Мещане

Надобно было иметь силу характера Домны Осиповны, чтобы, живя у Бегушева целую неделю и все почти время проводя вместе с ним, скрывать от него волнующие ее мысли и чувствования, тем более что сам Бегушев был очень весел, разговорчив и беспрестанно фантазировал, что вот он, с наступлением зимы, увезет Домну Осиповну в Италию, в которой она еще не бывала, познакомит ее с антиками, раскроет перед ней тайну искусств, — и Домна Осиповна ни одним словом, ни одним звуком не выразила, что она ожидает совершенно иначе провести грядущую зиму, — напротив, изъявляла удовольствие и почти восторг на все предложения Бегушева. Прокофий в эти дни превзошел самого себя: он с нескрываемым презрением смотрел на Домну Осиповну и даже кушанья за обедом сначала подавал барину, а потом уж ей, так что Бегушев, наконец, прикрикнул на него: «Начинай с Домны Осиповны!» Прокофий стал начинать с нее, но и тут — то забудет ей подать салату, горчицы, то не поставит перед нею соли. Из женской прислуги у Бегушева была всего только одна жена Прокофия, по имени Минодора, женщина благоразумная и неглупая. Она, разумеется, озаботилась на дамской половине дома приготовить для Домны Осиповны, в особой отдельной комнате, постель, и когда та пришла в эту комнату, Минодора не замедлила явиться к ней, чтобы помочь ей раздеться. Прокофий по этому поводу спросил на другой день жену суровым голосом:

— Ты зачем ходила эту гостью раздевать, у ней у самой нет разве рук?

— Ах ты, дурак, дурак этакой! — сказала Минодора. — Какая бы госпожа ни приехала к барину, я должна служить, а уж Домне Осиповне и подавно: это все равно, что барыня наша теперь!

— Хороша барыня! — воскликнул Прокофий, и у него при этом перекосило даже рот от злости. — Похожа она на барыню! — присовокупил он, и очень возможно, что в мыслях своих сравнивал Домну Осиповну с Натальей Сергеевной, о которой Прокофий всегда с каким-то благоговением отзывался.

Он все время житья Бегушева за границей был при нем и даже немножко говорил по-французски и по-немецки.

В одно утро Прокофий выкинул новую штуку. Бегушев, как только приехала к нему Домна Осиповна, всей прислуге приказал никого не принимать, пока гостит она у него, и первые три дня прошли благополучно; но на четвертый поутру, когда Домна Осиповна, совсем еще неодетая, сидела у Бегушева в диванной и пила с ним чай, вдруг раздался довольно слабый звонок.

— Кто-то, кажется, позвонил? — произнесла Домна Осиповна и хотела было уйти.

— Не примут! — успокоил ее Бегушев.

Но Домна Осиповна явственно начала слышать мужские шаги, которые все более и более приближались к диванной, так что она поспешила встать, и только что успела скрыться в одну из дверей во внутренние комнаты, как из противоположных дверей появился граф Хвостиков.

Бегушев побагровел от злости. Он убежден был, что графа принял Прокофий, и принял с умыслом, а не просто. Первым его движением было идти и избить Прокофия до полусмерти, но от этого он, как и всегда, удержался, только лицо его оставалось искаженным от гнева. Граф Хвостиков, заметивший это и относя неудовольствие хозяина к себе, сконфузился и почти испугался.

— Pardon, mon cher!.. [Извини, дорогой!.. (франц.).] Я, может быть, обеспокоил тебя? — пробормотал он.

— Нет, ничего! — отвечал Бегушев.

— Не занят ли ты чем-нибудь? Я и в другое время могу зайти к тебе! — продолжал граф.

— Ничего, оставайтесь! — повторил еще раз Бегушев.

Граф сел на диван и, закинув голову назад, начал добрым и в то же время сохраняющим достоинство тоном:

— Как мне приятно было войти в твой дом!.. Так вот и видишь в этих маленьких, отдельных комнатках, что это была какая-нибудь моленная твоей матушки, а это, может быть, комнатка сестер твоих, а это уголок дальнего родственника, пригретого бедняка!..

Бегушев не без удивления выслушал эти элегические излияния графа и сначала объяснить себе не мог, зачем он им предавался.

Граф между тем продолжал:

— Ты все это, mon cher, сохранил, и потому честь и хвала тебе за то великая, а мы все это растеряли, уничтожили!

— Кто ж вас заставлял это делать? — произнес насмешливо Бегушев.

— Ветреность и глупость наша! — подхватил граф. — И это бы еще ничего… Конечно, это — священные воспоминания, которые приятно сохранять каждому!.. Но мы надурили больше того: мы растратили и промотали все наше состояние.

Бегушев на это промолчал. Он начинал смутно уразумевать, куда разговор клонился.

— А ты, cher ami [дорогой друг (франц.).], скажи, все состояние твое капитализировал, кажется? — перешел уж прямо к делу граф.

— Нет!.. — пробурчал Бегушев.

— Но, разумеется, если бы ты это сделал, то у тебя огромный бы капитал составился.

— Не знаю, не рассчитывал… не считал!.. — отвечал Бегушев.

— Счастливый человек! — воскликнул граф. — Имеет такое состояние, что даже не считает, а мы и рады бы считать, да нечего!

Презрительная улыбка промелькнула на губах Бегушева.

— Да-с, да! — не унимался граф. — Три тысячи душ, батюшка, я прожил, по милости женщин и карт, а теперь на старости лет и приходится аферами заниматься!

— Что ж, на этом поприще ты можешь отлично поправить твои дела, — произнес не без ядовитости Бегушев.

— Непременно поправлю, сомнения нет никакого! — воскликнул радостно граф. — Но все-таки, согласись, нравственно тяжело. Я был камергер, человек придворный; теперь же очутился каким-то купцом, так что не далее, как в прошлом генваре, на бале во дворце, великие князья меня спрашивают, чем я занимаюсь. «Pardon, Altesse [Извините, ваше высочество (франц.).], говорю, я занимаюсь теперь аферами!» Хотел, знаешь, объяснить им мое положение, потому что, как ты хочешь, правительству следовало бы немножко поддерживать нас, хоть и безумцев, но все-таки людей, ему преданных: хоть бы службишку дали какую-нибудь или пенсьишку небольшую, а то ничего, никакого участия!..

— За что тебе дать пенсию, когда ты сам говоришь, что только и делал, что по женщинам ездил и в карты играл?

— Я про себя не говорю! — возразил граф. — А говорю вообще про дворянство; я же — слава богу! — вон у меня явилась способность писать проекты; я их более шести написал, один из них уже и утвержден, так что я недели через две пятьдесят тысяч за него получу; но комизм или, правильнее сказать, драматизм заключается в том, что через месяц я буду иметь капитал, которого, вероятно, хватит на всю остальную мою жизнь, но теперь сижу совершенно без денег, и взять их неоткуда: у дочери какой был маленький капиталец, перебрал весь; к этим же разным торгашам я обращаться не хочу, потому что люблю их держать в почтительном отдалении от себя, чтобы они мне были обязаны, а не я им!

Бегушеву было отвратительно и омерзительно слушать вранье графа Хвостикова. Он очень хорошо знал, что граф в ноги бы готов был каждодневно кланяться этим торгашам, если бы только они ему денег давали.

— Не можешь ли ты дать мне взаймы тысячи три на весьма короткое время? — хватил Хвостиков, желая сразу ошеломить Бегушева.

— Нет, не могу! — отвечал тот.

— Отчего?

— Много очень, сумма велика.

— В таком случае дай хоть две тысячи по крайней мере.

— И то много! — повторил Бегушев монотонным голосом.

— Ну тысячу, черт возьми, — произнес, как бы даже смеясь, граф.

— И это велика сумма! — как кукушка куковал Бегушев.

— Что ж за деньги тысяча… велики ли это? — воскликнул с удивлением граф.

Бегушев на это молчал.

— Но какою же, собственно, суммою, не стесняя себя, ты можешь ссудить меня? — продолжал граф с какою-то уже тоскою в голосе.

— Я не знаю! — отвечал с убийственным равнодушием Бегушев.

— Пятьсот рублей тебя не стеснит?

— Стеснит.

— А двести стеснит?

— Стеснит!

— Но неужели даже ста рублей ты не можешь мне дать?.. — заключил граф.

Бегушев на это некоторое время молчал.

— Сто, пожалуй, могу! — умилостивился он, наконец. — Но только не взаймы, а так дам, без уплаты.

— Как без уплаты? — спросил граф, по-видимому совершенно счастливый тем, что ему и сто дают. — Это, знаешь, немного выйдет щекотливо!

— Как хочешь! У меня правило: взаймы никому не давать, а так помогать, — сколько могу, помогаю!

— Это, конечно, очень великодушно с твоей стороны, но все-таки согласись, что принять таким образом… хоть мы и товарищи старые… Обстоятельства мои, конечно, ужасны; я теперь тебе прямо скажу, что я нищий, ездящий в карете потому, что каретник мне верит еще, но в мелочных лавочках не дают ни на грош!

Бегушев на это молчал.

— Ну, дай хоть без уплаты, если не хочешь менять своего правила! — почти как-то выкрикнул граф Хвостиков.

Бегушев вынул бумажник и подал графу сторублевую бумажку.

— Merci, mon cher, merci!.. [Благодарю, мой дорогой, благодарю! (франц.).] До конца дней моих не забуду твоего одолжения.

У графа даже слезы на глазах навернулись при этом.

— Не смею тебя больше беспокоить, — продолжал он, вставая и берясь за шляпу. — Еще раз тебя благодарю, — заключил он и, дружески пожав руку Бегушеву, пошел от него весьма гордой походкой.

По уходе графа Бегушев поднял кулак на небо и заскрежетал зубами.

— О негодяй! О мерзавец! — заревел он на весь дом, так что находившаяся в соседней комнате Домна Осиповна с испугом вбежала к нему.

— Что такое с тобой, Александр? — спросила она.

— Мерзавец!.. Негодяй! — продолжал Бегушев свое, потрясая кулаками.

— Граф Хвостиков — это, вероятно, мерзавец? — говорила Домна Осиповна, видевшая в зеркале из соседней комнаты, кто был у Бегушева.

— Мне в глаза, каналья, говорит, что он три тысячи душ промотал, тогда как у него трех сот душонок никогда не бывало; на моих глазах всю молодость был на содержании у старых барынь; за лакейство и за целование ручек и ножек у начальства терпели его на какой-то службе, а теперь он оскорбляется, что ему еще пенсии не дали. До какой степени в людях нахальство и лживость могут доходить!.. За это убить его можно!

— Ах, Александр, как тебе не совестно сердиться на такие пустяки! — произнесла Домна Осиповна, действительно не понимавшая, что такое тут могло вывести Бегушева из себя. — Но зачем же, собственно, он приезжал к тебе?

— Затем, разумеется, чтобы денег просить, — отвечал скороговоркой Бегушев.

— И ты дал, конечно?

— Но это черт с ним, дал не взаймы только, а так! Главное, зачем это ломанье и коверканье пред мной! Это, наверное, изволил пустить его Прокофий! Ну, я, наконец, разделаюсь с ним! Эй!.. Прокофья ко мне!

— Саша, умоляю тебя не беспокоиться и плюнуть на все это!.. — упрашивала его Домна Осиповна.

— Нет-с, нет, довольно этот господин надругался надо мной!.. Прокофья!..

Прокофий, наконец, явился. Лицо его было совершенно покойно.

— Кто принимал графа Хвостикова? — спросил почти страшным голосом Бегушев.

— Я-с, — отвечал мрачно и угрюмо Прокофий.

— Для чего ж ты это сделал? — продолжал Бегушев, едва сдерживая себя. — Ты, значит, окончательно решился не исполнять ни одного моего приказания?

— Никак нет-с; я все ваши приказания исполняю, — отвечал Прокофий и явно уже рассмеялся.

— А это вот недавнее мое приказание, — когда я сказал, чтобы ты никого не принимал, а ты принял графа.

— Я не принимал его.

— Как же сейчас сказал, что принял, а теперь — не принимал.

— Не принимал-с! — повторил Прокофий. — Он спрашивает: «Дома ли вы-с?» Я говорю: «Дома!» и хотел сказать, что вы не принимаете, а он и пошел сам!.. Не за волосы же мне его хватать и останавливать!

— Разве так следовало отвечать?.. Ты должен был прямо сказать, что дома нет, а то — дома и не принимает! Я не министр еще пока; этим могут обидеться.

Прокофий злобно усмехнулся.

— Обидятся!.. Как же!.. Мало еще их ездит! — произнес он.

Бегушев уж и не знал, сердиться ли ему на Прокофья, или нет.

— Ты был дурак, есть дурак и будешь им до смерти! — проговорил он.

У Прокофья еще больше перекосила злоба рот.

— У вас, известно, я во всем виноват; вот теперь горничная ихняя, — продолжал он, заметно возвышая голос и показывая на Домну Осиповну, — сидит у нас в кухне и просится сюда, я и в том виноват?

— Как горничная? — произнесли в один голос Бегушев и Домна Осиповна.

— Горничная-с!.. Супруг ихний приехал к ним и требуют их к себе, — продолжал Прокофий.

— Муж? — произнесла Домна Осиповна, как бы совершенно удивленная и потупляя в землю глаза.

— Это что такое значит? — спросил ее тоже удивленный и пораженный Бегушев.

— Не знаю, я сейчас пойду и расспрошу горничную, — проговорила Домна Осиповна и хотела было идти.

— Лучше позовите ее сюда: я тоже хочу узнать и расспросить ее, — остановил Домну Осиповну запальчиво Бегушев. — Позови сюда горничную! — приказал он затем Прокофью.

Тот пошел и почти громким голосом произнес:

— То вот зови у них, то нет!

Но Бегушев и Домна Осиповна, под влиянием услышанной новости, и не слыхали этого.

— Он писал вам, что будет и приедет сюда? — спрашивал Бегушев.

— Ничего не писал! — едва достало силы у Домны Осиповны ответить ему.

Пришла горничная.

Домна Осиповна поспешила расспрашивать ее.

— Михайло Сергеич приехал?

— Да-с! — отвечала та.

— Один?

Горничная несколько позамялась.

— Да говори, все говори… Не один? — настаивала Домна Осиповна.

— Не один-с!.. С этой дамой какой-то.

— Где ж они?.. У меня в доме?

— У нас внизу.

— И поэтому Михайло Сергеич тебя послал за мной?

— Никак нет-с; они только спросили, что могут ли вас видеть? Я им сказала, что вы уехали, а потом переговорила с кухаркой, та и говорит: «Съезди за барыней!»

— Мне надобно ехать! — сказала Домна Осиповна.

— Если нужно, то конечно, — отвечал Бегушев.

— Но вы вечером приезжайте — узнать эту загадку!.. Я вовсе не намерена стеснять себя для господина Олухова, — проговорила Домна Осиповна и, торопливо надев шляпку, уехала вместе с горничной.

Бегушев остался один, как громом пришибленный. Он все задавал себе вопрос: зачем приехал муж к Домне Осиповне? Она несколько раз, и особенно последнее время, говорила ему, что у ней с ее супругом прерваны всякие человеческие сношения! Но, может быть, по какому-нибудь совершенно случайному обстоятельству он заехал сюда на короткое время? Однако он приехал с какой-то госпожой своей — это что значит? Тут Бегушев терял всякую нить к объяснению.

Чтобы сократить время до вечера, он гулял по Тверскому бульвару, ранее обыкновенного отобедал, выпил больше вина, чтобы заснуть после обеда, и все-таки не заснул. Какой-то и на что-то мучительный гнев терзал его. Наконец, дождавшись вожделенных семи часов, Бегушев поехал к Домне Осиповне. Подъезжая к дому ее, он увидел, что верхний и нижний этажи его были освещены. На звонок Бегушева горничная сейчас же отворила ему дверь. Он прямо прошел в известный нам кабинет. Там сидела Домна Осиповна и была вся в слезах. Поняв всю тяжесть подвига, на который обрекала себя, она тоже страдала не менее Бегушева и тут только узнала, до какой степени любила его!.. Что если он оставит и покинет ее?.. Как и чем ей тогда будет наполнить жизнь! Очертя голову и не зная, чем все это разрешится, она ждала его. Бегушев, почти не поздоровавшись с ней, сел на свое обычное кресло.

— Что ж, объяснилось, что это такое? — спросил он.

— Объяснилось! — отвечала Домна Осиповна и утерла платком свои запекшиеся губы.

— Он надолго приехал?

— Да.

Бегушев, по обыкновению, побагровел в лице.

— С какой же целью?

— С целью, что… — начала Домна Осиповна, овладев несколько собой. — Я тебе говорила, кажется, что у мужа есть дед-сибиряк, богач?

— Говорила.

— Он там через кого-то узнал, что муж не живет со мной… Вдруг пишет ему, что он лишит его наследства пяти миллионов, если он не сойдется со мной.

— Да, вот какая причина!..

И Бегушев сердито постучал ногою.

— Причина очень важная, — произнесла с грустной усмешкой Домна Осиповна.

— Для кого как! — подхватил Бегушев.

— Мужа так это поразило, он умоляет теперь меня, чтобы я позволила ему это сделать! — продолжала Домна Осиповна.

Бегушев еще больше побагровел.

— И вы позволили ему? — спросил он.

— Я не сочла себя вправе не позволить, — отвечала Домна Осиповна.

Она была велика в эти минуты по степени той борьбы, которую переживала внутри, и той власти, какую обнаруживала над собой.

Бегушев провел рукой по своей довольно еще густой гриве волос.

— Наши отношения поэтому должны быть кончены? — спросил он с дрожанием в голосе.

— Зачем же кончены? — спросила с кроткой усмешкой Домна Осиповна. — Я схожусь с мужем для виду только; мы будем только жить с ним под одной кровлей… Я даже ему сказала, что люблю тебя!

Бегушев при этом поглядел ей пристально в лицо.

— Главное, — снова продолжала она, — что я мужу всем обязана: он взял меня из грязи, из ничтожества; все, что я имею теперь, он сделал; чувство благодарности, которое даже животные имеют, заставляет меня не лишать его пяти миллионов наследства, тем более, что у него своего теперь ничего нет, кроме как на руках женщина, которую он любит… Будь я мужчина, я бы возненавидела такую женщину, которая бы на моем месте так жестоко отнеслась к человеку, когда-то близкому к ней.

Бегушев понимал, что в словах Домны Осиповны была, пожалуй, большая доля правды, только правда эта была из какого-то совершенно иного мира, ему чуждого, и при этом почему-то, неведомо для него самого, пронесся перед ним образ Натальи Сергеевны. Бегушев припомнил, как она приехала к нему на гауптвахту, когда он содержался там за дуэль с ее мужем, припомнил, как она жила с ним в лагере на Кавказе и питалась одними сухарями с водой. От окончательно прилившей крови к голове Бегушев встал и начал ходить по комнате. Домна Осиповна ожидала, что сейчас вот разразится над ней буря, и трепетала всеми нервами; но Бегушев только сел на довольно отдаленное кресло и понурил голову. Домна Осиповна видела, что он сильно страдает.

— Я не знаю, собственно, что тебя так сильно может тут тревожить? — спросила она тихим-тихим голосом.

— Меня? — переспросил Бегушев.

— Да.

— Ложь — всеобщая, круговая, на которой должна устроиться вся будущая жизнь наша! — проговорил он.

— Сходясь с замужней женщиной, надобно было быть готовым на это! — сказала Домна Осиповна опять тихим голосом.

— Но я полагал, что ты не имеешь к мужу никаких обязательств — ни нравственных, ни денежных!..

Разговор этот был прерван приходом горничной, которая доложила Домне Осиповне, что Михаил Сергеевич просит позволения прийти к ней.

— Хорошо, я тебе сейчас скажу! — ответила ей торопливо Домна Осиповна.

Горничная ушла.

— Муж может прийти ко мне? — спросила Домна Осиповна Бегушева.

— Конечно!.. — разрешил тот.

Домна Осиповна вышла и что-то приказала горничной.

Супруг ее вскоре явился. Оказалось, что он почти еще молодой человек (Олухов был ровесник жене своей), очень недурен собой, весьма приличный в манерах. Он вошел заметно сконфуженный. Домна Осиповна познакомила его с Бегушевым.

— Муж мой!.. Александр Иванович Бегушев, — сказала она.

Тот и другой поклонились друг другу.

— Как я вам благодарен, — начал Олухов первый, — жена рассказывала мне, что за границей вы были так добры к ней, приняли такое в ней участие, когда она была больна…

Бегушев на это молчал. В воображении его опять носилась сцена из прошлой жизни. Он припомнил старика-генерала, мужа Натальи Сергеевны, и его свирепое лицо, когда тот подходил к барьеру во время дуэли; припомнил его крик, который вырвался у него, когда он падал окровавленный: «Сожалею об одном, что я не убил тебя, злодея!»

Домна Осиповна видела необходимость уж с своей стороны поддержать разговор.

— Я и нынешнее лето непременно поеду за границу, — сказала она как будто бы мужу.

— Что ж, можно, — отвечал тот, — а я останусь по делам в Москве…

— Вы на постоянное жительство переехали в Москву? — спросил его Бегушев.

Олухов заметно растерялся.

— Не думаю, чтобы совсем! От обстоятельств это будет зависеть!.. — проговорил он и затем обратился к жене: — Я пришел к тебе, чтобы ты приписала в письме моем к дедушке.

— Давай! — сказала Домна Осиповна и, взяв у мужа приготовленное им письмо к деду, подошла к своему столику и принялась писать.

Бегушев и Олухов сидели молча.

Домна Осиповна спешила дописать письмо, чтобы снова поддержать беседу; но когда она кончила, то Бегушев уже взялся за шляпу. Домна Осиповна обмерла.

— Куда же вы так рано? — сказала она, подавая небрежно письмо мужу.

— Я устал, и при том нездоровится, — произнес Бегушев сколько только мог ласковым голосом; потом он раскланялся с Олуховым и пошел.

Домна Осиповна пошла проводить его.

В гостиной она его остановила.

— Послушай, ты сердит на меня, ты взбешен? — спросила она задыхающимся голосом.

— Нет же! — отвечал Бегушев.

— Но отчего ты такой ужасный, страшный?..

— Оттого, что, как я тебе и говорил, ложь воцарится во всех нас, как это и было нынешний вечер! — отвечал ей знаменательно Бегушев.

— Это ничего, все устроится! — полувоскликнула Домна Осиповна. — Люби только меня, а я тебя безумно, страстно люблю! Приедешь завтра?..

— Приеду! — отвечал Бегушев и снова пошел.

Домна Осиповна закрыла себе сначала глаза рукой, провела потом этой рукой по лицу и, с свойственной ей силой характера овладев, наконец, собою, возвратилась в кабинет.

Бегушев, выйдя на улицу, не сел в экипаж свой, а пошел на противоположный тротуар и прямо заглянул в освещенные окна кабинета Домны Осиповны. Он увидел, что Олухов подошел к жене, сказал ей что-то и как будто бы хотел поцеловать у ней руку. Бегушев поспешил опустить глаза в землю и взглянул в нижний этаж; там он увидел молодую женщину, которая в домашнем костюме разбирала и раскладывала вещи. Бегушеву от всего этого сделалось невыносимо грустно, тошно и гадко!