Неточные совпадения
Да, видно, Бог прогневался.
Как восемь
лет исполнилось
Сыночку моему,
В подпаски свекор сдал его.
Однажды
жду Федотушку —
Скотина уж пригналася,
На улицу иду.
Там видимо-невидимо
Народу!
Я прислушалась
И бросилась в толпу.
Гляжу, Федота бледного
Силантий держит за ухо.
«Что держишь ты его?»
— Посечь хотим маненичко:
Овечками прикармливать
Надумал он волков! —
Я вырвала Федотушку,
Да с ног Силантья-старосту
И сбила невзначай.
Я штуку вижу: ему просто хочется
мне помочь; но прошлого
года мне было не надо, а нынешний
год я только приезда его
поджидал и решился взять.
— Ведьма, на пятой минуте знакомства, строго спросила
меня: «Что не делаете революцию, чего
ждете?» И похвасталась, что муж у нее только в прошлом
году вернулся из ссылки за седьмой
год, прожил дома четыре месяца и скончался в одночасье, хоронила его большая тысяча рабочего народа.
— Это
я знаю, — согласился Дронов, потирая лоб. — Она, брат… Да. Она вместо матери была для
меня. Смешно? Нет, не смешно. Была, — пробормотал он и заговорил еще трезвей: — Очень уважала тебя и
ждала, что ты… что-то скажешь, объяснишь. Потом узнала, что ты, под Новый
год, сказал какую-то речь…
— Наверно — хвастает, — заметил тощенький, остроносый студент Говорков, но вдруг вскочил и радостно закричал: — Подождите-ка! Да
я же это письмо знаю. Оно к 907
году относится. Ну, конечно же. Оно еще в прошлом
году ходило, читалось…
«Нашел свое, — думал он, глядя влюбленными глазами на деревья, на небо, на озеро, даже на поднимавшийся с воды туман. — Дождался! Столько
лет жажды чувства, терпения, экономии сил души! Как долго
я ждал — все награждено: вот оно, последнее счастье человека!»
— Вот тут написано, — решил он, взяв опять письмо: — «Пред вами не тот, кого вы
ждали, о ком мечтали: он придет, и вы очнетесь…» И полюбите, прибавлю
я, так полюбите, что мало будет не
года, а целой жизни для той любви, только не знаю… кого? — досказал он, впиваясь в нее глазами.
К тому времени
я уже два
года жег зеленую лампу, а однажды, возвращаясь вечером (
я не считал нужным, как сначала, безвыходно сидеть дома 7 часов), увидел человека в цилиндре, который смотрел на мое зеленое окно не то с досадой, не то с презрением. «Ив — классический дурак! — пробормотал тот человек, не замечая
меня. — Он
ждет обещанных чудесных вещей… да, он хоть имеет надежды, а
я…
я почти разорен!» Это были вы. Вы прибавили: «Глупая шутка. Не стоило бросать денег».
Итак, вот человек, по котором столько
лет билось мое сердце! И чего
я ждал от Крафта, каких это новых сообщений?
— Это очень может быть верно.
Я знал вашу сестру, Лизавету Макаровну, прошлого
года, в Луге… Крафт остановился и, кажется, вас
ждет; ему поворачивать.
— Ну, хорошо, — сказал
я, сунув письмо в карман. — Это дело пока теперь кончено. Крафт, послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю вас, многое
мне открыла, сказала
мне, что вы, и только один вы, могли бы передать истину о случившемся в Эмсе, полтора
года назад, у Версилова с Ахмаковыми.
Я вас
ждал, как солнца, которое все у
меня осветит. Вы не знаете моего положения, Крафт. Умоляю вас сказать
мне всю правду.
Я именно хочу знать, какой он человек, а теперь — теперь больше, чем когда-нибудь это надо!
— И ты прав.
Я догадался о том, когда уже было все кончено, то есть когда она дала позволение. Но оставь об этом. Дело не сладилось за смертью Лидии, да, может, если б и осталась в живых, то не сладилось бы, а маму
я и теперь не пускаю к ребенку. Это — лишь эпизод. Милый мой,
я давно тебя
ждал сюда.
Я давно мечтал, как мы здесь сойдемся; знаешь ли, как давно? — уже два
года мечтал.
Идея Бисмарка стала вмиг гениальною, а сам Бисмарк — гением; но именно подозрительна эта быстрота:
я жду Бисмарка через десять
лет, и увидим тогда, что останется от его идеи, а может быть, и от самого господина канцлера.
В Новый
год, вечером, когда у нас все уже легли, приехали два чиновника от полномочных, с двумя второстепенными переводчиками, Сьозой и Льодой, и привезли ответ на два вопроса. К. Н. Посьет спал;
я ходил по палубе и встретил их. В бумаге сказано было, что полномочные теперь не могут отвечать на предложенные им вопросы, потому что у них есть ответ верховного совета на письмо из России и что, по прочтении его, адмиралу, может быть, ответы на эти вопросы и не понадобятся. Нечего делать, надо было
подождать.
— Нет, Николай Иваныч, из такой поездки ровно ничего не выйдет… Поверьте
мне.
Я столько
лет совершенно напрасно прожил в Петербурге и теперь только могу пожалеть и себя и даром потраченное время. Лучше будем сидеть здесь и
ждать погоды…
— Что ты,
подожди оплакивать, — улыбнулся старец, положив правую руку свою на его голову, — видишь, сижу и беседую, может, и двадцать
лет еще проживу, как пожелала
мне вчера та добрая, милая, из Вышегорья, с девочкой Лизаветой на руках. Помяни, Господи, и мать, и девочку Лизавету! (Он перекрестился.) Порфирий, дар-то ее снес, куда
я сказал?
Вдруг впереди показался какой-то просвет.
Я думал, что это море. Но большое разочарование
ждало нас, когда мы подошли поближе. Весь лес лежал на земле. Он был повален бурей в прошлом
году. Это была та самая пурга, которая захватила нас 20, 21 и 22 октября при перевале через Сихотэ-Алинь. Очевидно, центр тайфуна прошел именно здесь.
Я их и на следующий
год поджидала, да их, говорят, один здешний охотник из ружья застрелил.
Владимир отправился к Сучку с Ермолаем.
Я сказал им, что буду
ждать их у церкви. Рассматривая могилы на кладбище, наткнулся
я на почерневшую четырехугольную урну с следующими надписями: на одной стороне французскими буквами: «Ci gît Théophile Henri, vicomte de Blangy» [Здесь покоится Теофиль Анри, граф Бланжи (фр.).]; на другой: «Под сим камнем погребено тело французского подданного, графа Бланжия; родился 1737, умре 1799
года, всего жития его было 62
года»; на третьей: «Мир его праху», а на четвертой...
— Да, мой милый,
я два
года ждала этого дня, больше двух
лет; в то время, как познакомилась вот с ним (она указала глазами на Никитина),
я еще только предчувствовала, но нельзя сказать, чтоб
ждала; тогда была еще только надежда, но скоро явилась и уверенность.
Нет, есть и у него свои прихоти: вот огромный ящик сигар, который
я ему подарила в прошлом
году, он еще стоит цел,
ждет своего срока.
Не стыдись!
Преклонные
лета равняют старца
С девицею. Стыдливость неуместна
Пред старыми потухшими глазами.
Откройся
мне: кого порой вечерней
На зыбкое крылечко
поджидаешь?
Кого вдали, прикрывши ручкой глазки,
На полотне зари румяной ищешь?
Кого бранишь за медленность, кому
Навстречу шлешь и радости улыбку,
И слез поток, и брань, и поцелуй?
Кому, скажи, девица!
Так перешли мы в новый
год; что бы ни
ждало нас в нем,
я склоняю голову и говорю за нас обоих: да будет твоя воля!
— Ну, что он? Ein famoser Kerl!.. [Великолепный малый! (нем.)] Да ведь если б он
мне не обещал целые три
года,
я бы иначе вел дела… Этого нельзя было
ждать, нельзя… А что его рана?
Она у нас прожила
год. Время под конец нашей жизни в Новгороде было тревожно —
я досадовал на ссылку и со дня на день
ждал в каком-то раздраженье разрешения ехать в Москву. Тут
я только заметил, что горничная очень хороша собой… Она догадалась!.. и все прошло бы без шага далее. Случай помог. Случай всегда находится, особенно когда ни с одной стороны его не избегают.
В 1839 или 40
году я дал обе тетрадки Белинскому и спокойно
ждал похвал.
Сначала и
мне было жутко, к тому же ветер с дождем прибавлял какой-то беспорядок, смятение. Но мысль, что это нелепо, чтоб
я мог погибнуть, ничего не сделав, это юношеское «Quid timeas? Caesarem vehis!» [Чего ты боишься? Ты везешь Цезаря! (лат.)] взяло верх, и
я спокойно
ждал конца, уверенный, что не погибну между Услоном и Казанью. Жизнь впоследствии отучает от гордой веры, наказывает за нее; оттого-то юность и отважна и полна героизма, а в
летах человек осторожен и редко увлекается.
— А вас, monsieur Герцен, вся комиссия
ждала целый вечер; этот болван привез вас сюда в то время, как вас требовали к князю Голицыну.
Мне очень жаль, что вы здесь прождали так долго, но это не моя вина. Что прикажете делать с такими исполнителями?
Я думаю, пятьдесят
лет служит и все чурбан. Ну, пошел теперь домой! — прибавил он, изменив голос на гораздо грубейший и обращаясь к квартальному.
—
Я просила вас сюда зайти, чтоб сказать вам, что
я на старости
лет дурой сделалась; наобещала вам, да ничего и не сделала; не спросясь броду-то, и не надобно соваться в воду, знаете, по мужицкой пословице. Говорила вчера с Орловым об вашем деле, и не
ждите ничего…
В 1851
году я был проездом в Берне. Прямо из почтовой кареты
я отправился к Фогтову отцу с письмом сына. Он был в университете.
Меня встретила его жена, радушная, веселая, чрезвычайно умная старушка; она
меня приняла как друга своего сына и тотчас повела показывать его портрет. Мужа она не
ждала ранее шести часов;
мне его очень хотелось видеть,
я возвратился, но он уже уехал на какую-то консультацию к больному.
—
Я упросила; ему бы ни в жизнь в голову не пришло. Который, говорю,
год вас
ждут, а вы все не едете.
Вот, перед вами же, пришел да положил сто тысяч на стол, после пяти-то
лет невинности, и уж наверно у них там тройки стоят и
меня ждут.
Аннушка
мне пишет, что в Нижний
ждут Басаргиных и что Полинька невеста Павла Менделеева, что служит в Омске. Может, это секрет, не выдавай
меня.
Летом они, кажется, едут в Сибирь. Когда узнаю, что Басаргин в Нижнем, напишу к нему, что его крестник теперь Пущин, а не Васильев, хоть, может быть, ему это все равно, но
я помню, как они много для
меня сделали, когда этот купчик явился на свет…
Давно пора побеседовать с тобой, любезный друг Евгений; все
поджидал твоего письма; наконец, пришедшая почта привезла
мне твой листок от Нового
года; благодарю тебя сердечно за добрые твои желания, в которых
я нахожу старую, неизменную твою дружбу…
…Вся наша ялуторовская артель нетерпеливо
меня ждет. Здесь нашел
я письма. Аннушка всех созвала на Новый
год.
Я начну дома это торжество благодарением богу за награду после 10
лет [10-ти
лет — ссылки на поселение.] за возобновление завета с друзьями — товарищами изгнания… Желаю вам, добрый друг, всего отрадного в 1850
году. Всем нашим скажите мой дружеский оклик: до свиданья! Где и как, не знаю, но должны еще увидеться…
Знакомство и сношения могли быть в 15, 19 и 20-м
году.
Я смутно вспоминаю это время. Тогда сам
я не был знаком ни с Кондратием, ни с Марлинским. При свидании все это разберем по косточкам. Теперь решительно не об этом думаю. Скопилось много разных дел. Почта не
ждет…
С последней почтой читал приказ об увольнении Егора Антоновича от редакции «Земледельческой газеты».
Меня это огорчило, и
я жду известия, с какой целью наш старый директор прикомандирован к министерству имуществ. К нему будет от
меня грамотка — сегодня не успею на
лету, пользуюсь этим случаем.
Я поджидаю книгу, которую вы хотели заставить
меня перевести для лицейского капитала. Присылайте,
я душою готов содействовать доброму вашему делу. На днях минет нашему кольцу 24
года. Оно на том же пальце, на который вы его надели.
Подождите, через три-четыре
года мы так расширим дело, что у вас уже будут солидные деньги, и тогда
я возьму вас в дело полноправным товарищем.
— Хорошая! — кивнул головой Егор. — Вижу
я — вам ее жалко. Напрасно! У вас не хватит сердца, если вы начнете жалеть всех нас, крамольников. Всем живется не очень легко, говоря правду. Вот недавно воротился из ссылки мой товарищ. Когда он ехал через Нижний — жена и ребенок
ждали его в Смоленске, а когда он явился в Смоленск — они уже были в московской тюрьме. Теперь очередь жены ехать в Сибирь. У
меня тоже была жена, превосходный человек, пять
лет такой жизни свели ее в могилу…
— Жалко
мне ее, ей не было пятидесяти
лет, могла бы долго еще жить. А посмотришь с другой стороны и невольно думаешь — смерть, вероятно, легче этой жизни. Всегда одна, всем чужая, не нужная никому, запуганная окриками отца — разве она жила? Живут — ожидая чего-нибудь хорошего, а ей нечего было
ждать, кроме обид…
Вот — о Дне Единогласия, об этом великом дне.
Я всегда любил его — с детских
лет.
Мне кажется, для нас — это нечто вроде того, что для древних была их «Пасха». Помню, накануне, бывало, составишь себе такой часовой календарик — с торжеством вычеркиваешь по одному часу: одним часом ближе, на один час меньше
ждать… Будь
я уверен, что никто не увидит, — честное слово,
я бы и нынче всюду носил с собой такой календарик и следил по нему, сколько еще осталось до завтра, когда
я увижу — хоть издали…
— Гето… ты
подожди… ты повремени, — перебил его старый и пьяный подполковник Лех, держа в одной руке рюмку, а кистью другой руки делая слабые движения в воздухе, — ты понимаешь, что такое честь мундира?.. Гето, братец ты мой, такая штука… Честь, она. Вот,
я помню, случай у нас был в Темрюкском полку в тысячу восемьсот шестьдесят втором
году.
Странная, однако ж, вещь! Слыл
я, кажется, когда-то порядочным человеком, водки в рот не брал, не наедался до изнеможения сил, после обеда не спал, одевался прилично, был бодр и свеж, трудился, надеялся, и все чего-то
ждал, к чему-то стремился… И вот в какие-нибудь пять
лет какая перемена! Лицо отекло и одрябло; в глазах светится собачья старость; движения вялы; словесности, как говорит приятель мой, Яков Астафьич, совсем нет… скверно!
Он воскрес и для тебя, серый армяк! Он сугубо воскрес для тебя, потому что ты целый
год, обливая потом кормилицу-землю, славил имя его, потому что ты целый
год трудился,
ждал и все думал:"Вот придет светлое воскресенье, и
я отдохну под святою сенью его!"И ты отдохнешь, потому что в поле бегут еще веселые ручьи, потому что земля-матушка только что первый пар дала, и ничто еще не вызывает в поле ни твоей сохи, ни твоего упорного труда!
Или, быть может, в слезах этих высказывается сожаление о напрасно прожитых лучших
годах моей жизни? Быть может, ржавчина привычки до того пронизала мое сердце, что
я боюсь,
я трушу перемены жизни, которая предстоит
мне? И в самом деле, что
ждет меня впереди? новые борьбы, новые хлопоты, новые искательства! а
я так устал уж, так разбит жизнью, как разбита почтовая лошадь ежечасною ездою по каменистой твердой дороге!
«Как же так, батюшка,
я было… столько
лет не причащамшись…
ждал…»
С окончанием войны пьяный угар прошел и наступило веселое похмелье конца пятидесятых
годов. В это время Париж уже перестал быть светочем мира и сделался сокровищницей женских обнаженностей и съестных приманок. Нечего было
ждать оттуда, кроме модного покроя штанов, а следовательно, не об чем было и вопрошать. Приходилось искать пищи около себя… И вот тогда-то именно и было положено основание той"благородной тоске", о которой
я столько раз упоминал в предыдущих очерках.
— Один… ну, два, никак уж не больше, — отвечал он сам себе, — и это еще в плодотворный
год, а будут
года хуже, и
я хоть не поэт и не литератор, а очень хорошо понимаю, что изящною словесностью нельзя постоянно и одинаково заниматься: тут человек кладет весь самого себя и по преимуществу сердце, а потому это дело очень капризное: надобно
ждать известного настроения души, вдохновенья, наконец, призванья!..
Аграфена Кондратьевна. Разве
мне тебя не жаль, ты думаешь! Да что делать-то! Потерпи малость, уж коли много
лет ждала. Ведь нельзя же тебе вдруг жениха найти: скоро-то только кошки мышей ловят.