Неточные совпадения
Городничий (с неудовольствием).А, не до слов теперь! Знаете ли, что тот самый чиновник, которому
вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь скажете? Теперь
я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай
тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы
тебе… И брюхо сует вперед:
он купец;
его не тронь. «Мы, говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах
ты, рожа!
Хлестаков. Да у
меня много
их всяких. Ну, пожалуй,
я вам хоть это: «О
ты, что в горести напрасно на бога ропщешь, человек!..» Ну и другие… теперь не могу припомнить; впрочем, это все ничего.
Я вам лучше вместо этого представлю мою любовь, которая от вашего взгляда… (Придвигая стул.)
Хлестаков. Да что?
мне нет никакого дела до
них. (В размышлении.)
Я не знаю, однако ж, зачем
вы говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а
меня вы не смеете высечь, до этого
вам далеко… Вот еще! смотри
ты какой!..
Я заплачу, заплачу деньги, но у
меня теперь нет.
Я потому и сижу здесь, что у
меня нет ни копейки.
Городничий (делая Бобчинскому укорительный знак, Хлестакову).Это-с ничего. Прошу покорнейше, пожалуйте! А слуге вашему
я скажу, чтобы перенес чемодан. (Осипу.)Любезнейший,
ты перенеси все ко
мне, к городничему, —
тебе всякий покажет. Прошу покорнейше! (Пропускает вперед Хлестакова и следует за
ним, но, оборотившись, говорит с укоризной Бобчинскому.)Уж и
вы! не нашли другого места упасть! И растянулся, как черт знает что такое. (Уходит; за
ним Бобчинский.)
Городничий. Полно
вам, право, трещотки какие! Здесь нужная вещь: дело идет о жизни человека… (К Осипу.)Ну что, друг, право,
мне ты очень нравишься. В дороге не мешает, знаешь, чайку выпить лишний стаканчик, —
оно теперь холодновато. Так вот
тебе пара целковиков на чай.
Анна Андреевна. Ну да, Добчинский, теперь
я вижу, — из чего же
ты споришь? (Кричит в окно.)Скорей, скорей!
вы тихо идете. Ну что, где
они? А? Да говорите же оттуда — все равно. Что? очень строгий? А? А муж, муж? (Немного отступя от окна, с досадою.)Такой глупый: до тех пор, пока не войдет в комнату, ничего не расскажет!
Его послушать надо бы,
Однако вахлаки
Так обозлились, не дали
Игнатью слова вымолвить,
Особенно Клим Яковлев
Куражился: «Дурак же
ты!..»
— А
ты бы прежде выслушал… —
«Дурак же
ты…»
— И все-то
вы,
Я вижу, дураки!
Стародум. Фенелона? Автора Телемака? Хорошо.
Я не знаю твоей книжки, однако читай ее, читай. Кто написал Телемака, тот пером своим нравов развращать не станет.
Я боюсь для
вас нынешних мудрецов.
Мне случилось читать из
них все то, что переведено по-русски.
Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель. Сядем. (Оба сели.) Мое сердечное желание видеть
тебя столько счастливу, сколько в свете быть возможно.
Стародум(читает). «…
Я теперь только узнал… ведет в Москву свою команду…
Он с
вами должен встретиться… Сердечно буду рад, если
он увидится с
вами… Возьмите труд узнать образ мыслей
его». (В сторону.) Конечно. Без того ее не выдам… «
Вы найдете… Ваш истинный друг…» Хорошо. Это письмо до
тебя принадлежит.
Я сказывал
тебе, что молодой человек, похвальных свойств, представлен… Слова мои
тебя смущают, друг мой сердечный.
Я это и давеча приметил и теперь вижу. Доверенность твоя ко
мне…
Стародум.
Ему многие смеются.
Я это знаю. Быть так. Отец мой воспитал
меня по-тогдашнему, а
я не нашел и нужды себя перевоспитывать. Служил
он Петру Великому. Тогда один человек назывался
ты, а не
вы. Тогда не знали еще заражать людей столько, чтоб всякий считал себя за многих. Зато нонче многие не стоят одного. Отец мой у двора Петра Великого…
— Говорил
я ему:"Какой
вы, сударь, имеете резон драться?", а
он только знай по зубам щелкает: вот
тебе резон! вот
тебе резон!
— Теперь
вас не удержишь…. Отношения твои и не могли зайти дальше, чем должно;
я бы сама вызвала
его. Впрочем,
тебе, моя душа, не годится волноваться. Пожалуйста, помни это и успокойся.
—
Я очень рад, поедем. А
вы охотились уже нынешний год? — сказал Левин Весловскому, внимательно оглядывая
его ногу, но с притворною приятностью, которую так знала в
нем Кити и которая так не шла
ему. — Дупелей не знаю найдем ли, а бекасов много. Только надо ехать рано.
Вы не устанете?
Ты не устал, Стива?
— А знаешь,
я о
тебе думал, — сказал Сергей Иванович. — Это ни на что не похоже, что у
вас делается в уезде, как
мне порассказал этот доктор;
он очень неглупый малый. И
я тебе говорил и говорю: нехорошо, что
ты не ездишь на собрания и вообще устранился от земского дела. Если порядочные люди будут удаляться, разумеется, всё пойдет Бог знает как. Деньги мы платим,
они идут на жалованье, а нет ни школ, ни фельдшеров, ни повивальных бабок, ни аптек, ничего нет.
― Это мой искренний, едва ли не лучший друг, ― сказал
он Вронскому. ―
Ты для
меня тоже еще более близок и дорог. И
я хочу и знаю, что
вы должны быть дружны и близки, потому что
вы оба хорошие люди.
— Разве
я не вижу, как
ты себя поставил с женою?
Я слышал, как у
вас вопрос первой важности — поедешь ли
ты или нет на два дня на охоту. Всё это хорошо как идиллия, но на целую жизнь этого не хватит. Мужчина должен быть независим, у
него есть свои мужские интересы. Мужчина должен быть мужествен, — сказал Облонский, отворяя ворота.
— Ах! — вскрикнула она, увидав
его и вся просияв от радости. — Как
ты, как же
вы (до этого последнего дня она говорила
ему то «
ты», то «
вы»)? Вот не ждала! А
я разбираю мои девичьи платья, кому какое…
— Простите
меня, что
я приехал, но
я не мог провести дня, не видав
вас, — продолжал
он по-французски, как
он всегда говорил, избегая невозможно-холодного между
ними вы и опасного
ты по-русски.
— Если хочешь знать всю мою исповедь в этом отношении,
я скажу
тебе, что в вашей ссоре с Сергеем Иванычем
я не беру ни той, ни другой стороны.
Вы оба неправы.
Ты неправ более внешним образом, а
он более внутренно.
— А
ты знаешь, Весловский был у Анны. И
он опять к
ним едет. Ведь
они всего в семидесяти верстах от
вас. И
я тоже непременно съезжу. Весловский, поди сюда!
— А! — начал
он радостно. — Давно ли?
Я и не знал, что
ты тут. Очень рад
вас видеть.
— Представь, представь
меня своим новым друзьям, — говорил
он дочери, пожимая локтем ее руку. —
Я и этот твой гадкий Соден полюбил за то, что
он тебя так справил. Только грустно, грустно у
вас. Это кто?
— Да
я не хочу знать! — почти вскрикнула она. — Не хочу. Раскаиваюсь
я в том, что сделала? Нет, нет и нет. И если б опять то же, сначала, то было бы то же. Для нас, для
меня и для
вас, важно только одно: любим ли мы друг друга. А других нет соображений. Для чего мы живем здесь врозь и не видимся? Почему
я не могу ехать?
Я тебя люблю, и
мне всё равно, — сказала она по-русски, с особенным, непонятным
ему блеском глаз взглянув на
него, — если
ты не изменился. Отчего
ты не смотришь на
меня?
—
Я нездоров,
я раздражителен стал, — проговорил, успокоиваясь и тяжело дыша, Николай Левин, — и потом
ты мне говоришь о Сергей Иваныче и
его статье. Это такой вздор, такое вранье, такое самообманыванье. Что может писать о справедливости человек, который ее не знает?
Вы читали
его статью? — обратился
он к Крицкому, опять садясь к столу и сдвигая с
него до половины насыпанные папиросы, чтоб опростать место.
― Как
вы гадки, мужчины! Как
вы не можете себе представить, что женщина этого не может забыть, ― говорила она, горячась всё более и более и этим открывая
ему причину своего раздражения. ― Особенно женщина, которая не может знать твоей жизни. Что
я знаю? что
я знала? ― говорила она, ― то, что
ты скажешь
мне. А почем
я знаю, правду ли
ты говорил
мне…
Приезд
его на Кавказ — также следствие
его романтического фанатизма:
я уверен, что накануне отъезда из отцовской деревни
он говорил с мрачным видом какой-нибудь хорошенькой соседке, что
он едет не так, просто, служить, но что ищет смерти, потому что… тут,
он, верно, закрыл глаза рукою и продолжал так: «Нет,
вы (или
ты) этого не должны знать! Ваша чистая душа содрогнется! Да и к чему? Что
я для
вас! Поймете ли
вы меня?..» — и так далее.
Вы, мужчины, не понимаете наслаждений взора, пожатия руки… а
я, клянусь
тебе,
я, прислушиваясь к твоему голосу, чувствую такое глубокое, странное блаженство, что самые жаркие поцелуи не могут заменить
его.
— Не радуйся, однако.
Я как-то вступил с нею в разговор у колодца, случайно; третье слово ее было: «Кто этот господин, у которого такой неприятный тяжелый взгляд?
он был с
вами, тогда…» Она покраснела и не хотела назвать дня, вспомнив свою милую выходку. «
Вам не нужно сказывать дня, — отвечал
я ей, —
он вечно будет
мне памятен…» Мой друг, Печорин!
я тебя не поздравляю;
ты у нее на дурном замечании… А, право, жаль! потому что Мери очень мила!..
«Ну-ка, слепой чертенок, — сказал
я, взяв
его за ухо, — говори, куда
ты ночью таскался, с узлом, а?» Вдруг мой слепой заплакал, закричал, заохал: «Куды
я ходив?.. никуды не ходив… с узлом? яким узлом?» Старуха на этот раз услышала и стала ворчать: «Вот выдумывают, да еще на убогого! за что
вы его? что
он вам сделал?»
Мне это надоело, и
я вышел, твердо решившись достать ключ этой загадки.
Герои наши видели много бумаги, и черновой и белой, наклонившиеся головы, широкие затылки, фраки, сертуки губернского покроя и даже просто какую-то светло-серую куртку, отделившуюся весьма резко, которая, своротив голову набок и положив ее почти на самую бумагу, выписывала бойко и замашисто какой-нибудь протокол об оттяганье земли или описке имения, захваченного каким-нибудь мирным помещиком, покойно доживающим век свой под судом, нажившим себе и детей и внуков под
его покровом, да слышались урывками короткие выражения, произносимые хриплым голосом: «Одолжите, Федосей Федосеевич, дельце за № 368!» — «
Вы всегда куда-нибудь затаскаете пробку с казенной чернильницы!» Иногда голос более величавый, без сомнения одного из начальников, раздавался повелительно: «На, перепиши! а не то снимут сапоги и просидишь
ты у
меня шесть суток не евши».
Чем кто ближе с
ним сходился, тому
он скорее всех насаливал: распускал небылицу, глупее которой трудно выдумать, расстроивал свадьбу, торговую сделку и вовсе не почитал себя вашим неприятелем; напротив, если случай приводил
его опять встретиться с
вами,
он обходился вновь по-дружески и даже говорил: «Ведь
ты такой подлец, никогда ко
мне не заедешь».
— Да увезти губернаторскую дочку.
Я, признаюсь, ждал этого, ей-богу, ждал! В первый раз, как только увидел
вас вместе на бале, ну уж, думаю себе, Чичиков, верно, недаром… Впрочем, напрасно
ты сделал такой выбор,
я ничего в ней не нахожу хорошего. А есть одна, родственница Бикусова, сестры
его дочь, так вот уж девушка! можно сказать: чудо коленкор!
— А, херсонский помещик, херсонский помещик! — кричал
он, подходя и заливаясь смехом, от которого дрожали
его свежие, румяные, как весенняя роза, щеки. — Что? много наторговал мертвых? Ведь
вы не знаете, ваше превосходительство, — горланил
он тут же, обратившись к губернатору, —
он торгует мертвыми душами! Ей-богу! Послушай, Чичиков! ведь
ты, —
я тебе говорю по дружбе, вот мы все здесь твои друзья, вот и
его превосходительство здесь, —
я бы
тебя повесил, ей-богу, повесил!
— А, так
вы покупщик! Как же жаль, право, что
я продала мед купцам так дешево, а вот
ты бы, отец мой, у
меня, верно,
его купил.
— Ведь
я тебе на первых порах объявил. Торговаться
я не охотник.
Я тебе говорю опять:
я не то, что другой помещик, к которому
ты подъедешь под самый срок уплаты в ломбард. Ведь
я вас знаю всех. У
вас есть списки всех, кому когда следует уплачивать. Что ж тут мудреного?
Ему приспичит,
он тебе и отдаст за полцены. А
мне что твои деньги? У
меня вещь хоть три года лежи!
Мне в ломбард не нужно уплачивать…
Замечу кстати: все поэты —
Любви мечтательной друзья.
Бывало, милые предметы
Мне снились, и душа моя
Их образ тайный сохранила;
Их после муза оживила:
Так
я, беспечен, воспевал
И деву гор, мой идеал,
И пленниц берегов Салгира.
Теперь от
вас, мои друзья,
Вопрос нередко слышу
я:
«О ком твоя вздыхает лира?
Кому, в толпе ревнивых дев,
Ты посвятил ее напев?
Когда ж и где, в какой пустыне,
Безумец,
их забудешь
ты?
Ах, ножки, ножки! где
вы ныне?
Где мнете вешние цветы?
Взлелеяны в восточной неге,
На северном, печальном снеге
Вы не оставили следов:
Любили мягких
вы ковров
Роскошное прикосновенье.
Давно ль для
вас я забывал
И жажду славы и похвал,
И край отцов, и заточенье?
Исчезло счастье юных лет,
Как на лугах ваш легкий след.
Но, может быть, такого рода
Картины
вас не привлекут:
Всё это низкая природа;
Изящного не много тут.
Согретый вдохновенья богом,
Другой поэт роскошным слогом
Живописал нам первый снег
И все оттенки зимних нег;
Он вас пленит,
я в том уверен,
Рисуя в пламенных стихах
Прогулки тайные в санях;
Но
я бороться не намерен
Ни с
ним покамест, ни с
тобой,
Певец финляндки молодой!
Вставая с первыми лучами,
Теперь она в поля спешит
И, умиленными очами
Их озирая, говорит:
«Простите, мирные долины,
И
вы, знакомых гор вершины,
И
вы, знакомые леса;
Прости, небесная краса,
Прости, веселая природа;
Меняю милый, тихий свет
На шум блистательных сует…
Прости ж и
ты, моя свобода!
Куда, зачем стремлюся
я?
Что
мне сулит судьба моя...
— Смотря по тому, сколько
ты выпил с утра. Иногда — птица, иногда — спиртные пары. Капитан, это мой компаньон Дусс;
я говорил
ему, как
вы сорите золотом, когда пьете, и
он заочно влюблен в
вас.
— Нет, нет… вздор… ничего!.. Немного голова закружилась. Совсем не обморок… Дались
вам эти обмороки!.. Гм! да… что бишь
я хотел? Да: каким образом
ты сегодня же убедишься, что можешь уважать
его и что
он… ценит, что ли, как
ты сказала?
Ты, кажется, сказала, что сегодня? Или
я ослышался?
А как привели Николая, тут
он меня, после
вас, и вывел:
я тебя еще, говорит, потребую и еще спрашивать буду…
— Да, да, приду, конечно, конечно… А
ты останься на минуту. Ведь
он вам сейчас не нужен, маменька? Или
я, может, отнимаю
его?
— Ба! да и
ты… с намерениями! — пробормотал
он, посмотрев на нее чуть не с ненавистью и насмешливо улыбнувшись. —
Я бы должен был это сообразить… Что ж, и похвально;
тебе же лучше… и дойдешь до такой черты, что не перешагнешь ее — несчастна будешь, а перешагнешь, — может, еще несчастнее будешь… А впрочем, все это вздор! — прибавил
он раздражительно, досадуя на свое невольное увлечение. —
Я хотел только сказать, что у
вас, маменька,
я прощения прошу, — заключил
он резко и отрывисто.
Да вот, кстати же! — вскрикнул
он, чему-то внезапно обрадовавшись, — кстати вспомнил, что ж это
я!.. — повернулся
он к Разумихину, — вот ведь
ты об этом Николашке
мне тогда уши промозолил… ну, ведь и сам знаю, сам знаю, — повернулся
он к Раскольникову, — что парень чист, да ведь что ж делать, и Митьку вот пришлось обеспокоить… вот в чем дело-с, вся-то суть-с: проходя тогда по лестнице… позвольте: ведь
вы в восьмом часу были-с?
— Сейчас, Софья Семеновна, у нас нет секретов,
вы не помешаете…
Я бы хотел
вам еще два слова сказать… Вот что, — обратился
он вдруг, не докончив, точно сорвал, к Разумихину. —
Ты ведь знаешь этого… Как
его!.. Порфирия Петровича?
— А вот
ты не была снисходительна! — горячо и ревниво перебила тотчас же Пульхерия Александровна. — Знаешь, Дуня, смотрела
я на
вас обоих, совершенный
ты его портрет, и не столько лицом, сколько душою: оба
вы меланхолики, оба угрюмые и вспыльчивые, оба высокомерные и оба великодушные… Ведь не может быть, чтоб
он эгоист был, Дунечка? а?.. А как подумаю, что у нас вечером будет сегодня, так все сердце и отнимется!
— А
я за
тебя только одну! Остри еще! Заметов еще мальчишка,
я еще волосенки
ему надеру, потому что
его надо привлекать, а не отталкивать. Тем, что оттолкнешь человека, — не исправишь, тем паче мальчишку. С мальчишкой вдвое осторожнее надо. Эх
вы, тупицы прогрессивные, ничего-то не понимаете! Человека не уважаете, себя обижаете… А коли хочешь знать, так у нас, пожалуй, и дело одно общее завязалось.
— А может,
я где-нибудь клад нашел, а
ты не знаешь? Вот
я вчера и расщедрился… Вон господин Заметов знает, что
я клад нашел!..
Вы извините, пожалуйста, — обратился
он со вздрагивающими губами к Порфирию, — что мы
вас пустяшным таким перебором полчаса беспокоим. Надоели ведь, а?
Приведу
я, например, уличать
вас мещанинишку, а
вы ему скажете: «
Ты пьян аль нет?