Всё помнят города

Адита Сигорян, 2019

Добро пожаловать в Судный! Городок этот молод и совсем не так прост, как кажется, но при этом, в нём всё намного проще, чем в большинстве старых, давно остепенившихся городов. Наряду с людьми, его населяет ещё множество странных созданий. Все они рождены из мыслей и представлений о них многих поколений людей. Некоторые из них были приглашены в Судный как специалисты, участвовали в его развитии… Другие же – родились уже там. Вас, как и новосёлов Судного, ждут удивительные знакомства с самыми разными порождениями народного эпоса! Этот роман повидал многие города ещё будучи рукописью в пяти тетрадях. Автор много раз убеждался, что у каждого города свой характер и нрав, а некоторые из них его вспомнили и свели со старыми знакомыми на своих улицах. Сама книга родилась в 2016 году, в городе Кемерово, в 9-м цехе завода «Токем», где писалась в перерывах рабочих будней. Но позже, вместе со своим автором, эта книга отправилась в долгий и трудный путь. Весь 2017 год она колесила по России на поездах и на электричках – то в Подольск, то в Нижний Новгород, то на Бор, то в какое-нибудь село, не зная, в каком поезде окончится одна глава и начнётся следующая. За время странствий, многие её персонажи бесследно покинули произведение, а на смену им пришли совершенно другие, не менее интересные, которые сразу же сумели себя раскрыть. Так, к примеру, в ранних рукописях не было ни Коршунова, ни его пса Баргеста… Но сейчас сложно даже представить себе это произведение без них! А такой персонаж, как Спарта – и убирать-то было жалко, с ней было столько забавных и интересных моментов! Но сюжету она не подошла, поскольку её ничто не связывало с остальными действующими лицами. Одна из её фраз, которая уж очень нравилась автору, в итоге досталась другому герою. А прочие, тоже весьма необычные, просто испарились вместе с самим этим ярким неподражаемым персонажем. Окончательно дописан и отредактирован роман был в январе 2019 года, в Нижегородской области, которой она и посвящена. Надеюсь, эта книга доставит читателям удовольствие и, хотя писалась она для детей и подростков, взрослые тоже по достоинству её оценят. А детская она, или не детская – судить вам. Приятного прочтения!

Глава 2. Последний вечер детства

Краев жил у меня третий год, а приехал он, насколько я помню, из Нижнего Новгорода. В своё время он задолжал по кредиту одному крупному банку. Сумма была большая и коллекторы стали ему докучать. Устав от этого, Краев повесил все проблемы с выплатой долга на поручителя, своего лучшего друга, а сам сменил телефон и устроился «врачом на все случаи жизни», говоря проще — фельдшером, в маленькое глухое село Окольки, Воскресенкого района, со всех сторон окружённое лесом. Это вселяло в Олега уверенность. Там он познакомился с Алёной Демидовной, учительницей из сельской школы. Эта весёлая и общительная пышногрудая женщина с большими губами и звонким голосом сразу приглянулась ему. Жила она не одна, с престарелым отцом, младшей сестрой Верой, и восьмилетней племяшкой, Аминочкой. Их отец, дедушка Амины, сильно болел, и Олег навещал его, даже советовал постелить для больного в бане, чтобы не заразилось семейство. В итоге, Алёна, в силу своего альтруизма проводившая с его пациентом времени больше других, тяжело заболела, и Краев повёз её в город к специалистам. Он планировал отвезти её в Нижний, но по пути встретил указатель с моим названием и с привлекательным километром. Так они оба оказались здесь, у меня. Алёна быстро поправилась, ведь на моём фармзаводе производят новейшие, поистине чудотворные препараты! Врачи, как и всякого рода медики, у меня очень востребованы, поэтому Краев без труда нашёл здесь работу. Зарплата у него теперь была выше, чем у сельского фельдшера, и платили её регулярно. Ему не составило труда снять жильё, жениться, и взять под опеку девочку из интерната. Тем не менее, за всё это время, Краев ни разу не вспомнил о своём большом долге и не отослал ни копейки своему другу, на которого повесил кредит.

Алёна же со своей младшей сестрой переписывалась регулярно, отправляла посылки ей в Окольки, обычно на Новый Год. Всегда поздравляла племянницу с Днём Рождения, и в ответ получала её рисунки. Узнав в одном из писем сестры о смерти отца, Алёна сразу выслала денег на его похороны, но сама не смогла приехать. Так они и не виделись всё это время, сколько Алёна ни приглашала сестру погостить. На своё последнее письмо она ещё не получила ответа, отправлено оно было два дня назад и, возможно, ещё не дошло.

Мне одному на тот момент, было достоверно известно, что письмо Алёны в Окольки не дойдёт никогда. Катюша, относившая его два дня назад к почтовому ящику, вскрыла конверт, прочла и выбросила письмо, вложив в конверт своё, написанное аккуратным детским почерком.

«Дорогие Амина и тётя Вера! Я решила написать вам сама, потому что мама Алёна всё не так пишет. Она без конца рекламирует вам этот дом, в который меня забрала, и сад, как будто у вас в посёлке нет своего огорода. И она не думает о том, что вы едва сводите концы с концами. Амине в сентябре в школу, а у вас нет денег, ни поездку, ни на отдых у моря, и к школе, наверное, собраться не на что. Вот, продайте этот золотой обруч с зелёной жемчужиной, который я вам с этим письмом передам через лесничего дядю Лёшу. Я нашла это украшение на берегу моря, когда была в Турции, ещё со своей настоящей семьёй. Вам оно сейчас будет нужнее, может вы даже тоже съездите на море. Это городские отдыхают в деревнях, а деревенским — нужно отдыхать на морях, от деревни. Мне бы очень хотелось, чтобы хотя бы один месяц настоящего лета у вас удался! Берегите себя и друг друга. Краева Катя».

И, вместо того, чтобы идти с этим письмом на почту, она поспешила к роще неподалёку от дома Краевых. Там часто бывал бородатый лесничий, что ходил между сёл, по лесам, помечая больные деревья надсечками. Катя знала, что особо ценные вещи, которые нельзя отправлять в посылках, иногда передают через него. Найти его по свежим надсечкам на стволах оказалось несложно.

— Что это Вы делаете, дядя Лёша? — полюбопытствовала Катюша.

Услышав её, лесничий поглядел на девочку, и добродушно заулыбался.

— Дубов мало осталось, боюсь, как бы не заразились от этих вот, — пояснил он, и тут же спросил в ответ. — А Вас что сюда одну привело? Чем могу быть полезен Вашеству?

— Вот, — бойко ответила Катя, протянув ему конверт с письмом, и ещё чем-то увесистым, вложенным внутрь. — Можете передать это в Окольки?

— Сочту за честь исполнить поручение столь важной особы! — игриво согласился лесничий, сняв панаму и отвесив перед девочкой театральный поклон.

Он любил детей, и умел с ними общаться так, чтобы те улыбались и радовались. К слову, у этого добродушного лесника у самого была дочка. И жила она как раз в том самом селе. Он всегда играл с ней, развлекал, смешил всячески, пока та была ещё маленькой. Теперь же его девочка подросла и стала хорошей хозяйкой. Дом на неё уже было оставить не страшно, уходя в лес надолго, и видеться они стали реже. Не удивительно, что ему было только за радость заглянуть снова в Окольки. Но Катя подумала, что радость у лесничего вызывает она, тем более, что тот разговаривал с ней, как с принцессой. Ей это нравилось, и она тоже заулыбалась. Взяв у неё конверт, лесничий сложил его и сунул в карман олимпийки, опасливо поглядев на ветви берёз. С одной из них тут же вспорхнула испуганная сорока. Лесничий погрозил ей вслед кулаком, чем ещё сильней позабавил Катюшу.

В Окольках народу проживало не много, насколько я могу знать. Мы соседствуем с этим посёлком не очень-то тесно и мало общались с тех пор, как изменилась моя судьба. Там все на виду друг у друга, и по именам знают односельчан. Кто постарше, те знакомы и с Лёшкой лесничим, потому как нет на селе мужика, который бы с ним не пил. В олимпийке поверх полинялой футболки с тряпичным жилетом, в штанах защитного цвета, и в высоких резиновых сапогах, он шёл, будто прихрамывая на обе ноги, по высохшей и затвердевшей от зноя глине. На голове у него была панама с собранной москитной сеткой под козырьком, а на плече — потёртый рюкзачок с одной лямкой и расстёгнутой молнией. Всякий, кто узнавал его, приветственно окликали, дворовые собаки лаяли на него сквозь забор, а куры разбегались прочь с клокотанием. Пройдя по посёлку, лесничий остановился перед небольшим ветхим домиком, обнесённым оградкой и поглядел в зашторенные занавесками окна. С высокой сосны возле этого домика, на плечо к гостю спрыгнула рыжая белка.

— Я тебя звал? — усмехнулся тот. — Ну, чего надо-то? Нет у меня орехов!

Но белка, будто желая удостовериться в этом сама, спустилась с плеча по лямке и шмыгнула в сумку.

— Ах, проказница! — рассмеялся он с умилением. — Бери, чего разглядела там, да вылазь! Дай хоть с дочерью повидаться, без рыжих ушей этих ваших!

Белка принялась шуршать чем-то у него в рюкзаке, и, похоже, нашла что-то вкусное.

— Любаша! — позвал мужик, слегка приоткрыв калитку. — Любушка, дома ты?

Занавеска на окне дрогнула, и румяное лицо молоденькой девушки выглянуло во двор.

— Отец! — обрадовалась она, тут же скрывшись в окошке.

Дверной затвор щёлкнул, и рослая девушка лет девятнадцати, с длинной светлой косой за плечами, выбежала на крыльцо, в чём была: одетая в длинную домашнюю футболку и летние широкие мешковатые брюки до пят. Обувь под ними было не рассмотреть, но девушка звонко застучала подошвами по деревянным ступеням. Мужчина заулыбался.

— Любаша, — ласково сказал он дочери. — Я сюда ненадолго, письмецо соседям твоим несу, Перцевым, передать попросили. А я только звериные адреса находить умею в лесу, на селе вот, я сразу теряюсь. Сама знаешь, из меня тот ещё почтальон…

— Они ни с кем не общаются, — ответила та. — На том краю села живут, мама с дочкой.

Несмотря на то, что Окольки село очень маленькое, эту семью Люба знала, в основном, понаслышке. Когда они с отцом сюда переехали, она ещё не окончила школу и здесь, в новом классе, её учительницей была Алёна Демидовна, которая там преподавала. Но та уехала из посёлка, об этом все знали, её увёз на машине фельдшер, и обратно не привозил, и сам больше не появлялся. Старик из этого дома умер и теперь, жили там только его сорокалетняя дочь Вера, да маленькая Амина, неизвестно кем и кому из них приходившаяся. В посёлке говаривали, что она не родная им, а подкидыш, кто — будто это их осиротелая дальняшка, иные судачили, что это Верка её от кого-то в другом селе нагуляла и в подоле принесла. Односельчане не знали точно, сколько Амине лет. Когда и от кого она родилась — Вера с Алёной не разглашались, и никто не знал правды. В школу девочка ещё не ходила, но, вроде как, должна была пойти этим годом. Люба редко видела её на улице, не знала в лицо, лишь издали узнавала по бантикам и ярко-зелёному платью. А та, и вовсе её никогда, наверное, и не видела, ведь Люба и сама слыла скромницей-домоседкой, а гулять ходила разве что в лес. У неё и фамилия по отцу была — Лесова.

Лесничий перешёл село, свернул на улочку, ведущую к самой окраине и на задворках, недалеко от трассы, еле увидал за деревьями неприметный маленький домик. Постучав в окно, он увидел детское личико, несмело выглянувшее из-за плотной сиреневой занавески.

— Вы кто? — раздался за стёклами звонкий голосок девочки. — Мамы дома нет. Уходите.

— Можешь не открывать, — улыбнулся лесничий. — На, возьми вот, с окошечка, письмецо.

Он протянул ей в окно конверт.

— А откуда письмо? — с недоверием спросила у него девочка.

— Из Судного.

— Это от моей тёти!

Тогда, она открыла оконную раму и, едва протянула руку, чтоб взять конверт, как из сумки у незнакомца к ней на руку выпрыгнула белка, держа в лапках шоколадную конфету в обёртке. Девочка рассмеялась, а лесничий достал целую горсть таких же конфет, и отдал их ей в угощение.

— Мне нельзя сладкое, да я и сама его не люблю, — смутилась Аминка.

— Впервые вижу ребёнка, который не любит конфеты, — удивился лесничий.

— А я вообще, особенная, — похвалилась девочка. — Мой дедушка мне всегда это говорил; и когда я падала, он давал мне сахар.

— Поэтому, ты и на улице не гуляешь? — поинтересовался он.

— Мама не разрешает, — ответила девочка. — Вот одна я и не хожу. Я послушная девочка!

— Сам вижу, — заулыбался лесничий. — Белки к непослушным детям не прыгают на руки!

Я уже занимался уборкой на привокзальной площади, когда Колька, зачем-то, мне это рассказал. Не помню, чтобы он прежде сам заводил разговор. Расценив это, как что-то важное, я отпустил на перекур своих дворников, подбиравших мусор за демонстрантами, и ответил соседу.

— У меня какое-то очень плохое предчувствие, на счёт этих семей, — с тревогой признался тот. — Меня беспокоит дочка лесничего, Люба, и ещё, та маленькая девочка, Амина Перцева… У одной нет матери, у другой отца.

Скажи, не у тебя ли там они проживают?

— А как их зовут? — поинтересовался я.

— Я никогда не видел маму Любы, — ответил Колька. — Говорят, она из Владимирского, там и Люба жила, пока отец её ко мне не привёз уже старшеклассницей. Почему — не знаю. Володик мне ничего не рассказывает! Ты с ним дружишь, вот ты у него и спроси.

— Как зовут-то её?

— Да откуда мне знать?

— А как я пойму, у меня ли она, без имени? И о ком, скажи, мне Володика спрашивать?

Колька задумался, а я, тем временем, продолжал.

— Тебя правда волнуют эти людские интрижки, кто от кого в подоле ребёнка принёс, кто на кого виды имеет? — не понимал я соседа. — Что ты, как девчонка! Совсем, как соседка твоя, Марусинка, мир её праху. Может, тебя беспокоит что-то другое, но ты сам не знаешь, как это истолковать?

Кольку эти слова задели.

— Зазнался ты, вижу, не успев ещё и городом стать! — ответил он. — Конечно, теперь ты умный, а я так, деревня! Сам не знаю, что чувствую, о чём спрашиваю, кого ищу?!

И с чего он вдруг вспылил? На него это так не похоже, такой тихий всегда, а тут вдруг, целая буря! Что на него нашло? Одно мне было предельно ясно: Околика что-то всерьёз беспокоит. Может, это и связано как-то с детьми, о которых он говорит, или с кем-то из их родителей. К сожалению, я — никудышный психолог и просто не понял его. Полагаю, тот решил оставить за собой последнее слово, потому что больше не захотел со мной говорить. У моих дворников, тем временем, закончился перекур, и я опять принялся за уборку.

Пройдя по обочине улицы Базовой через перешеек и привокзальный район, Кинди Кут Шари оказался у моих врат, как любят говорить современные города о своих вокзалах и аэропортах. К его появлению там уже был порядок и тишина. Лейтенант Волюка глядел на опустевшую площадь из вверенной ему милицейской будки, ел бутерброд с сыром и ветчиной и в тайне очень сердился на Яну Тройкину.

— Реагировать на звонки, — ворчал он, вспоминая её слова. — Ну, кто станет звонить в эту уличную конуру, постовому? А кому придёт в голову, заявление сюда подавать? Да народ вообще не догадывается, что я тут сижу, для всех это просто синий ларёк, в котором пиво не продаётся!

Изнывая от скуки и бессильной обиды на Тройкину, Волюка заметил босого бородатого юношу, обмотавшегося какой-то оранжевой простынёй и неспешно идущего так вдоль проезжей части.

— А это ещё что за клоун? — усмехнулся он, и вышел с бутербродом в руках, узнать, всё ли в порядке. — Лейтенант Волюка, — представился он, подойдя к незнакомцу. — В чём дело, гражданин? Вас раздели, или чей-то муж вернулся не вовремя?

Тот поглядел на него с блаженной улыбкой, встретившись с парой выразительных карих глаз лейтенанта. Сильным и тёплым показался ему этот взгляд. Не было в нём, ни высокомерия, ни притворства. Но и безразличия не было, даже наоборот — любопытство и удивление, искреннее желание быть у дел, и какая-то грусть.

— Моё имя Кинди, — представился он лейтенанту. — А Ваше?

— Нил Ваныч, — жуя бутерброд, быстро проговорил Волюка.

— Красиво, — улыбнулся ему собеседник. — Нил, как египетская река.

— Так точно, — кивнул лейтенант.

— А Кинди, это как в песне, — продолжил юноша, и тихонько напел. — «Была пустыня Гоби морем, и в нём ходили корабли. Их тихой гаванью был город ургутский Киндикутшари…».

— Э, ты мне зубы-то не заговаривай! — прервал его Нил Иванович. — Документы с собой?

Кинди достал из тряпичного кошелька, висевшего у него на поясе, два паспорта — российский и заграничный, и протянул лейтенанту.

— Тебя что, в честь города из песни назвали? — удивился тот, листая страницы паспорта.

— А Вас, в честь реки? — улыбнулся Кинди.

— Холост, в армии не служил, босой, в простыне гуляешь по городу, — рассмеялся Волюка.

— Гусеница тоже заворачивается в саван и он же становится пелёнками мотылька, — пояснил ему Кинди. — Эти одежды имеют особый сакральный смысл. Когда мы уходим из мира страстей, нас снова заворачивают в пелёнку, провожают, в чём встретили при рождении. Но умереть для мира и значит родиться духовно! Это саван бренной плоти и пелёнки освобождённой души.

Волюка лишь поморгал глазами в ответ и глянул, на всякий случай, нет ли где на этой оранжевой простыне больничной печати с номером отделения. Не найдя таковых, он задумчиво надкусил бутерброд и сдержал усмешку.

— Так ты из этих, что ли, которые хари-хари? — предположил он, вернув юноше его документы. — Ну пойдём, я тебе свои шлёпанцы дам, у меня вроде были…

Он кивнул в сторону милицейской будки.

— Благодарю, — отказался тот. — Но путь в Шамбалу нужно пройти босиком, безропотно принимая всё, что тропа стелет под ноги. Если осознаёшь себя душой, а не мешком из кожи с костями…

— Ладно, дело твоё, — пожал плечами Волюка и снова надкусил бутерброд. — Покажи хоть какой-нибудь фокус, раз ты факир. А то мне у себя в скворечнике сидеть до того скучно!

Я помню, в детстве Кинди мог проращивать семена в ладонях и мне было интересно, не утратил ли он свой талант. Я принёс ему по ветру семечко клёна и, заметив его, тот понял меня без слов.

— Хорошо, пойдём в твой скворечник, — кивнул он Волюке, взяв семечко в руку.

Интересно было наблюдать за ними сквозь окна милицейской будки.

Кинди не только не утратил, но и взрастил в себе этот дар, в чём я был рад убедиться. Глядя на то, как молодые тонкие корешки оплетают пальцы просветлённого странника, а над его раскрытой ладонью распускаются листья маленького ростка, Нил Иваныч Волюка даже бутерброд в изумлении выронил.

— Заливная камбала! — поражался он, не сводя глаз с росточка. — Как ты это делаешь?

Потом он, не глядя, подобрал бутерброд с пола и вопросительно посмотрел на Кинди.

— Мир полон энергии, — пояснил тот, видя его непритворное удивление. — Живительная прана — лишь одна из многих его составляющих. Праной питается всё, что тянется к свету, растения, животные, люди и даже могучие горы.

— Горы растут? — удивился Волюка.

— Конечно, — кивнул ему Кинди. — Растут и разрушаются тоже. Есть и другая, не менее питательная энергия разрушения, обратная пране. Она зовётся гаввахом и ей питаются тёмные сущности разных рангов и форм. Эту невидимую глазу плазму источает всякое погибающее существо, истекая кровью, испытывая боль и страх. Человек тоже привык насыщаться гаввахом.

— Ну, по мне так булки куда сытнее всех этих энергий! — рассмеялся Нил Ваныч.

— Булки из хлеба, — напомнил Кинди. — В нём много праны, добытой из зёрен, и вложенной в тесто руками пекаря. А вот начинка может быть разной и хорошо, если это листья или плоды растений, так же насыщенных праной. Но чаще всего это плоть убитых животных, пропитанная их болью.

Волюка поглядел на свой бутерброд и убрал из него ветчину с гаввахом.

— Так вы, поэтому не едите мясо? — догадался он.

— Я предпочитаю прану, — признался Кинди. — Каждый из нас способен источать её, как и гаввах. Мы не только насыщаемся ими, но и сами насыщаем мир тем и другим. Так, целенаправленно источая прану в больших количествах, человек может заживлять раны или проращивать семена. Бывает и страх придаёт нам силы, а боль может способствовать духовному росту, особенно, если это нравственные переживания. У демонов особенно ценится гаввах, получаемый от страданий души, а не тела. И чем чище эта душа, тем выше и качество её плазмы.

Нил Иванович, после увиденного им воочию чуда, готов был поверить во что угодно. Он даже огляделся по углам, нет ли там притаившихся бесенят, которые только и ждут, чтобы полакомиться холодком, пробежавшим по его телу. Хорошо ещё, что Кинди поведал ему далеко не всё о любителях горькой плазмы. Думаю, это надолго лишило бы Волюку аппетита и сна.

Зажигая на своих улицах вечерние фонари, я заглядывал в окна, любуясь гостями и жителями. Пожилой иерей, живший в частном домике по улице Храмовой недалеко от церкви, произносил нараспев молитвы вечернего правила, стоя вместе с супругой у зажжённой лампады в красном углу. Две кошки сидели возле них, навострив уши, и тоже подавали голос на слове «аминь».

Майор Тройкина, сидя в служебной машине у обочины той же улицы, писала сыну смс со своего мобильного телефона, только отправить не получалось и это очень злило её. Наконец набрав номер, она попробовала просто ему дозвониться.

— Абонент вне зоны действия сети, — безучастно ответил ей женский голос.

Мне показалось, на глазах майора блеснули слёзы — или это был огонёк плазмы её терзаний, тоски и тревог? Два бугая, которых она разнимала сегодня, похоже, и вовсе ничем не терзались. Они прошли мимо её машины в обнимку, из горла распивая бутылку портвейна и громко смеясь.

— Ну, что, жирдяй? Может, в баньку? — предложил высокому и тощему маленький коренастый.

— А пошли! — согласился тот. — Кругом тоска одна, хоть какое-то, да занятие…

Тройкина поглядела на них и тихонько усмехнулась сама с собой, после чего, завела мотор и выехала с Храмовой на проспект. В милицейской будке на перекрёстке горел свет и Яна Петровна связалась с постовым, лейтенантом Волюкой.

— Эти сутки дежурите, потом отоспитесь, — сказала она ему. — Ключ от Вашей служебной квартиры я завезу Вам утром, после того, как загляну к капитану Лагереву.

— Вас понял, майор, — отозвался тот, держа перед собой на ладони грецкий орех в скорлупе и тщетно стараясь прорастить его усилием воли.

Окончив недолгий разговор, Волюка подмигнул Кинди.

— Оставайся тут ночевать, если хочешь, — предложил он ему. — Всё лучше, чем под небом. Ещё кто привяжется! А мне всё равно тут до утра булки жевать, с этой, как её…

— Праной, — подсказал Кинди.

— И с праниками, — весело продолжил за ним Волюка. — Будешь чай? — Спасибо, не откажусь…

Обрадованный этим ответом Нил Ваныч сразу загремел чем-то в рюкзаке, вытаскивая сиреневый термос в зайчиках и полосатую кружку с хвостом вместо ручки, с кошачьей мордашкой и ушками. Вторую, такую же, только белую в пятнах, он протянул гостю.

— А вот и праники, — улыбнулся лейтенант, вынув следом, пакет с небольшими баранками в белой и розовой глазури из сахара. — Попробуй! Они мягкие, прямо тают во рту!

Я был очень рад, что мой давний друг нашёл себе уютный и безопасный ночлег в такой хорошей компании, где его, вдобавок, ещё и накормят. Со спокойной душой оставив его с этим чудаком из Дзержинска, я вспомнил о той, что приехала ко мне и с первых шагов вступилась за незнакомку. Говорят, когда совершаешь такие поступки, не думаешь о себе. О том, чем рискуешь, против кого идёшь, и какой опасности можешь подвергнуть себя, выручая кого-то другого. У людей это зовётся отвагой, да и у городов тоже, ведь среди нас немало героев, самоотверженно подставлявших себя под удар, защищая своих соотечественников. Мне пока далеко до таких ярких примеров, остаётся лишь восхищаться их мужеством, и отвагой людей, благодаря которым города такими становятся. Ведь ценности у нас те же, что у людей, ими и взращиваются в нас качества, на протяжении всех лет существования. Такому человеку как Елена я был со своей стороны очень рад, и хотел бы, чтобы она у меня осталась.

Поискав в свете уличных фонарей хрупкую фигурку своей храброй гостьи я увидал её тень, грациозно и плавно скользившую по аллее больничного парка. В руке у неё был клочок ватмана с адресом многопрофильной — похоже, она просто не знала здесь никаких других адресов. Я видел и чувствовал, что она ещё слишком растеряна, и идти ей некуда. Но что заставило её вот так сорваться и с одним ноутбуком приехать сюда, я не мог даже предполагать. В тот момент я вдруг очень ясно ощутил её боль. Невидимая глазу, но яркая для бесплотных духов, плазма горечи и отчаяния струилась из её сердца так, что могла бы освещать собой весь этот парк.

— Что случилось, Елена? — спросил я её, не надеясь, конечно, услышать ответ.

Но она присела на одну из скамеек в парке, поглядела в мои городские окна через бульвар и заговорила со мной — тихо и откровенно, будто услышала мой вопрос.

— Я не знаю, что мне теперь делать, — призналась Елена. — Вся моя жизнь рухнула в одночасье!

Она сняла с безымянного пальца золотое колечко, глядела на него с грустью, крутила в руках.

— Паша, почему всё окончилось так? — с болью спросила она. — Неужели, нельзя было просто со мной расстаться? Я бы собралась и уехала к маме. А теперь, как я покажусь на глаза родным? Как смогу пройтись в таком виде по Ситникам?! Здесь хотя бы никто не знает меня. А в Ситниках, как и в твоём маленьком Кстово, сразу поползут слухи, и на меня навешают самые грязные ярлыки…

Она поднесла к лицу руку и убрала за ухо прядь волос. Присмотревшись, я заметил у неё на виске ни то, синяк, ни то ссадину, как будто от удара чем-то тяжёлым и твёрдым. Страшная догадка пронеслась у меня в уме. Я подумал, что после такой травмы и пережитого потрясения, этот переезд в никуда, мог быть спонтанным решением, принятым в порыве отчаяния. Возможно Елена только начала приходить в себя. И я не был бы городом, если бы всё так оставил! Худшие из нас — и те, старались обезопасить гостей, дать им ночлег и ужин. Это негласный закон, которому следуют все без исключения города и свести гостя с нужными людьми — любому из нас под силу.

Всё, что от меня требовалось — это выстроить цепочку простых обстоятельств, которые люди привыкли называть совпадениями, везением, или чередой неудач. Я пробежался взглядом по окрестным дворам и нашёл в одном, за высокой аркой, своего благодетеля. Того, в чью честь сегодня на привокзальной был весь этот шум. Если Коршунов намерен стать моим мэром, он должен проявлять заботу и о моих жителях, и о гостях, следуя закону гостеприимства.

В эти минуты он как раз вернулся из автопарка, въехал под арку во двор, и загнал свою машину в гараж. Автомобиль, на котором он ездил, был довольно доступной немецкой марки, скромных размеров, и цвета непримечательного. А вот кирпичный гараж, где Афанасий хранил эту железную колесницу, походил на настоящую крепость. Там имелся телевизор и мягкий диван, холодильник с пивом, биотуалет и стеллаж для журналов, которые он любил полистать, сидя в кабинке личных удобств. Словом, всё для досуга и отдыха, кроме часов и будильника. Этот гараж служил своему хозяину неким укрытием от времени, суеты, спешки, и бесконечных забот.

Проведав свою кирпичную крепость и оставив машину там, Коршунов поднялся к себе на этаж, где уже слышен был радостный лай за дверью. Его любимец, чёрный полуволк Баргест, учуял хозяина и готов был его встречать. Как только Афанасий отворил дверь квартиры, четвероногий друг тут же вцепился ему в штанину, сердито рыча, и тем самым браня его за столь позднее возвращение. Тот и сам чувствовал себя виноватым.

— Es tut mir leid, junge, — произнёс он, потеребив за загривок пса. — Spazieren gehen.^[1]

Я говорил, что собаки — это лучшие друзья не только людей, но и городов? Для нас они такие же жители, только более чуткие. Афанасий никогда не водил своего пса на поводке, не надевал на него намордник, и относился к нему, как к личности. Баргест был ему точно брат, и доверие хозяина оправдывал полностью, всегда держался с достоинством, на счастье соседей. Этот пёс не приносил палку, не лаял на велосипедистов, на кошек смотрел свысока, а собаки его просто не задирали. Умный, послушный и сдержанный, Баргест был верен Афанасию и на прогулке обычно не убегал далеко, словно его охраняя. Но не сегодня!

Едва оказавшись на улице, Баргест уловил мой призыв и, поскулив хозяину, метнулся из двора через арку. Под аркой он ненадолго остановился, оглянулся назад и снова позвал Афанасия. Тот поспешил к нему, понимая, что такому поведению пса наверняка есть причина, и это, уж точно, не пробежавшая кошка. Баргест был чем-то встревожен и Афанасий верил его чутью. Вбежав под арку, он и сам обратил внимание на больничный парк, а Баргест уже пересёк проезжую часть и пролез под ограду.

— Oh, nein, bruder, — окликнул Афанасий своего пса. — Hier ko: nnen sie niclt! Barghest! ^[2]

Но Баргест его не слушал. Он быстро разыскал в парке женщину, на которую я указал, и бросился к ней подзывая хозяина. В отличие от людей, собаки видят плазму и воспринимают её, как некую разновидность огня, сжигающего не тело, а душу. Для них гаввах так же реален, как и обычный огонь. Ни тот, ни другой собаки использовать не умеют, поэтому они и спешат о нём сообщить хозяевам, а сами, стараются близко не подходить. Но Баргест никакого огня не боялся, и гавваху тоже знал применение. В свете незримой плазмы, будь то гаввах или прана, его глаза всегда отливали красным, такая уж была у него природа.

Елена не подозревала об этой особенности Баргеста и его мирных намерений явно не поняла. Её очень испугал здоровенный, похожий на волка пёс, чёрный, как ночь, и с горящими красными глазами. К тому же, тот громко рычал на неё, оголяя острые зубы.

— Брысь! — велела она ему, как кошке, поскольку с собаками ей до этого не доводилось общаться.

Баргест перестал рычать и, не найдя в поле зрения никаких кошек, удивлённо поглядел на Елену. А та с испугу выронила из рук колечко и заслонила лицо сумкой с ноутбуком. Такой её и увидел Коршунов, прибежавший на лай своего четвероногого друга. Испуганная и беззащитная фройляйн в светлом коктейльном платье, с плоской сумкой в руках, так трогательно кричала «Брысь!», отстранившись от его пса. Афанасий тут же опомнился и окликнул Баргеста. Прижав к голове уши, тот подошел к нему и сел рядом. Мне оставалось сделать совсем чуть-чуть.

Луч фонаря за спиной Коршунова упал на золотое колечко и оно ярко сверкнуло у его ног. Баргест осторожно понюхал блестящий предмет, глухо рыча.

— Гаввах, — деловито известил он хозяина.

— Du hast recht, bruder,^[3] — согласился с ним тот, поднимая с асфальта кольцо.

Он взял его в руку и ощутил, сколько боли, обид, разочарований и слёз, сколько страха и горечи оно в себе накопило за годы брака. Но жарче всей этой обжигающей плазмы на нём был горячий след жертвенной женской любви, непритворной и сильной.

— Невероятно, — дивился Коршунов, и с изумлением поглядел на Елену.

Та убрала от лица ноутбук и с тревогой смотрела на худого лысого незнакомца, лицо которого было скрыто в тени, так как фонарь светил ему в спину. А вот саму Елену этот фонарь освещал так ярко, что её пышные осветлённые волосы и светлое платьице, будто бы источали свет, и Афанасию она виделась ангелом в сияющем одеянии. Я был рад, что удачно подгадал с освещением — наверное, это талант. Будь я светооператором, цены бы мне не было! Никак не соберусь разослать по театрам своё резюме.

— Простите нас, — поспешил извиниться Коршунов и протянул женщине кольцо. — Это Ваше?

— Да, — как-то несмело сказала Елена и спросила, косясь на чёрного полуволка. — А пёс?

— Это Баргест, — представил его Афанасий. — Не знаю, что на него нашло. Может, учуял Вашу беду через улицу? Вы из-за кольца плакали, или это он напугал Вас до слёз?

— Скорее уж до смерти, — уклонилась от ответа Елена. — А кольцо это мне не нужно.

— Досадно, — огорчился Коршунов. — Не часто такое встретишь.

— Это обычная обручалка, — не понимала его Елена. — Если она Вам так нравится, можете взять, вряд ли в ломбарде за него много выручишь.

— Я знаю ломбард на Калинке, где за это кольцо дадут хорошие деньги, — заверил её Афанасий. — Но вечером лучше там не ходить, если, конечно, с Вами нет Баргеста.

Елена сдержанно улыбнулась, взглянув ещё раз на жуткого пса, о котором он говорил.

— Проводить Вас? — любезно предложил Коршунов.

— До ломбарда? — спросила Елена, снова поглядев на мужчину.

— До дома, может быть, — пояснил тот.

— Тогда, наверное, до гостиницы, — вздохнула Елена, вставая. — Я пока не сняла жильё.

— Гостиница далеко, она почти в самом конце этого бульвара, — озадачился Коршунов.

Елену мои расстояния, похоже, ничуть не пугали. Она решительно повесила на плечо ноутбук и уже собиралась идти. Видя, что Афанасий не собирается её отговаривать, я велел Баргесту подать голос. Послушный пёс, который во многом казался умнее хозяина исполнил эту команду и вставил своё волчье слово, для убедительности даже слегка порычав.

— У него есть идея, — перевёл для Елены Коршунов. — Баргест считает, Вы могли бы снять уютное отдельное жильё, у меня. Я бы дал ключ, и живите, со всеми удобствами.

— Спасибо, конечно, — смутилась Елена. — Но я точно не знаю, когда смогу заплатить. У меня денег с собой, разве что на ночлежку.

Афанасий задумался ненадолго, но потом вспомнил про её золотое кольцо, которое так и держал в руке, собираясь вернуть владелице. Теперь уже, светлая мысль посетила его самого, и я был рад убедиться, что он тоже не безнадёжен.

— Вот за это, — предложил он, показав Елене кольцо. — Вы говорили, что хотите его продать. Если не передумали, пусть это будет платой за аренду жилья на месяц.

— Вы шутите? — изумилась Елена. — Оно хоть и из золота, но столько не стоит!

— Здесь другие расценки, — заверил её Афанасий, и Баргест охотно его в этом поддержал.

Елена только пожала плечами.

— И где же эта квартира? — поинтересовалась она. — Или дом? Может, дача какая-нибудь?

— Не совсем, — попытался объяснить Коршунов. — Квартира у меня одна, а нас в ней и так двое. Не думаю, что Баргест уступит Вам свой диван, он и меня-то попросил спать на раздвижном кресле. Под словом «жильё», я имел в виду свой гараж, просторный и меблированный, с электричеством. Но, всё-таки это не дом…

— Вот теперь, понятно, — облегчённо вздохнула Елена. — Сказали бы сразу! А то я стою и ломаю голову, что за жильё можно снять по цене моего кольца!

— Так Вы согласны? — обрадовался Афанасий.

— Пожалуй, да, — кивнула Елена в ответ.

Тогда и я смог вздохнуть с облегчением. Кандидат на пост моего главы не оплошал, он проявил себя джентльменом, участливым и находчивым. Но своим мэром я, скорее, предпочёл бы увидеть Баргеста. Он и соображает быстрее, и воровать не станет, обещаниями не будет кормить за зря, а главное, он по-настоящему слышит свой город.

Жаль, что я сам зачастую не слышу своих друзей. Почему-то мне не давали покоя слова моего соседа Окольки. Что-то было в них, что-то я упустил! Я решил поговорить, на всякий случай, с Володиком, и попытаться узнать у него, кем была мама той девушки, Любы.

— Светлана её звали, как и всех здешних утопленниц, — рассказал мне Володик, посёлок на берегу озера Светлояр. — У нашего водяного такая коллекция, он Светлан собирает. И её топил, но Лёшка лесничий помешал ему, спас девушку, унёс её в свой лесной домик, и жил с ней подальше от воды. Там родилась у них дочка. Та всё на озеро убегала, а когда ей исполнилось шестнадцать, водяной придумал её похитить и обменять на мать. А Светлана тайком пошла к тому водяному и себя отдала за дочь. Вот, после этого Лёшка и увёз девчонку в село Окольки, где нет ни рек, ни озёр, ни болот, один лес кругом, с родничком целебным.

— А почему водяной, забирает Светлан? — поинтересовался я.

— По легенде, озеро Светлояр появилось в кратере от упавшей звезды Светланы, — объяснил мне Володик. — Её часто изображают в образе девушки со светлой косой. Легенда гласит, что она была дочерью славянской богини Мерцаны. Летней ночью Светлану унёс на себе по небу огненный бык, сорвавшийся с цепи и бежавший над облаками. Но с первыми лучами зари, он испугался солнца и бросил девицу, а мать наплакала по ней озеро, там, где Светлана разбилась о землю.

— Грустная сказка, — отметил я. — Но в чём реальные-то девушки виноваты? Давно он их собирает?

— Да с тех самых пор.

— Это сколько же?

— На берегах Волги ещё росли баранцовые заросли, когда это озеро появилось, — ответил Володик. — В старину оно Светланиным озером назвалось. Может и впрямь рухнуло с неба какое светило, а в кратер потом вода натекла. Молчит человечья наука.

Мне от этого стало даже не по себе. Умеет Володик на ночь страшилки рассказывать!

— Завтра попробую успокоить Кольку, и извиниться, — вздохнул я. — Спасибо, что всё рассказал.

— Да не за что, — отозвался Володик. — Передавай ему привет от меня.

— Обязательно.

Эта история казалась мне страшной, когда я засыпал. Наверное, это и был последний вечер моего детства. Катя Краева одиноко сидела на деревянном крылечке дома до самой ночи. Она смотрела на небо, считая звёзды, только почему-то в обратном порядке… Мне это показалось странным.

— Что-то не так? — побеспокоился я.

— Вот и последняя, — тихо сказала Катя.

Я поглядел к звёздам и ни одной не увидел. Лишь какой-то тусклый красно-бардовый свет снизу подсвечивал облака, как будто луна улеглась спать где-то в чаще леса.

— Что там? — спросил я девочку, всмотревшуюся в этот неясный блик.

— Там Амина и тётя Вера, — сказала она, не сводя глаз с красного света на облаках.

Вот тогда мне перестали казаться страшными сказки на ночь. Всё небо надо мной заволокло плотным дымом, тянувшимся со стороны леса, над которым висело это красное светящееся пятно. И мне очень хотелось думать, что Колька не отвечает, потому что до сих пор сердится на меня.

— Нужен дождь, — полушепотом подсказала Катя и я увидел в её печальных чёрных глазах лучик праны, такой чистоты и силы, которую могут излучать лишь дети и ангелы.

В небе тотчас сверкнула яркая длинная молния и раздался гром. Нет, города над погодой не властны, как и посёлки. И за Катенькой я раньше не замечал, чтобы она управляла стихиями или могла колдовать и летать на метле. Думаю, кто-то там, в вышине, услышал её тихий шёпот, кто-то, с кем я не был лично знаком, из тех, кому по душе детская прана.

Примечания

1

Сожалею, малыш, идем, сейчас погуляем.

2

О, нет, братишка! Туда нельзя! Баргест!

3

Ты прав, братец.