Неточные совпадения
— Да, — сказала она, — но Толстой грубее. В нем много взятого от разума же, из мутного источника. И
мне кажется, что ему органически враждебно чувство внутренней свободы. Анархизм Толстого —
легенда, анархизм приписывается к числу его достоинств щедростью поклонников.
Незнаком
я с этим, но думаю, что он много перевирал из этих
легенд, усвоив их большею частью из изустных же рассказов простонародья.
Много
я от него переслушал и о собственных его странствиях, и разных
легенд из жизни самых древнейших «подвижников».
То есть
я веду, собственно, к тому, что про растраченные вами эти три тысячи от госпожи Верховцевой уже многие догадывались в этот месяц и без вашего признания,
я слышал эту
легенду сам…
Пусть он обманул отца знаками, пусть он проник к нему —
я сказал уже, что ни на одну минуту не верю этой
легенде, но пусть, так и быть, предположим ее на одну минуту!
Вот его за это и присудили… то есть, видишь, ты
меня извини,
я ведь передаю сам, что слышал, это только
легенда… присудили, видишь, его, чтобы прошел во мраке квадриллион километров (у нас ведь теперь на километры), и когда кончит этот квадриллион, то тогда ему отворят райские двери и все простят…
Подивился
я тут про себя, куда и в каком виде зашла
легенда об Иоанне д’Арк, и, помолчав немного, спросил Лукерью: сколько ей лет?
Нигде на земле нет другого растения, вокруг которого сгруппировалось бы столько
легенд и сказаний. Под влиянием литературы или под влиянием рассказов китайцев, не знаю почему, но
я тоже почувствовал благоговение к этому невзрачному представителю аралиевых.
Я встал на колени, чтобы ближе рассмотреть его. Старик объяснил это по-своему: он думал, что
я молюсь. С этой минуты
я совсем расположил его в свою пользу.
В мое сердце вошел образ Христа «
Легенды о Великом Инквизиторе»,
я принял Христа «
Легенды».
О Достоевском
я написал книгу главным образом под влиянием размышлений о «
Легенде о Великом Инквизиторе», которой придавал исключительное значение.
Для
меня всегда огромное значение имела «
Легенда о Великом Инквизиторе».
Католическое обличье
легенды мне представлялось второстепенным. «Великий Инквизитор» — мировое начало, принимающее самые разнообразные формы, по видимости самые противоположные — католичества и авторитарной религии вообще, коммунизма и тоталитарного государства.
В этом отношении огромное значение для
меня имела «
Легенда о Великом Инквизиторе» и вообще Достоевский.
В то время, когда
мне пришлось познакомиться с Гарным Лугом, героические нравы отошли в область
легенд.
У башкирцев даже есть какая-то
легенда насчет будущего соединения этих озер, но
я не мог достать ее.
И
мне говорили, что Пушкина след
В туземной
легенде остался:
«К поэту летал соловей по ночам,
Как в небо луна выплывала,
И вместе с поэтом он пел — и, певцам
Внимая, природа смолкала!
— Может быть, — продолжал Вихров, — но все-таки наш идеал царя
мне кажется лучше, чем был он на Западе: там, во всех их старых
легендах, их кениг — непременно храбрейший витязь, который всех сильней, больше всех может выпить, съесть; у нас же, напротив, наш любимый князь — князь ласковый, к которому потому и сошлись все богатыри земли русской, — князь в совете мудрый, на суде правый.
О, из всех
легенд я более всего ненавижу — всем сердцем, всей способностью к презрению —
легенду об Юлиане Милостивом.
Я слышала, какая-то
легенда говорит, что Бог создал сначала всех людей целыми, а потом почему-то разбил каждого на две части и разбросал по свету.
Я записал рассказы старика и со скорым поездом выехал в Москву, нагруженный материалами, первое значение, конечно, придавая сведениям о Стеньке Разине, которых никогда бы не получил, и если бы не был репортером,
легенда о Красной площади жила бы нерушимо и по сие время.
Ей особенно нравилась
легенда о китайском черте Цинги Ю-тонге; Пашка изображал несчастного черта, которому вздумалось сделать доброе дело, а
я — все остальное: людей обоего пола, предметы, доброго духа и даже камень, на котором отдыхал китайский черт в великом унынии после каждой из своих безуспешных попыток сотворить добро.
— Конечно,
я рассказал вам самую суть, — продолжал мой собеседник, — и только провел прямую линию, а обстоятельства и подробности этой
легенды вы найдете в нашем архиве. Но слушайте дальше.
–…есть указания в городском архиве, — поспешно вставил свое слово рассказчик. — Итак,
я рассказываю
легенду об основании города. Первый дом построил Вильямс Гобс, когда был выброшен на отмели среди скал. Корабль бился в шторме, опасаясь неизвестного берега и не имея возможности пересечь круговращение ветра. Тогда капитан увидел прекрасную молодую девушку, вбежавшую на палубу вместе с гребнем волны. «Зюйд-зюйд-ост и три четверти румба!» — сказала она можно понять как чувствовавшему себя капитану.
Мысль жениться на Олесе все чаще и чаще приходила
мне в голову. Сначала она лишь изредка представлялась
мне как возможный, на крайний случай, честный исход из наших отношений. Одно лишь обстоятельство пугало и останавливало
меня:
я не смел даже воображать себе, какова будет Олеся, одетая в модное платье, разговаривающая в гостиной с женами моих сослуживцев, исторгнутая из этой очаровательной рамки старого леса, полного
легенд и таинственных сил.
«Полесье… глушь… лоно природы… простые нравы… первобытные натуры, — думал
я, сидя в вагоне, — совсем незнакомый
мне народ, со странными обычаями, своеобразным языком… и уж, наверно, какое множество поэтических
легенд, преданий и песен!» А
я в то время (рассказывать, так все рассказывать) уже успел тиснуть в одной маленькой газетке рассказ с двумя убийствами и одним самоубийством и знал теоретически, что для писателей полезно наблюдать нравы.
Раз
я гулял в парке, занятый планом какой-то фантастической
легенды, —
мне было уже тесно в рамках обыкновенного существования обыкновенных смертных, — как
меня окликнул знакомый голос.
Я оглянулся и остолбенел:
меня догонял Пепко. Он был в летнем порванном пальто и с газетой в руках, — признак недурной…
Много лет спустя, будучи на турецкой войне, среди кубанцев-пластунов,
я слыхал эту интереснейшую
легенду, переходившую у них из поколения в поколение, подтверждающую пребывание в Сечи Лжедимитрия: когда на коронацию Димитрия, рассказывали старики кубанцы, прибыли наши запорожцы почетными гостями, то их расположили возле самого Красного крыльца, откуда выходил царь. Ему подвели коня, а рядом поставили скамейку, с которой царь, поддерживаемый боярами, должен был садиться.
— Эта самая непорочность больше всего и влекла
меня к ней… Очень
мне последнее время надоели разные Марии Магдалины [Мария Магдалина — по христианской
легенде, последовательница Иисуса Христа, грешница, исцеленная им от тяжелого недуга — «семи бесов».]!.. Но кто, однако, вам сказал, что мы с княгиней больше не встречаемся? — спросил в заключение Миклаков.
На восьмой день
я занялся собиранием материалов для двух других обширных статей, а именно:"Церемониал при погребении великого князя Трувора"и"Как следует понимать
легенду о сожжении великою княгинею Ольгою древлянского города Коростеня?"
— Помню
я одну скандинавскую
легенду, — так кончил он.
На этом месте
легенды, имевшей, может быть, еще более поразительное заключение (как странно, даже жутко было
мне слышать ее!), вошел Дюрок. Он был в пальто, шляпе и имел поэтому другой вид, чем ночью, при начале моего рассказа, но
мне показалось, что
я снова погружаюсь в свою историю, готовую начаться сызнова. От этого напала на
меня непонятная грусть.
Я поспешно встал, покинул Гро, который так и не признал
меня, но, видя, что
я ухожу, вскричал...
Легенда эта (в смысле результата) всегда казалась
мне достойной вероятия, и
я вполне искренно думал, что человек, зарезавший драгоценную курицу, был глупый человек и совершенно правильно за свою глупость пострадал.
Эту прелестную древнюю
легенду рассказал
мне в Балаклаве атаман рыбачьего баркаса Коля Констанди, настоящий соленый грек, отличный моряк и большой пьяница.
Слышал
я также от Коли о Летучем Голландце, об этом вечном скитальце морей, с черными парусами и мертвым экипажем. Впрочем, эту страшную
легенду знают и ей верят на всех морских побережьях Европы.
Я наблюдал, как в этих щелях, куда инстинкт и скука жизни забивают людей, создаются из нелепых слов трогательные песни о тревогах и муках любви, как возникают уродливые
легенды о жизни «образованных людей», зарождается насмешливое и враждебное отношение к непонятному, и видел, что «дома утешения» являются университетами, откуда мои товарищи выносят знания весьма ядовитого характера.
— Но удивительнее всего, — засмеялся Коврин, — что
я никак не могу вспомнить, откуда попала
мне в голову эта
легенда. Читал где? Слышал? Или, быть может, черный монах снился
мне? Клянусь богом, не помню. Но
легенда меня занимает.
Я сегодня о ней целый день думаю.
— Это все равно, — ответил монах не сразу, тихим голосом, обращаясь к нему лицом. —
Легенда, мираж и
я — все это продукт твоего возбужденного воображения.
Я призрак.
— Не помню, вычитал ли
я ее откуда или слышал, но
легенда какая-то странная, ни с чем не сообразная.
—
Меня сегодня с самого утра занимает одна
легенда, — сказал он.
О трогательности и отваге его кровавого над собою поступка люди, вероятно, имели высокое мнение, но судили о нем так, как
я сказал: естественных причин ему не доискивались, а, окутав все своею фантазиею, сочинили из естественного события баснословную
легенду, а из простого, великодушного Голована сделали мифическое лицо, что-то вроде волхва, кудесника, который обладал неодолимым талисманом и мог на все отважиться и нигде не погибнуть.
Я произнес небольшую вступительную речь: упомянул о старинной
легенде доктора Фауста, о значении Мефистофеля, о самом Гёте и попросил остановить
меня, если что покажется непонятным.
Алексей. Поручик, это
легенда!
Я уже слышал эту историю.
Написавши предыдущее,
я получил последние два фельетона вашей
легенды. Прочитавши их, первым моим движением было бросить в огонь написанное
мною. Ваше теплое благородное сердце не дождалось, чтобы кто-нибудь другой поднял голос в пользу непризнанного русского народа. Ваша любящая душа взяла верх над принятою вами ролей неумолимого судьи, мстителя за измученный польский народ. Вы впали в противоречие, но такие противоречия благородны.
Милостивый государь, вы стоите слишком высоко в мнении всех мыслящих людей, каждое слово, вытекающее из вашего благородного пера, принимается европейскою демократиею с слишком полным и заслуженным доверием, чтобы в деле, касающемся самых глубоких моих убеждений,
мне было возможно молчать и оставить без ответа характеристику русского народа, помещенную вами в вашей
легенде о Костюшке [В фельетоне журнала «L’Evénement» от 28 августа до 15 сентября 1851.
Я напрасно старался узнать имя этого человека и подробности этого события: равнодушная и холодная Сибирь плохо хранит эти сведения, и память об этой когда-то, может быть, яркой жизни и трагической смерти замирает отголосками неясной
легенды, связанной уже только со скалой, но не с человеком…
Я не признаю никаких
легенд, никаких мифов и прочих пошлостей!
— Но это не новая мысль. Помнится, когда-то очень давно
я слышал даже
легенду на эту тему. Очень милая
легенда, — сказал садовник и улыбнулся. —
Мне рассказывала ее моя покойная бабушка, мать моего отца, отличная старуха. Она рассказывала по-шведски, но по-русски это выйдет не так красиво, не так классично.
Я и Теодор выскочили. Из-за туч холодно взглянула на нас луна. Луна — беспристрастный, молчаливый свидетель сладостных мгновений любви и мщения. Она должна была быть свидетелем смерти одного из нас. Пред нами была пропасть, бездна без дна, как бочка преступных дочерей Даная. Мы стояли у края жерла потухшего вулкана. Об этом вулкане ходят в народе страшные
легенды.
Я сделал движение коленом, и Теодор полетел вниз, в страшную пропасть. Жерло вулкана — пасть земли.
Рассказал
я этот случай в наивном предположении, что он особенно будет близок душе Толстого: ведь он так настойчиво учит, что истинная любовь не знает и не хочет знать о результатах своей деятельности; ведь он с таким умилением пересказывает
легенду, как Будда своим телом накормил голодную тигрицу с детенышами.
Можно было бы сказать, что, став христианином,
я принял образ Христа в
Легенде о Великом Инквизиторе,
я к нему обратился, и в самом христианстве
я был против всего того, что может быть отнесено к духу Великого Инквизитора.