Волчица и Охотник

Ава Райд, 2021

В колдовском лесу Эзер Сем сокрыта деревня тех, кто не склонился перед властью деспотичного короля и новой веры, насаждаемой огнём и мечом. Сила язычников велика, и лишь юная Ивике лишена колдовского дара. Она – изгой, отвергнутый богами. И её отдают Охотникам: воинам из священного ордена, что явились за кровавой жертвой. Ритуал должен свершиться в столице, но на обратном пути Охотники встречают чудовищ. В живых остаются только Ивике и капитан Гашпар: одноглазый, суровый, холодный опальный принц. Он должен выбраться из леса, чтобы остановить фанатичного брата. Ведь тот жаждет захватить трон – и истребить всех язычников под корень. Ивике и Гашпар заключают шаткий союз. Их взаимная ненависть перерастает в привязанность: обоим слишком хорошо известно, что значит быть изгоями. Но смогут ли они пронести свою симпатию сквозь долгое путешествие и пламя религиозной войны? Мощное фэнтези о религиозных войнах с нотками дарка и продуманным миром, основанным на венгерской мифологии. Для поклонников Шеннон Чакраборти, Наоми Новик и Кэтрин Арден В этой истории в мрачных лесах обитают чудовища, но самые чудовищные поступки свершаются руками людей. Захватывающая динамика взаимоотношений героев, напоминающие динамику между Джоном Сноу и Игритт из «Игры Престолов» или Кайло Реном и Рей из «Звёздных войн». Образный язык, приключения, героизм и два изгоя, которые находят не только друг друга, но и самих себя.

Глава третья

Пехти рыдает всю ночь, не прекращая. После того как Фёрко прижёг его плечо раскалённым лезвием, Имре перевязал рану полосками мешковины и кожи, и пучками сухих листьев, смоченных живицей. Смотрю на них, сгрудившихся у затухающего костра. Во рту всё ещё стоит привкус желчи. Капитан, стоя над потерянной рукой Пехти, соединяет ладони и шепчет поминальную молитву. По всей длине отрубленной руки проносится бело-голубое пламя, яркое, как хвост горящей кометы. Пальцы Пехти тают, словно комочки свечного воска. Костяшки остаются лежать в земле, словно какая-то странная белая флора. Кажется, меня сейчас снова стошнит.

Жалкий рассвет ползёт по лесу; золотистые и розовые лучи восхода пробиваются сквозь тёмную решётку ветвей деревьев и папоротников, выдавливая цвет. До меня дотягивается лишь бледный жёлтый отблеск. Падает на мои трясущиеся руки, покрытые мелкими царапинами от ладоней до ногтей, на пятна засохшей крови на моём волчьем плаще. Падает на капитана, окрашивая его чёрный шаубе в серебристый от пылинок. Падает на Пехти, грудь которого вздымается от рваного дыхания, каждый вздох — насилие. Его побелевшие губы размыкаются, исторгая хриплый стон.

— Ты приманишь всех забытых богом чудовищ Эзер Сема прямо к нам, — рычит Фёрко. Носком сапога он подталкивает нож Имре к Пехти. — Закуси, если нужно.

Пехти не отвечает. Его ресницы вяло подрагивают, словно мотыльки.

Ни я, ни Охотники не спали. Рана у меня на горле всё ещё влажная и открывается всякий раз, когда я пытаюсь заговорить, поэтому я держу губы крепко сжатыми. Сосредотачиваюсь на том, чтобы подавить урчание в животе, когда капитан направляется ко мне, и опавшие листья хрустят при каждом его шаге.

— Встань, — велит он.

Сердце замирает, когда я поднимаюсь. Теперь, когда я знаю, что король хочет, чтобы меня доставили в столицу целой и невредимой, я, наверное, должна чувствовать себя смелее. Но когда вспоминаю о его клинке, отсекшем руку Пехти, желание храбриться исчезает. Клятва королю до сих пор кажется слишком хлипким щитом между мной и капитанским топором.

— Полагаю, я должна поблагодарить вас, — говорю я, чувствуя, как в горле пересохло. — За то, что спасли мне жизнь.

Не встречаясь со мной взглядом, капитан отвечает:

— Я не вижу славы в спасении волчиц, а свои обеты храню не ради вашей благодарности.

В груди вспыхивает гнев. Охотники настолько же набожны, насколько жестоки, и всякое возмездие, которое они желают обрушить на меня, сдерживается их глупой верностью богу.

— Вам, должно быть, жаль.

— Этого я не говорил, — он бросает на меня быстрый испытующий взгляд. — И ты вполне могла обойтись без моей помощи. Ты откусила Пехти ухо.

Чувствую лёгкий укол стыда лишь потому, что сама подтвердила байки Охотников о варварстве язычников. Но потом я вспоминаю дугу, очерченную капитанским топором, повязку на его отсутствующем глазу, и стыд гаснет быстро, слово затушенная свеча.

— Я думала, отсутствующие части тела делают Охотников могущественнее, — говорю я. — Возможно, ему стоит поблагодарить меня.

— У Охотников нет никакой особой силы, — отвечает капитан. — Есть лишь сила Принцепатрия, текущая сквозь нас, и мы — Его смиренные слуги.

— В Кехси мы боимся не слуг. Мы боимся дикарей с топорами.

Ожидаю, что мой укол заденет его, но капитан лишь изгибает бровь. Он говорит совсем не как дикарь с топором. Голос у него размеренный, а язык красноречив. Я решаю, что он просто исключительно умный солдат. Но всё-таки солдат.

— Но должно быть, вы боитесь гнева ваших богов, — говорит он наконец, — если посмеете свернуть с их праведного пути.

— Нет, — отвечаю я изумлённо. — Наши боги не ждут от нас совершенства.

Так же как мы не ждём от наших богов логики и смысла. Они непостоянны, упрямы, беспечны и снисходительны, как и мы. Разница лишь в том, что в своей ярости они сжигают дотла целые леса, а в своей жажде выпивают досуха целые реки. От их радости расцветают цветы, от их печали наступают ранние зимние морозы. Боги подарили нам частицу этой силы, а мы, в свой черёд, унаследовали их пороки.

Насколько я понимаю, у Принцепатрия нет пороков, и было бы кощунством даже предположить такое. Но как совершенное существо могло создать нечто настолько несовершенное, как люди с такой сильной тягой к капризам и жестокости? И почему это совершенное существо требует от мальчиков крови?

Смотрю на капитана — внимательно смотрю, словно только сейчас разглядела. У него оливковая кожа южанина и длинный нос с резкой горбинкой. Но в остальных чертах лица нет никакой резкости. Оно на удивление юное, гладкое, если не считать лёгкой щетины на горле и подбородке. Когда он поворачивается и я вижу неиспорченную часть его лица — оно кажется почти царственным. Такой профиль можно найти на чеканной монете. Полагаю, живи он в Кехси, Ихрис или Жофия утащили бы его к берегу реки для тайного свидания, и он вернулся бы с застенчивой понимающей улыбкой на припухших губах. Но я не могу не видеть левую половину его лица и не задаваться болезненным вопросом, что же скрывается под чёрной повязкой и как он собрался с силами, чтобы вырвать себе глаз — точно ворон, пиршествующий над трупом. И не могу не задаваться вопросом, впечатляет ли меня саму такое самоотверженное служение или вызывает отвращение.

А от какой части тела готова была б избавиться я сама, просто чтобы научиться творить огонь?

— Это тоже хорошо. — Капитан, кажется, замечает, как пристально я смотрю на него, и опускает взгляд. На его щеках появляется едва заметный румянец. — Ваши боги могут быть просто иллюзиями, порождёнными демоном Танатосом, но они наделяют вас могущественной магией. Почему ты не использовала магию против Пехти?

Не улавливаю в его голосе ни тени подозрения, но кожу всё равно покалывает.

— Я… У меня были связаны руки. Я не могла призвать магию.

Капитан медленно кивает, губы плотно сжаты. В тот миг я не уверена, верит он мне или нет. А потом он вдруг произносит:

— Дай мне свои руки.

Инстинктивно мои пальцы сжимаются. Верёвка всё ещё натирает нежную кожу на внутренней стороне запястий, оставляя красный след.

Позади нас стонет Пехти. Очень бережно капитан ослабляет верёвку, позволяя мне высвободить руки. Прежде чем у меня вспыхивает мысль о побеге, пальцы капитана смыкаются вокруг моего запястья. Его хватка наполняет меня немым ужасом, заставляя замереть на месте.

Он поворачивается к Фёрко и Имре.

— Поднимите его.

Два Охотника склоняются над Пехти, поднимая его на ноги. Тот издаёт булькающий крик; на губах пенится слюна. Сквозь обмотку кожи и повязку из опавших листьев на его плече медленно просачивается кровь — словно начало таяния весеннего льда. Очевидно, попытка прижечь рану не удалась. У меня сжимается желудок.

Фёрко и Имре подталкивают Пехти ко мне, и капитан берёт его за здоровую руку. Я понимаю, что происходит, лишь за миг до того, как капитан обвивает свободный конец моей верёвки вокруг руки Пехти, соединяя наши запястья. С моих губ срывается шёпот отвращения:

— Ты не можешь…

— Я не могу допустить, чтобы ты снова попыталась сбежать, — отвечает капитан.

Не думаю, что нотки сожаления в его голосе мне лишь показались, как и тёмная тень, покрывшая его лицо, но это никак не успокаивает ярость и ужас, кипящие внутри. Та толика благодарности, которую я питала к нему за спасение жизни, растворяется, как тонкий серп луны в новолуние. Нежный румянец и гордый профиль, мягкий тембр его голоса — всё это лишь покров его варварства. Уж лучше Пехти с его клокочущей ненавистью, с открытым оскалом. Свободной рукой касаюсь раны на шее — кровь запеклась в ложбинке у ключицы. Я уже видела худшее, на что он способен.

Капитан отворачивается от нас и направляется к своему коню. Смотрю на его удаляющуюся спину, соизмеряя дыхание. Из-за рассечённого горла мне ещё больше хочется сглотнуть от отвращения.

Чувствую, как верёвку дёрнуло. Пехти согнулся, кашляя кровью.

Я воспринимала жизнь леса как должное, неважно, сколь гнетущей была эта картина — могучие изгибающиеся дубы, круглые серые плоды. Сейчас весь цвет Эзер Сема выпит. Кора на деревьях стала тускло-оловянного цвета, и вся листва опала, оставив лишь сучковатые голые ветви. Даже земля у нас под ногами кажется твёрже, холоднее, словно лошади ступают по камню, а не по грязи. Лесного покрова нет, но неба всё равно не видно — холодный туман накрыл нас, окутав почти непроницаемой мглой.

Пехти со стоном покачивается, то и дело прижимаясь к моей груди. Нас обоих посадили на спину моей белой кобылы. Пехти сидит впереди, сжимая коленями шею лошади. Стискивает рукой её гриву так, что побелели костяшки пальцев. Там, где наши запястья соединены, я чувствую его холодную гладкую кожу — словно его окунули в мутный подёрнутый ряской пруд.

Лес вокруг нас стих. Там, где когда-то разносился треск сухих листьев или едва слышный звук шагов, теперь не осталось ничего, даже шёпота ветра. Моё сердце в смятении, но желудок словно чистый лёд. Думаю, лес показывает мне, как же я глупа, что позабыла свой страх перед чащобой, место которому уступил страх перед Охотниками.

— Волчица, — шепчет Пехти. Его голова откидывается назад, мне на плечо.

— Не надо, — цежу я. — Не говори.

— Знаешь, что с тобой сделают? — настойчиво уточняет Пехти. Его глаз я не вижу, только затылок и кожу на подбородке — всё мраморно-серое, словно лишайник на бревне. — Когда доберёшься до столицы. Король… этот король-безбожник… Нет, не он. Его сын.

Распрямляюсь, силясь сбросить его с себя.

— Ты имеешь в виду принца?

У короля куча бастардов и только один законный сын. Мы зовём его Чёрным Принцем — эпитет, больше похожий на элизию, миг тишины между вдохами. Мы в Кехси знаем о нём так мало — только что он отпрыск давно умершей ненавидимой в Ригорзаге королевы-иноземки. Небольшое упоминание в народной песне, которую мы называем «Песнью Пяти Королей».

Первым пришёл Король Иштван. Плащ его бел точно снег.

Следом был сын его, Тудор. Пламя на Север принёс.

После был Геза, он — третий. С длинной седой бородой.

Янош — король наш последний… Сын его — Фекете, принц.

— Нет, не принц, — бормочет Пехти. Побелевшая от холода борода завивается. — Его другой сын. Истинный сын. Нандор.

Втягиваю голову в плечи. Вот уже второй раз я слышу это имя. Помню тень, покрывшую лицо капитана, когда Пехти упомянул Нандора ранее. Бросаю на него взгляд. Его конь идёт в нескольких шагах впереди, окутанный туманом, — просто чёрное пятно в серой мгле.

— Нандор, — повторяю я, и мою кожу покалывает. — Что же он собирается со мной сделать?

Рот Пехти беззвучно открывается и закрывается, словно у карпа, выброшенного на берег реки. Он наклоняется через бок коня, и его рвёт; кровь и желчь забрызгивают дорогу.

Перед глазами у меня рябит. Его запах хуже всего на свете, хуже чем даже его липкие прикосновения и нездоровый блестящий румянец, хуже даже чёрного пятна влаги, просачивающейся сквозь самодельные повязки из сухих листьев и мешковины на плече. Хуже, чем то, как сжимается желудок, когда я смотрю на его руку, ищу взглядом и вдруг понимаю, что её там нет, что осталось лишь болезненное пустое пространство вокруг.

Пехти пахнет зелёной гнилью сырого дерева, покрытого плесенью, умирающего. Пытаюсь задержать дыхание.

Он бормочет что-то на древнерийарском, поднимая здоровую руку, а вместе с ней и мою, чтобы стереть с подбородка рвоту.

Отвращение цепляет меня рыболовным крючком, переплетаясь с чем-то худшим, скрытым глубже. Я помню одну из самых жестоких и хитроумных шуток Котолин. Тогда мы обе были девчонками — это случилось немногим позже того, как мою мать забрали, — и Котолин пригласила меня в игру. Моё сердце забилось чаще от её приглашения, жаждая даже маловероятной возможности дружбы.

Котолин велела мне спрятаться где-нибудь в лесу, а она будет меня искать. Я улеглась в зарослях папоротника, выкопала в грязи небольшую ямку для подбородка. Я всё ждала и ждала, пока клочья неба, видневшиеся между ветвями терновника и качающимися ветвями ивы, не стали тёмно-синими. Холод сумерек окутал меня вторым плащом, и вдруг тени деревьев стали похожи на разинутые пасти, а терновник, обнимавший меня, из колыбели превратился в клетку. Я выбежала из своего укрытия, и шипы цеплялись за мою одежду. Плача и спотыкаясь, я бросилась в Кехси.

Вираг была сбита с толку моими слезами.

— Почему ты просто не вышла?

Я беспомощно моргнула, глянула на Котолин, слишком потрясённая, чтобы произнести хоть слово.

Она посмотрела на меня лукаво-бесхитростно.

— Я тебя везде искала. Так и не смогла найти.

Лишь позже я поняла, почему эта уловка была такой безупречной. Она не оставила никаких доказательств своих недобрых намерений, никакой раны, на которую я могла бы указать и сказать: «Видите, она сделала мне больно!» И если бы я попыталась выразить свою боль вслух, все сочли бы меня болтающим попусту ребёнком. В самом деле, почему я не вышла? Ведь все знают, что лес опасен по ночам.

Смотреть, как Пехти умирает рядом со мной, похоже на ожидание Котолин в лесу. Меня ранит моё собственное отвращение и ужас, моя неуместная жалость и чувство вины — ничего больше. Я ненавижу капитана за то, что он связал меня с моей собственной беспомощностью. Ненавижу его так сильно, что в груди разливается жар, яростный, сбивающий дыхание.

И вдруг моя лошадь останавливается. Держится рядом с вороным жеребцом Имре, прижимая уши к голове цвета слоновой кости.

— Слышали? — спрашивает Имре. Его бледные ресницы усеяны крошечными ледяными жемчужинами. Вдалеке — так далеко, что едва можно услышать, — раздаётся неспешный размеренный шорох.

— Это Пехти, — отвечает Фёрко, направляя своего коня так, чтобы остановиться сбоку от меня. — Чудовища в лесу слышат его стоны за много миль. Это выманивает их из логова и…

Капитан разворачивается к нам, положив ладонь на рукоять топора. В его тёмных кудрях виднеется капелька белизны, диадема из инея.

— Тихо, — резко говорит он, но кадык у него чуть подёргивается.

Пехти, прижавшись ко мне, замирает. Мы не произносим ни слова, когда шелест приближается. Ещё ближе. Бёдрами я чувствую, как вздымается и опадает грудь моей кобылы. Имре уже достал свой топор, а Фёрко — свой лук. Мы держимся рядом, единая масса огромной человеческой добычи.

Туман выплёвывает что-то на тропу перед нами. Все четыре лошади с безумным ржанием встают на дыбы, и Пехти соскальзывает со спины моей кобылы, увлекая меня за собой. Тяжело падаю спиной на твёрдую холодную землю, слишком потрясённая, чтобы даже вскрикнуть.

— Стоять! — рявкает капитан.

— Это курица, — говорит Имре.

В самом деле, появляется одна-единственная птица — клюёт что-то на тропе, не замечая хаос, который только что создала. Её перья блестят, как полированный обсидиан. Даже клюв и гребешок у неё чёрные.

Не могу удержаться — смеюсь. Хохочу так сильно, что на глазах выступают слёзы, хотя моя кобыла беспокойно кружит по тропе, укоризненно фыркая. Имре тоже смеётся, и звук его смеха изгоняет остатки страха из моего сердца, растапливает лёд в животе. Капитан смотрит на меня так, словно у меня выросли семь голов.

— Вот и всё, что ты можешь? — спрашивает Имре у леса, как только стихает истерика. — Чёрная курица?

Мёртвые деревья что-то неразборчиво шепчут в ответ. Капитан спрыгивает с коня — его сапоги стучат о землю. Приподнимаюсь на локтях, и к горлу снова подступает комок паники.

Но капитан ко мне не подходит. Становится на колени рядом с Пехти, стягивает перчатку, прижимает два пальца к горлу Охотника. От нежности этого касания у меня перехватывает дыхание, и мне приходится напомнить себе об увиденном: блеск его топора в темноте, быструю уверенность его движений, когда он соединил наши с Пехти запястья.

Капитан поднимает голову. Чёрный глаз подёрнулся пеленой, словно озеро в беззвёздную ночь.

— Он мёртв.

Больше никакого смеха.

По пути мы встречаем ещё трёх кур. Туман начинает рассеиваться, и лес вокруг нас редеет. По мере того как мы продвигаемся вперёд, деревья уступают место травянистой равнине, а туман прорезают чёрные лоскуты ночного неба. Глазурь инея тает на наших руках и лицах. Когда я впервые вижу озеро, то едва удерживаюсь от того, чтобы не спрыгнуть с лошади и не рвануть к нему, так я благодарна, что выбралась из леса.

Чёрное Озеро простирается до самого горизонта; клочья тумана парят над водой, словно пар, вырвавшийся из горшка. Под покровом тумана оно мрачно блестит в свете белёсой луны, а его поверхность испещрена отражениями звёзд. Словно озеро ночи, и я готова поверить, что если опущу руку в воду, то вытащу звезду, яркую, как драгоценный камень.

— Красивое, — шепчет Имре. Фёрко опускается на колени, шепча молитвы на древнем наречии. Его глаза закрыты, и ветер обдувает его полное благоговения лицо.

— Здесь должно быть безопасно для лагеря, — говорит капитан, равнодушный к увиденному.

В любом случае я и не жду от него восторга, но могу сказать, что судьба Пехти ослабляет его облегчение. После того как Пехти умер, капитан положил ладонь ему на лицо и осторожно закрыл глаза. Выпрямил ему ноги, сведя лодыжки, и положил здоровую руку на грудь, словно тот неловко задремал. Поза была слишком скованной для настоящего сна, нарочито благочестивой, как и сам капитан. При виде этого меня наполнила глубокая горечь — я ведь знаю, что у меня не будет такой церемонии. Некому будет закрыть мои незрячие глаза или побеспокоиться о положении моих рук и ног. Если моё тело вообще переживёт мою смерть — ведь никто в Кехси не знает, что король делает со своими волчицами. Только что ни одна из них не вернулась.

Потом капитан соединил ладони, прошептал молитву, и тело Пехти охватили пламя и дым.

Теперь я наблюдаю, как капитан слезает с коня и опускается на колени перед Чёрным Озером. Стягивает перчатки и опускает ладони в воду. Его раскаяние колет меня, точно шип. Будет ли капитан мрачен после моей смерти? Очень сомневаюсь. Думаю, среди Охотников гибель волчицы вызывает большое ликование.

Имре дёргает за конец верёвки, обвившей мои запястья, и ведёт к разворачивающемуся лагерю. Уже готов костёр из промёрзших поленьев и чугунный котелок, проржавевший по краям. Нам придётся вскипятить воду, прежде чем мы сможем её пить. Чёрное Озеро немного солёное, словно Иштен вырезал дыру в почве, а потом влил в неё океан, чтобы создать для Ригорзага своё собственное крошечное море, замкнутое в границах земли. За озером лежит Малая Степь — неровная, испещрённая солончаками и редкими участками болот, растекающихся вдоль притоков, которые прорезают землю, словно трещины — зеркало. Она отмечает западную границу Форкошвара — региона, в котором находится Кехси, который создал король Иштван, когда нарезал древние территории племён на аккуратные новые участки и поставил во главе каждого по самодовольному графу.

Капитан зажигает на берегу огонь, и Имре подвешивает котелок. Он варит жёсткую дичь и овощи для рагу. От запаха лука у меня режет в глазах, но желудок ноет. Учитывая, какой жёсткий темп задал капитан, я вообще не ела с тех пор, как покинула Кехси.

Разделять трапезу с Охотниками кажется немыслимым. Я не желаю признавать, что между нами есть что-то общее — даже что-то столь мелкое и глупое, как любовь к этому рагу. Это такая же постная пища, как та, что мы едим в Кехси, добывая её в разгар зимы, когда наши запасы почти иссякают. Она напоминает мне о доме, а я не хочу, чтобы Охотники отравляли мои воспоминания. Монета, мамина коса и волчий плащ Котолин — вот и всё, что у меня осталось.

Но я проголодалась. Каждый кусочек рагу кажется предательским, и я внезапно со злобой вспоминаю Котолин. «Мой народ», — сказала она тогда. Вираг остановила её до того, как она успела закончить фразу, но я знаю, что она собиралась сказать. Что мне не место в Кехси. Что половина моей крови — порченая, и я никогда не стану одной из них.

Истинная волчица отказалась бы от рагу. Она скорее позволила бы себе умереть с голоду, чем любезничать с Охотниками.

Облегчение оттого, что я выбралась из леса, омрачается осознанием, что мы всё ближе к Кирай Секу. Всё ближе к моему концу. В голове у меня лишь смутные его очертания, в сердце вонзён ледяной коготь страха, а на языке — вкус крови. Я бы предпочла знать, как именно умру, чем в ходе всего путешествия задаваться вопросом, наступит ли моя смерть от клинка или от огня.

— Как думаете, что вас ждёт, когда доберёмся до Кирай Сека? — осторожно спрашиваю я. — Личная благодарность от короля? Праздник в вашу честь?

Имре фыркает:

— Я надеюсь просто, что кто-нибудь из других солдат не украл мою койку.

— Это твоя первая миссия как Охотника?

— Первая в Эзер Семе. Мы странствуем по всему Ригорзагу, посещаем множество мест и помимо лесов. Думаю, титул «Охотник» несколько вводит в заблуждение.

Хочется спросить, чем они занимаются, когда не сражаются с чудовищами и не похищают волчиц, но не уверена, что ответ мне понравится. Так что вместо этого говорю:

— Я думала, для этого у короля есть армия.

— Королевская армия стоит на границе вот уже двенадцать лет. Солдат едва хватает даже на охрану столицы.

С усилием выдыхаю. Мне не нравится думать, что Охотники выполняют задачи обычных солдат. Ненавидеть их становится сложнее, когда представляешь, что сражаются они просто за золото, в надежде однажды вернуться к своим семьям.

— Не смотри так разочарованно, — говорит Имре, заметив моё изумлённое выражение лица. — Большинство из нас по-прежнему богобоязненные мужи. Некоторые в большей степени, чем другие.

— Как Пехти.

Имре тяжело вздыхает.

— Пехти не был особенно набожным человеком. Просто наивный простак, лёгкая добыча для тех, у кого хорошо подвешен язык. Он считал, как и многие другие отчаявшиеся крестьяне, что все беды Ригорзага — от язычников.

И это тоже меня изумляет. Иногда в Кехси случается неурожай или зима особенно сурова, но в этом мы можем винить только себя или наших капризных богов. В некоторые годы Эрдёг сильнее, и болезни уносят больше наших людей. Но когда Иштен снова одерживает верх — подобно восходу солнца после долгой ночи, — у нас царят обильные зелёные вёсны и рождается множество новых девочек.

Конечно, в некоторые годы приходят Охотники, а это куда хуже самого страшного неурожая или даже козней Эрдёга.

— Какие беды? — спрашиваю я.

— В основном война, — отвечает Имре. — Я слышал, вся линия фронта пропитана кровью Рийар. Кажется, Мерзан становится сильнее с каждым днём.

Новости о войне редко доходят до Кехси. Мне известны лишь скупые факты: три десятилетия назад король Барэнъя Янош женился на мерзанской принцессе, пытаясь заключить союз с нашими могущественными соседями на юге. Это работало — какое-то время. Королева даже родила ему сына. Но Мерзан был слишком честолюбив, а Ригорзаг — слишком упрям. Когда королева умерла, всякая надежда на мир погибла вместе с ней.

— Лучше не мучиться из-за таких вещей, — наконец говорит Имре. — Война идёт тяжело. Зима будет долгой. Раз уж Крёстный Жизни того желает, у Него должна быть причина. Нас учат служить, а не задавать вопросы.

Помню, как с рёвом ожил огонь по воле капитана, так внезапно и уверенно. Любая волчица поразилась бы такому пламени, столь же впечатляющему, как работа лучших наших огнетвориц. Мы бы назвали это Силой, магией. Они называли это благочестием. Но какая разница, если оба огня сияют одинаково ярко?

Ветер поёт в рогозах, унося с озера туман. Ложные звёзды, усеивающие поверхность воды, подмигивают, словно небесные глаза. Фёрко уже лёг спать, и вскоре Имре следует его примеру, ложится. Я не видела, чтобы капитан проглотил хоть кусочек рагу или сделал хотя бы глоток воды. Он сидит у костра, сложив руки. Сейчас, когда за нашими спинами раскинулся лес, а впереди лежит лишь бледная пустынная полоса Малой Степи, наш отряд наконец может заснуть одновременно. Но я бодрствую, согревая своё грешное языческое тело светом пламени Крёстного Жизни, борясь с тяжестью в ве́ках.

Нож капитана поблёскивает у него в сапоге. Возможно, этой ночью я всё-таки смогу быть настоящей волчицей.

К тому моменту как Охотники уснули, у меня едва хватает сил, чтобы и самой не погрузиться в забытьё. Изнеможение наполняет голову, как целая стая свиристящих птиц. Перед глазами то туманится, то очертания становятся слишком резкими, и от этого мне нехорошо. Когда справа в зарослях ежевики я слышу шуршание, то даже почти не подпрыгиваю от неожиданности.

Это всё та же курица из леса, с чёрными, как озёрная вода, перьями — она что-то клюёт, направляясь ко мне. От страха саднит горло. С усилием сглатываю, бормочу:

— Хватит уже меня пугать.

Курица склоняет голову набок.

И вдруг взрывается.

По крайней мере, так это выглядит. Вихрь перьев, облако дыма, от которого воняет хуже, чем от гниющей раны Пехти. И когда воздух проясняется, передо мной появляется нечто — явно не курица.

Это создание выглядит почти как человек — достаточно по-человечески, чтобы у меня перехватило дыхание. Серо-зелёная кожа туго натянута на позвоночник и грудную клетку — кости вот-вот её вспорют. Голова опасно болтается на тощей шее, чёрный язык разворачивается между рядами острых, точно лезвия, зубов. Этот язык болтается по земле, когда тварь ползёт ко мне на четвереньках, шипя и постанывая. А её глаза — и не глаза вовсе. Два скопления мух на измождённом лице.

Я отшатываюсь обратно к огню; в груди застыл хриплый крик. Ещё три твари пробираются сквозь кусты; волоски на их ребристых спинах топорщатся на холодном воздухе. Они ползут к Фёрко и Имре, слепо обнюхивая мокрую землю, ведомые одним лишь запахом.

Я, наконец, кричу, когда одна из тварей впивается зубами в череп Фёрко.

Тварь проглатывает кусок плоти и мышц; кровь струится по траве. Кожа Фёрко хлопает на ветру, как раздувающееся платье, обнажая костяной выступ прямо под глазницей.

Имре резко просыпается, но не успевает стряхнуть с себя туман дремоты. Ещё одна тварь бросается на него, впившись зубами ему в горло. Он издаёт булькающий звук, захлёбываясь собственной кровью, и этот звук ещё хуже, чем само зрелище того, как тварь жуёт его алые мышцы и глотает.

Моё чудовище лениво с любопытством кружит вокруг меня, словно пытается решить, стою ли я того, чтобы меня съесть.

Верёвка у меня на запястьях ослабла настолько, что я могу снять её зубами, но это не приносит мне особой пользы. У меня нет оружия — только почерневшие поленья костра позади и бесполезная мокрая трава подо мной. Лук Фёрко окровавлен и лежит слишком далеко. Чудовище подбирается ещё на шаг ближе. У него человеческие руки с зазубренными жёлтыми ногтями.

— Пожалуйста, — выдыхаю я. — Иштен…

Но я уже так давно не молилась, что даже не помню, что собиралась сказать. «Позволь мне сотворить пламя, — с отчаянием думаю я. — Позволь выковать клинок, и я больше никогда не буду себя жалеть».

Но ничего не происходит. Вместо этого топор капитана со свистом рассекает воздух, опускаясь прямо на хребет твари. Слышу хруст кости, и чудовище падает на землю, сминаясь, как плохо натянутый шатёр.

Страх и паника ревут во мне, как речная вода в ливень. Среди этого бурления, среди всего этого хаоса я помню только одно — свою ненависть к Охотникам. Вскакиваю на ноги, едва не споткнувшись, и выхватываю из голенища сапога капитана нож. Заношу его над головой, готовясь нанести смертельный удар.

— С ума сошла? — рявкает капитан. Он легко уклоняется от моего ножа, затем разворачивается и рубит вторую тварь, лицо которой вминается под лезвием его топора.

Два других чудовища отходят от Фёрко и Имре и обходят нас по сужающемуся кругу, оттесняя к озеру. Я ступаю в холодную воду, вскидываю руку, чтобы сохранить равновесие, и оказываюсь с капитаном спиной к спине. Мы движемся дальше, пока я не погружаюсь в воду по пояс, а чудовища гребут к нам. Скопления мух, служащие им глазами, жалобно жужжат. Их зубы красны от крови Охотников.

Одно из них бросается на меня из воды, и я резко пригибаюсь, позволяя ему прыгнуть на меня сверху. Сдерживаю крик, когда его рот смыкается где-то у меня над лопаткой. Как только режущая боль прошивает мне руку, внезапная волна гнева вытесняет её. Я разъярена — не могу же я сдохнуть так глупо! Не от взмаха клинка короля Яноша, а в пасти какого-то безымянного чудовища. Из своей выгодной позиции я втыкаю нож прямо меж выступающих рёбер и яростно проворачиваю. Чудовище с визгом падает назад, из его раны что-то течёт.

Капитан борется со своей тварью, которая всё ещё сопротивляется, хотя её левая рука почти оторвана от тела, висит на тонких нитях мышц и сухожилий. Капитан наносит удар, но промахивается. Его движения неуклюжи; топор у него в руках кажется слишком тяжёлым, и на миг я поражена его неловкостью. Твари удаётся оторвать лоскут ткани от доломана капитана, оставив открытым участок его бронзовой кожи.

Охотник бешено крутится в воде, быстро вращая головой вправо и влево, пытаясь компенсировать слепое пятно. Повинуясь инстинкту, приближаюсь к капитану слева, и когда чудовище снова набрасывается — наши топор и кинжал встречаются в самом центре его груди. Металл скрежещет по металлу. С воплем тварь падает обратно в озеро.

Долгий миг его тело содрогается в ужасных спазмах. Кровь сочится, смешиваясь с водой, тёмная и тошнотворная, воняющая, как зелёная гниль Эзер Сема. И вдруг барахтанье прекращается, и мухи перестают жужжать. Я слышу только рваное дыхание капитана и сбивчивое биение моего собственного сердца.

Мы выползаем на берег. Звёзды всё так же подмигивают со своим злорадным весельем. Падаю на берег, прижавшись щекой к прохладной траве, и сквозь полусомкнутые веки наблюдаю за капитаном, упавшим рядом со мной. Влажные от воды волосы падают на волчий плащ, рассыпаются по земле. Сквозь растворяющуюся серебристую краску пробиваются пятна рыжины. Капитан переворачивается, чтобы встретиться со мной взглядом, тяжело дышит.

— Тэ нэм ваги тальтош, — сумел произнести он, окидывая меня изумлённым взглядом — мои каштановые волосы, мою сорванную маску. «Ты — не видящая».

— Тэ нэм ваги хорцош, — резко отвечаю я между прерывистыми вздохами. «Ты — не воин».

— Да, — подтверждает он, и его щёки чуть краснеют. — Не воин.

С явным усилием он заставляет себя сесть и протягивает мне руку, затянутую в перчатку.

— Барэнъя Гашпар.