаю взгляд на Аркадия. Он смотрит на меня без выражения, он делает вид, что не замечает, как сильно я стараюсь сделать свои движения плавными, как я пытаюсь быстро, но без спешки, подняться по лестнице.

Я встречаюсь взглядом с братом как раз вовремя, чтобы увидеть, как чернеет небо и как за его спиной формируется смерч. Сильный сквозняк за мгновение превращается в шквальный ветер, сбивающий с ног. Много чего происходит после этого и, когда это происходит, это происходит быстро.

Я падаю навзничь, и Штаб Управления начинает падать вслед за мной. Здание проседает, подрубленное смерчем; его сердцевина проваливается, выпуская клубы пыли и битого стекла; вокруг меня люди катятся, как кегли. Потеряв основу, шпиль здания начинает крениться. Весь Штаб ходит ходуном.

Дубовые входные двери лопаются под натиском верхних этажей, и осколки стекол вылетают облаком, поражая тех, кто успел вскочить на ноги. За секунду до того, как он должен был поглотить всех нас, смерч исчезает — так же мгновенно, как и появился — но катастрофу уже не остановить.

Стены Штаба падают, обнажая целые этажи, и я вижу группу людей, которые мечутся, как полоумные, прежде чем пол уходит у них из-под ног, и железобетонные жернова перемалывают их. На одном из этажей одинокая женщина замерла посреди своего кабинета, парализованная ужасом; рухнувшая плита размалывает ее. Двумя этажами выше, толпа человек в двадцать пытается спастись бегством, но взрыв газа превращает их в визжащие факелы. Грохот рушащегося здания проглатывает вопли. От отчаяния, многие начинают прыгать, предпочтя разбиться об асфальт. За ними вдогонку спешит кабина грузового лифта, ударяясь о каждый этаж на своем пути. Время словно замедляется для меня, и я могу разглядеть и запомнить все эти детали, но не могу сдвинуться с места. Я поднимаю взгляд выше и вижу, что шпиль Штаба окончательно потерял опору — он шатается, словно пьяный, роняя свои антенны.

Водопад битого стекла низвергается на землю передо мной, и мелкие осколки секут мое лицо и руки, заставляя меня кое-как подняться. Грохот здания становится приглушенным, а мое зрение словно сужается в коридор. На моих глазах ступени, ведущие к уже несуществующему входу в Штаб, начинают оседать вниз. Глубокие трещины разрывают их поверхность. Мои пальцы немеют, и от желудка по всему телу разливается липкий холод.

— Этого просто не может быть, Петя, — заботливо подсказывает мой мозг. — Это просто чушь какая-то. Это сон.

Кто-то трогает меня за плечо, и я поворачиваюсь. Это смазливый лейтенант, руководивший парковкой. Он одет в парадную форму, а в руке по-прежнему сжимает свою дурацкую ведомость. На мгновение меня посещает мысль, что лейтенант все-таки намерен взять с меня роспись, несмотря ни на что. В моем сознании уже начинает формироваться нелестный ответ на такого рода предложение, когда ведомость выпадает из мертвенно-бледных пальцев юноши. Мой взгляд следует за ней. Кусок арматуры пробил спину лейтенанта, как копье, и вышел через его живот, выпустив требуху. Кровавый ручей струится из ужасной раны прямо на обмоченные штаны с полосочкой, собираясь в лужу под начищенными ботинками. Неуклюжими пальцами, лейтенант берется за свои внутренности и, вместо того, чтобы засовывать их обратно, начинает вытягивать свои кишки наружу, как фокусник — платки из цилиндра. Фуражка падает с его головы в темную лужу; он с трудом держится на трясущихся от шока ногах. Ком рвоты подступает к моему горлу, когда он протягивает ко мне окровавленную руку, медленно наматывая свои кишки на вторую. На его белых губах играет слабая улыбка; его голубые глаза уже остекленели. Он пытается что-то сказать, но вместо этого поток пенистой крови выплескивается на его подбородок. Я уже ничего не слышу. Может быть, я оглох?

Лишь упругая воздушная волна предупреждает меня о прибытии джипа — за мгновение до того, как его широченный бампер сносит мертвого лейтенанта, перебив пополам. Джип подскакивает, врезавшись в ступени Штаба, и остекленевшие очи молодого лейтенанта передо мной сменяют горящие глаза Зои, высунувшейся из окна водителя, и дуло ее пистолета. Я не слышу выстрела, но свист прошедшей прямо над ухом пули молниеносно выводит меня из ступора.

— Просыпайся, мудила! — кричат Зоины губы. — Спасай его, блять! — она указывает куда-то вперед пистолетным стволом. Я следую глазами за ее жестом.

Задняя и боковые стены Штаба еще кое-как держатся, но фронтальная уже обвалилась. Ступени, что некогда вели ко входу, вот-вот за ней последуют, рухнув в подвальные помещения. На самом краю верхней ступени — одинокая фигура, отчаянно хватающаяся с крошащийся мрамор, соскальзывающая в ширящийся провал.

Аркадий!

Я бросаюсь вперед, забыв про причитания своих врачей. Под ноги мне падает огромная, выше человеческого роста, статуя рабочего. Или солдата. Трудно сказать. Перепрыгиваю через рабочего солдата и обхожу верещащую секретаршу с белым от известки лицом, изрезанным осколками стекла. Она прижимает ладони к глазам, визжа на невероятно высокой ноте.

Аркадий висит на самом краю лестницы. Он не может подтянуться, потому что держится только на одной согнутой руке — его ноги болтаются над разломом, а вторая рука вцепилась в дипломат. Его очки разбиты, лицо покрыто глубокими порезами, во лбу застрял осколок стекла. Я стараюсь ни о чем не думать. Я хватаю его под руки и начинаю вытягивать из пропасти.

— Не вижу… ничего не вижу! — бормочет он.

Усилием всех работающих мышц, я вырываю Аркадия из бездны, но мое усилие оказывается чрезмерным. Мы падаем на лестницу, и мой затылок встречается с одной из ненавистных ступеней. Соборный колокол гудит в голове; рот наполняется соленым. Черные пятна заполняют все вокруг.

Ладно, плевать, только добраться до машины…

Я сталкиваю упавшего Аркадия с себя, поднимаюсь, хватаю его за плечо, и мы бежим вниз по лестнице. В ушах звенит. Все бы ничего, но что-то попалось мне под ноги, и вот я лечу лицом прямо в бетон. Темнота. Все, хватит.

Но нет, не так-то просто.

Кто-то снова трясет меня за плечо, и я открываю свои заплывшие глаза. Не прошло и тридцати секунд: я лежу на спине, а прямо передо мной продолжает рушиться Штаб Управления, незыблемый бастион порядка в мире, сошедшем с ума. Штаб загораживает лицо моего брата. Это его рука продолжает трясти меня, железной хваткой сжав мое плечо. Вблизи его порезы куда страшнее, чем показалось сначала: большие куски стекла торчат из рваных ран на щеках и лбу. Я не вижу его глаз за линзами очков, но вижу, что стекла почернели от крови. Но нет, это не стекла…

— Петя, это ты?! Помоги мне, помоги, ничего не вижу, что-то мне в глаза попало, так чешется… чешется… — бормочет Аркадий, и стягивает с лица разбитые очки, раздавив их в ладони.

У него больше нет глаз.

Его правая глазница забита мелкими осколками, от глазного яблока совсем ничего не осталось. Его левый глаз еще на месте, но большой осколок застрял там, где раньше была полулунная складка.

— Глаза, глаза… не вижу! — как заведенный, бормочет брат. Его рука тянется к осколку, торчащему из глазницы. Я перехватываю ее на полпути. Надо что-то ему соврать, сказать, что все нормально, не знаю, что сказать…

Навалившись на меня, Аркадий шлепает губами, и из кровавых провалов его глазниц на мое лицо падают горячие капли. В моем горле застрял моток колючей проволоки, я не могу собраться с мыслями. Не могу собраться…

Кто-то вцепился в мою ногу. Я с трудом отвожу взгляд от моего ослепшего брата и смотрю на остатки ступеней. За ногу ухватилась секретарша, лежащая на ступенях. Ее собственные ноги раздавлены упавшей статуей рабочего. Или солдата. Шок парализовал ее, и по ее губам я могу прочесть только: “…больно!”. За ее спиной я вижу качающиеся стены Штаба. Шпиль накреняется в нашу сторону, и в метре от меня огромная тарелка связи врезается в землю. Надо как-то подняться. Надо…

Зоя выскакивает сзади, как черт из табакерки. Она молчалива. Она не пытается отцепить руки секретарши. Она бьет секретаршу с ноги в челюсть, одним резким ударом без замаха, и шея той отзывается сочным хрустом. Вырвавшись из обмякших рук, с позвоночным хрустом я вскакиваю на ноги, волоча Аркадия вслед за собой.

— Быстро, быстро пошли, ребята! — кричит Зоя.

Втроем мы преодолеваем последние метры до джипа.

Голова статуи, от которой я увернулся, теперь украшает капот машины; лобовое стекло джипа пошло трещинами. Я швыряю Аркадия на сидение и ныряю следом.

Зоя уже в салоне, и машина сдает задом, а впереди нее шпиль здания падает на ступени, уничтожив всех, кто не успел убраться с его пути. Бетонная крошка барабанит по нашим стеклам, что-то тяжелое бьет в крышу, словно снаряд.

Джип несется через стоянку задом наперед, сшибая легковые машины и подпрыгивая на обломках. Попавший под колеса патрульный мотоцикл оказывается раздавлен. Вылетев на дорогу, Зоя резко разворачивает машину, и мраморная голова слетает с капота.

Зоя поворачивает джип боком к руинам Штаба, и я вижу, как на его обломках снова начинает формироваться смерч, заглатывая в себя все вокруг.

— Давай, жми, жми!

Зоя бросает машину вперед, и вот мы уже мчимся обратно по Озерскому проспекту, оставляя катастрофу позади себя.

Джип выскакивает на Туполева, и морпехи поспешно убираются с нашей дороги; Зоя ловко объезжает какого-то офицера, отчаянно орущего в рацию. Она матерится сквозь зубы, не отводя глаз с дороги, а Аркадий трясется на своем сидении, закрыв лицо руками.

Мы доезжаем почти до конца Туполева, когда Зоя наконец разрывает вязкую, как окопная грязь, цепочку богохульной матерщины и поворачивается ко мне.

— Быстро ответил мне, что это была за параша, а?! Что это такое, Петя?

— Кажется, — наконец выжимаю из себя я. — Кажется, остался я без работы…

Я давлюсь остатком фразы, когда мой взгляд обращается на север.

Там, высоко в небесах, сквозь чугунный облачный фронт пробивается множество ярких огней, словно кто-то зажег в небе дюжину новых солнечных дисков. Зоя не видит их — ее взгляд прикован к дороге.

— Нужно убираться с улицы, сейчас же, — говорю я.