Мещане

Париж, освещенный полдневным солнцем, блистал белизною своих зданий. К театру Большой Оперы подходили с противоположных сторон два человека и, сойдясь у переднего фаса, они оба произнесли на русском языке довольно радостные восклицания.

— Кузен!.. — сказал один из них.

— Ваше превосходительство! — отвечал другой.

Это были Бегушев и тот широкоплечий генерал, которого мы некогда встретили в Москве. Они были несколько сродни и считались кузенами.

Генерал на этот раз был, по заграничному обычаю, в штатском платье и от этого много утратил своей воинственности. Оказалось, что плечи его в мундире были ваточные, грудь — тоже понастегана. Коротенькое пальто совершенно не шло к нему и неловко на нем сидело, но при всем том маленькая рука генерала и с высоким подъемом нога, а более всего мягкие манеры — говорили об его чистокровном аристократическом происхождении. Фамилия генерала была Трахов.

— Не правда ли, как хорош этот театр! — говорил он Бегушеву.

— Нет, нехорош! — отвечал тот.

Генерал был удивлен таким мнением.

— Чем? — спросил он.

— Пестро и линий ломаных много!

— Да, но согласитесь, что и вид сундука, как у наших театров, не очень приятен!

Бегушев на это ничего не ответил и пошел еще раз обходить кругом театр. Генерал тоже последовал за ним, но ему скоро сделалось это скучно.

— Где вы завтракаете? — спросил он Бегушева.

— Где придется! — отвечал тот.

— В таком случае пойдемте вот тут недалеко к Адольфу Пеле, в недавно открытый ресторанчик — прелесть что такое!

Бегушев согласился.

В ресторанчике Адольфа Пеле, должно быть, очень хорошо знали генерала и бесконечно его уважали, потому что сейчас же отвели ему маленькое, но особое отделение. Усевшись там с Бегушевым, он произнес, с удовольствием потирая руки:

— Вы, конечно, ничего не будете иметь против спинки молодого барашка? — сказал он Бегушеву.

— Напротив, я всегда за это блюдо!

Генерал приказал приготовить сказанную спинку, пояснив при этом главному гарсону, что друг его, Бегушев, такой же, если не больший, гастроном, как и сам генерал.

— О, один вид monsieur… (фамилию Бегушева француз не запомнил сразу)… вид monsieur говорит это.

Баранья спинка скоро была подана. Генерал с классическим мастерством разрезал ее и одну половинку положил Бегушеву на тарелку, а другую себе.

— Вы согласны, что парижская баранина — лучшая в мире? — говорил он.

— Кавказская, по-моему, лучше!.. — сказал Бегушев.

— Так!.. Так!.. Виноват, я и забыл это! — воскликнул генерал. — Вообще, mon cher, я очень счастлив, что встретил вас, — продолжал он, удовлетворив первое чувство голода.

Бегушев поблагодарил его.

— Я чрезвычайно люблю всех москвичей, даже самую Москву — грязноватую, конечно, но в которой в то же время есть что-то родное, близкое сердцу каждого русского человека!

— Может быть, эта самая грязь и есть нам родное! — произнес, усмехаясь, Бегушев.

— Может быть, — согласился генерал, — но, как бы то ни было, я Москву люблю!

— А я, напротив, всегда считал вас заклятым петербуржцем, — продолжал Бегушев с прежней усмешкой.

— Нет!.. Нет!.. — возразил генерал. — Особенно последнее время, особенно!.. Когда все там как-то перессорились…

Бегушев вопросительно взглянул на него.

— Чего лучше было наших отношений с вашим другом Ефимом Федоровичем Тюменевым, — объяснил генерал, разводя своими небольшими руками. — Он каждую неделю у нас обедал… Жена моя, вы знаете, была в постоянном восторге от него и говорила, что это лучший человек, какого она когда-либо знала, — а теперь мы не кланяемся!

Бегушев усмехнулся.

— Из-за службы, вероятно, что-нибудь вышло? — спросил он.

Генерал пожал плечами.

— Из-за службы, если хотите… Впрочем, прежде надобно рыбу заказать: барбю, конечно?

— Хорошо, — одобрил Бегушев.

— Барбю с этим… моим соусом! — сказал генерал гарсону.

— Oui, monsieur! [Да, сударь! (франц.).] — отвечал тот.

Генерал снова приступил к своему рассказу.

— Прошлой зимой с письмом от Ефима Федоровича вдруг является ко мне… вы непременно знаете его… является граф Хвостиков.

— Хвостиков с письмом от Тюменева? — переспросил Бегушев.

— Да!.. С письмом, где Ефим Федорович просит меня определить графа Хвостикова на одно вакантное место. Я давным-давно знаю графа лично… всегда разумел его за остроумного бонмотиста и человека очень приятного в обществе; но тут вышел такой случай, что лет пятнадцать тому назад он уже служил у меня и занимал именно это место, которого теперь искал, и я вынужденным был… хоть никогда не слыл за жестокого и бессердечного начальника… был принужден заставить графа выйти в отставку.

— За что? — спросил Бегушев.

Генерал пожал плечами.

— Он растратил у меня казенные деньги!..

Последние слова генерал хотя и говорил по-русски во французском ресторане, но все-таки счел за лучшее сказать почти шепотом Бегушеву.

— Так что я, спасая уже честь моего ведомства, внес за него, и внес довольно значительную сумму — понимаете?

— Понимаю, — проговорил Бегушев.

— Графу я, конечно, не напомнил об этом и только сухо и холодно объявил ему, что место это обещано другому лицу; но в то же время, дорожа дружбой Ефима Федоровича, я решился тому прямо написать, и вот вам слово в слово мое письмо: «Ефим Федорович, — пишу я ему, — зная ваше строгое и никогда ни перед чем не склоняющееся беспристрастие в службе, я представляю вам факты… — и подробно описал ему самый факт, — и спрашиваю вас: быв в моем положении, взяли ли бы вы опять к себе на службу подобного человека?»

— Очень хорошо сделали, что так прямо поставили Тюменеву вопрос; он, вероятно, и не знал этой проделки Хвостикова, — сказал Бегушев.

— А вышло, cher cousin [дорогой кузен (франц.).], нехорошо!.. — продолжал генерал грустным голосом. — Ефим Федорович страшно на меня обиделся и, встретясь вскоре после того со мной в Английском клубе, он повернулся ко мне спиной и даже ушел из той комнаты, где я сел обедать; а потом, как водится, это стало отражаться и на самой службе: теперь, какое бы то ни было представление от моего ведомства, — Ефим Федорович всегда против и своей неумолимой логикой разбивает все в пух…

На этом месте генерал был отвлечен от своего разговора: принесли барбю с дымящимся соусом. При виде этого блага нечто вроде легкого радостного ржания послышалось из груди генерала. Он забыл в одно мгновение Тюменева, все служебные дрязги и принялся есть.

— Эта рыба, я вам говорю, как бархат мягкий, щекотит приятно во рту. А соус как вы находите?

— Хорош! — одобрил Бегушев.

— Изобретатель его я! — произнес генерал с гордостью, указывая на себя.

— Виват вам! — сказал Бегушев, улыбаясь.

Генерал потом обратился к стоявшему невдалеке гарсону.

— Французской публике нравится мой соус? — спросил он.

— Oui, monsieur! — воскликнул тот и с свойственной французам льстивостью объяснил, что весь Париж в восторге от этого соуса.

Генерал самодовольно улыбнулся.

— Но почему вы, — сказал ему Бегушев, — еще раз не написали Тюменеву или даже просто не подошли к нему и не спросили у него, за что он так сильно на вас рассердился?

— Ну, cher cousin, согласитесь, что это было бы очень щекотливо для моего самолюбия; кроме того, оказалось бы, вероятно, и бесполезно… мне вскоре потом рассказали… — Тут генерал приостановился как бы в нерешительности, говорить ли то, что он хотел говорить. — Но только, пожалуйста, чтобы это было entre nous [между нами (франц.).], и не проговоритесь как-нибудь Тюменеву, — начал он. — Мне рассказали… вот уж именно, как справедливо говорят, что если где выйдет неприятность, так прежде всего надо спрашивать: какую тут роль женщина играла?.. Рассказали, что madame Мерова, дочь графа Хвостикова, которую, может быть, вы видали?..

— Видал! — проговорил Бегушев.

— Она очень хорошенькая и, главное, чрезвычайно пикантная, что весьма редко между русскими женщинами: они или совсем больные, или толстые… madame Мерова прежде была в интимных отношениях с Янсутским, которого вы тоже, вероятно, встречали в обществе?

— Встречал, — отвечал с презрительною улыбкою Бегушев.

— А кстати, он здесь, в Париже, и хотел сюда прийти завтракать со мной.

Бегушев нахмурился.

— Я не охотник до него! — произнес он.

— Я сам имел его прежде на очень худом счету; но вот, встретясь в Париже с ним, убедился, что он человек очень услужливый, расторопный… и все мне жаловался на madame Мерову — говорил, что она такая мотовка, что невозможно!.. Последнее время сотни тысяч она стала из него тянуть!

— Врет он все, негодяй! — воскликнул Бегушев. — Последнее время он не кормил ее даже!

Генерал был поражен.

— Pourquoi [Почему? (франц.).] — спросил уж он по-французски.

— Черт его знает, pourquoi! Отделаться, видно, хотел от нее, — отвечал Бегушев.

— Скажите! — произнес генерал. — Но мне потом рассказывали, — прибавил он негромко, — что madame Мерова составляет предмет страсти Тюменева; вы слышали это?

— Слышал что-то такое, — проговорил Бегушев.

— И вы не придаете этому никакого значения большого?

— Совершенно никакого!

— Ну-с, а я вам на это скажу, что Ефим Федорович влюблен в эту дамочку до безумия, до сумасшествия!.. До дурачества… Это в Петербурге все знают и все говорят!

— До каких дурачеств? — спросил Бегушев.

— До разных!.. Делать можно многое; но, понимаете, приличие во всем! Еще Пушкин сказал: «Свет не карает заблуждений, но тайны требует для них!» [«Свет не карает заблуждений, но тайны требует для них!» – строки из стихотворения Пушкина «Когда твои младые лета» (1829):] А Ефим Федорович сделался очень неосторожен… причину его ссоры со мной, конечно, все очень скоро отгадали, и это бросило на него сильную тень… Потом… только опять умоляю, чтобы все это осталось между нами!.. Он живет теперь в Петергофе на одной даче с madame Меровой; их постоянно видят вместе на пароходе и на железной дороге; они катаются, гуляют вдвоем, а в Петергофе, как нарочно, нынешнее лето очень много поселилось сенаторов, членов государственного совета… все они знакомы с Ефимом Федоровичем и, встречая его с этой авантюристкой, удивляются, шокируются!.. Жена моя, которая тоже живет в Петергофе, просто в отчаянии и не знает, принимать ли ей Ефима Федоровича, или нет, когда он приедет к ней.

— Фу ты, боже мой, какая строгость! — воскликнул Бегушев. — Мало у вас этого в Петербурге!

— Без сомнения!.. Но Ефиму Федоровичу не следовало бы это делать; к нему как-то это нейдет! Жена моя, понимаете, никак не может помириться с этой мыслью и прямо мне пишет, что она ото всех людей ожидала подобного рода жизни, но не от Тюменева.

— Мало ли чего женщины ожидают и не ожидают от мужчин!.. — заметил не без намека Бегушев.

— Разумеется!.. Особенно жена моя, которая чересчур уж prude!.. [строга!.. (франц.).] — подхватил генерал и потом, после короткого молчания, присовокупил: — А что, мы не выпьем ли с вами бутылку шампанского? Я — русский человек, не могу без шампанского!

Бегушев не отказался.

— Шампанского! — приказал генерал гарсону.

— Frappe a la glace? [Замороженного во льду? (франц.).] — спросил тот.

— Un tout petit peu! [Чуть-чуть! (франц.).] — отвечал генерал.

Шампанское подали, которое оказалось не frappe a la glace и очень плоховатого качества; но как бы то ни было, выпив его стакана два, генерал решительно пришел в умиленное состояние.

— Какие иногда странные мысли приходят в голову человека! Мне вот, сидя в этом маленьком кабачке, припомнилось, как мы с вами, cousin, служили на Кавказе и стаивали на бивуаках… Для вас, конечно, это было очень тяжелое время!

— Напротив, я никогда не был так счастлив, как тогда! — возразил Бегушев.

— И это возможно!.. Очень возможно!.. — согласился генерал. — Одна молодость сама по себе — и то уже счастье!.. Я после вас долго оставался на Кавказе, и вы оставили там по себе очень хорошую память; главное, как об храбром офицере!

— Что за особенно храбрый я был! — возразил Бегушев скромно.

— Очень храбрый!.. Товарищи и начальники ваши тогда искренно сожалели, что вы оставили военную службу, для которой положительно были рождены; даже покойный государь Николай Павлович, — эти слова генерал начал опять говорить потише, — который, надо говорить правду, не любил вас, но нашему полковому командиру, который приходился мне и вам дядей, говорил несколько раз: «Какой бы из этого лентяя Бегушева (извините за выражение!) вышел боевой генерал!..» Потому что действительно, когда вы на вашем десятитысячном коне ехали впереди вашего эскадрона, которым вы, заметьте, командовали в чине корнета, что было тогда очень редко, то мне одна из grandes dames… не Наталья Сергеевна, нет, другая… говорила, что вы ей напоминаете рыцаря средневекового!

Бегушев при этом поднялся.

— Куда же вы?.. Подождите Янсутского, все бы вместе день и провели, — останавливал его генерал.

— Нет, я имею дело! — сказал ему решительно Бегушев, главным образом спешивший оставить ресторан, чтобы не встретиться с Янсутским.

— Еще одно слово, cher cousin! — воскликнул генерал. — Напишите, пожалуйста, если можно, завтра же Тюменеву, что я ни в чем перед ним не виноват, что я не знал даже ничего, отказывая графу Хвостикову.

Генерал главным образом боялся Тюменева по службе!

— Хорошо, напишу, — отвечал ему с улыбкой Бегушев и, расплатившись за завтрак, ушел.

Генерал дожидался Янсутского часов до трех, наконец тот явился — тоже в штатском платье, с окончательно пожелтелой, перекошенной и как бы оглоданной рожей.

— Где вы были это? — спросил его генерал.

— В разных местах!.. — отвечал Янсутский. — Дюжину устриц!.. — прибавил он гарсону.

— Как можно в мае месяце есть устрицы! — остановил его генерал.

— Отчего не есть? — спросил Янсутский.

— Устрицы в мае любят, а у них четыре сердца, и вообразите, какие они должны быть исхудалые, — разъяснил генерал.

— В таком случае я ничего не хочу… Дайте мне кофе и коньяку! — сказал Янсутский гарсону.

Тот подал ему требуемое.

Янсутский, прилив значительное количество коньяку в кофе, начал прихлебывать его: видимо, что он чем-то был очень встревожен и расстроен.

— Я завтра уезжаю в Петербург, — объявил он генералу.

— Зачем? — спросил тот с удивлением и некоторым сожалением.

— Вызывают по делу Хмурина, — отвечал Янсутский с окончательно перекошенным ртом.

— Хмурина?.. — повторил генерал еще с большим удивлением.

— В качестве свидетеля, не больше! — поспешил сказать Янсутский; но втайне он думал, что не в качестве свидетеля, а ожидал чего-нибудь похуже. — Это в одной только России могут так распоряжаться… вдруг вызывают человека через посольство, чтобы непременно приехал… Спроси бумагой, если что нужно, — я им отвечу, а они меня отрывают от всех моих дел, когда у меня здесь, в Париже, и заказов пропасть по моим делам, и многое другое!

— Но что ж было общего между вами и Хмуриным? — спросил генерал.

— Между нами, крупными деятелями, всегда очень много общего! Офонькина вон тоже тянут, того даже из Египта, с его виллы, где он проживал.

— Это жида этого Офонькина? — сказал презрительно генерал.

— Положим, он жид, но он человек очень богатый и чрезвычайно честный!.. — возразил Янсутский. — Не чета этому подлецу Хмурину. — Прежде, когда Янсутский обделывал дела с Хмуриным, то всегда того хвалил больше, чем Офонькина, а теперь, начав с Офонькиным оперировать, превозносил его до небес!

— Так наша поездка в Елисейские поля, может быть, не состоится? — произнес генерал невеселым голосом.

— Отчего же не состоится?.. Нисколько!.. — воскликнул повеселевшим голосом Янсутский; он в это время выпил еще чашку кофе с коньяком. — Я, что касается до удовольствий, особенно парижских, перед смертной казнью готов идти на них.

— В таком случае жаль, что я Бегушева не пригласил на нашу прогулку, — продолжал генерал. — Он сейчас здесь со мной завтракал!..

— С Бегушевым, — слуга покорный! — я никуда не поеду!

— Но что такое у вас с ним? — спросил генерал с любопытством. — Он как-то этак… да и вы тоже!..

— Решительно ничего!.. Просто не любим друг друга, взаимные антипатии! — сказал Янсутский, начавший окончательно ненавидеть Бегушева потому, что Домна Осиповна, после разрыва с последним, в порыве досады на него, рассказала Янсутскому, как Бегушев бранил ее за обед у него и как даже бранил самого Янсутского!

— Между прочим, Бегушев мне сказал, что он знал madame Мерову? — продолжал расспрашивать генерал.

Он очень любил разговаривать о молоденьких и хорошеньких женщинах, чего дома ему решительно не позволялось делать.

— Как ему не знать… она близкая приятельница его бывшей приятельницы.

— Это madame Олуховой, если я не ошибаюсь?..

— Сей самой-с! — подхватил Янсутский.

— Но она уж больше не приятельница Бегушева? — спросил генерал.

— Нет!.. Напротив — враг его!.. Историю эту вашему превосходительству так надо рассказать… Существовали в Москве два гражданские брака: мой с Меровой и Бегушева с Олуховой, и оба в очень недолгом времени один после другого расторглись — по причинам далеко не схожим.

— А именно? — любопытствовал генерал.

— Я-с должен был расстаться потому, что, как говорил вам, когда прилив денег был большой, тогда можно еще было удовлетворять желания госпожи Меровой, но когда их уменьшилось, так что же тут сделаешь?..

— Гм! — произнес генерал, припомня слова Бегушева по этому поводу. — А какая же причина у Бегушева?.. — спросил он.

— Несколько иная!.. Домна Осиповна главным образом возмущалась тем, что Бегушев оказался скупцом великим!

— Бегушев! — даже воскликнул генерал, зная всегда кузена за человека весьма тороватого.

— То есть, не в смысле жизни для себя, нет, а для других!

— И то неправда! — сказал генерал. — Он мне кузен, его щедрость известна в нашем родственном крупу!

Янсутский, по обыкновению, ненадолго опешил: он не знал, что Бегушев был родня генералу.

— По крайней мере в отношении Домны Осиповны Александр Иванович был таков. Он ей, в продолжение всей их любви, не подарил даже какой-нибудь ленты рублевой, — проговорил он.

Генерал сделал небольшую гримасу. Он решительно недоумевал, зачем Домне Осиповне была нужна рублевая лента.

Янсутский, как бы поняв его, выразился точнее.

— Конечно, дело не в ленте рублевой, но Домна Осиповна, что очень натурально и свойственно женщинам, желала, чтобы Александр Иванович подарил ей что-нибудь: ну, хоть какую-нибудь дачку тысяч в пять, в шесть!

— Она сама богата! Сама бы могла купить себе дачу! — заметил генерал.

— Но Домна Осиповна желала получить от него, потому что кто же к богатству не стремится присоединить еще большего богатства, — это общее свойство людей! Кроме того, в подарке Бегушева Домна Осиповна увидела бы доказательство любви его.

Генерал понимал, что женщину, не имеющую средств, мужчина должен на последние средства поддерживать, понимал, что женщина может разорить мужчину: его самого в молодости одна танцовщица так завертела, что он только женитьбой поправил состояние; но чтобы достаточной женщине ждать подарков от своего ami de coeur [друга сердца… (франц.).]… это казалось генералу чувством горничных.

— За то, что Бегушев не подарил madame Олуховой дешевенькой дачки, она и подала ему карету? — спросил он с несвойственной ему ядовитостью.

— За то, — отвечал Янсутский, которому вовсе это было не удивительно в Домне Осиповне. — По крайней мере, она сама мне говорила, что это одна из главных причин! — присовокупил он.

Хорошо, что седовласый герой мой не слыхал, что рассказывал Янсутский в настоящие минуты о нем и с Домне Осиповне. О, как бы возненавидел он ее, а еще более — самого себя, за то, что любил подобную женщину!

Вечером Бегушев еще раз встретил генерала. Томимый скукою, он шел с понуренной головой по бульварам, среди многолюдной толпы — идущей, разговаривающей, смеющейся, евшей, пившей в открытых кофейнях, — и, совершенно случайно, взмахнув глазами в сторону, увидал небыстро едущее ландо, в котором на задней скамейке сидели две молодые дамы, а на передней — Янсутский и генерал. Оба кавалера разговаривали с своими дамами самым развязным и веселым образом. О том, какого сорта были эти особы, сомневаться нечего!.. Бегушев, попав в луч зрения кузена и вспомнив суждения его о Тюменеве, погрозил ему пальцем.

Генерал довольно громко крикнул ему по-русски:

— Я в Париже, а не в Петербурге, — и затем приложил пальцы своей руки к губам, давая тем знать Бегушеву, что он касательно этой встречи должен всю жизнь носить замок на устах своих!