Олег Николаевич Каравайчук

Вы свистите, вы всю мою жизнь просвистели.

Не было бы никакой моей музыки, если бы не мамин бульон! Записываете?

Мне нужны штаны самые обычные. Видите, я штаны разрезаю вот тут сверху. Все эти гадости, зачем они резиновый пояс вставляют? В нем ничего не сочинишь. Я ведь животом сочиняю. Меня еще в пять лет спросили: «Как ты сочиняешь?» А я ответил: «Животом». Вот и надо, чтобы его ничего не перетягивало!

Живые. Таких больше нет. Смотрю я сейчас на женщин — однообразие какое-то. Иду на пляж, у них талии нет вообще. Смесь солитера с лапшой. А это ведь на музыку сильно влияет.

Профессор начал учить меня верным интерпретациям. Я ему показываю, как чувствую, а он мне — как положено. Вот так и начались мои мучения. Как он меня ни долбил, внутренняя мощь музыкального чувства не позволяла мне принимать его. И я перестал к профессору ходить, он после и сам сказал: «Первый раз ты играл лучше всего». А однажды после моего концерта студенты кричали: «Чему нас здесь учат? Вон как надо!» И тогда ректор консерватории Серебряков съездил куда следует, и меня запретили на 29 лет. Ни концертов, ни записей. Только музыка для кино.

Я по три раза за ночь встаю — записываю музыку. Шуберт вообще со светом и в очках спал, чтобы не пропустить музыку, если она придет. Сны мне не снятся, а музыка — да. Я ее постоянно слышу, она вот из дерева может идти или из ложки.

Бродский ведь очень хотел, чтобы я написал музыку к его стихам. Мне как-то позвонил его друг: «Мы с Иосифом к тебе приедем». Я занят был, говорю: давайте завтра. Назавтра они позвонили, но я снова не мог. А через два дня Бродский навсегда уехал из России.

Я же композитор, а не актер. Но с меня роли делали. Мы дружили с Иннокентием Смоктуновским, и помню, идем однажды по Петропавловской крепости, я ему что-то рассказываю, а он все время смотрит на меня как-то странно. Смотрит и смотрит. А потом тихо так говорит: «Да ты же князь Мышкин!» Поэтому на премьеру «Идиота» со Смоктуновским в главной роли я не пошел — боялся себя увидеть.