Неточные совпадения
«Вот как?» — подумал Самгин,
чувствуя что-то новое в словах
юноши. — Что же вы — намерены привлечь Пермякова к суду, да?
— Вы, Самгин, рассуждаете наивно. У вас в голове каша. Невозможно понять: кто вы? Идеалист? Нет. Скептик? Не похоже. Да и когда бы вам,
юноша, нажить скепсис? Вот у Туробоева скептицизм законен; это мироощущение человека, который хорошо
чувствует, что его класс сыграл свою роль и быстро сползает по наклонной плоскости в небытие.
— А наш общий знакомый Поярков находит, что богатенькие
юноши марксуют по силе интуитивной классовой предусмотрительности,
чувствуя, что как ни вертись, а социальная катастрофа — неизбежна. Однако инстинкт самосохранения понуждает вертеться.
— Ну, что, Иван,
чувствуешь ли, как науки
юношей пытают?
Воображение возобновило перед ним впечатления того счастливого лета, которое он провел здесь невинным
юношей, и он
почувствовал себя теперь таким, каким он был не только тогда, но и во все лучшие минуты своей жизни.
Пал он на землю слабым
юношей, а встал твердым на всю жизнь бойцом и сознал и
почувствовал это вдруг, в ту же минуту своего восторга.
Он не танцовал вовсе, а между тем в первый же раз, как я увидел его на ученическом вечере в клубе рядом с Леной, — я сразу
почувствовал, что исключительно «благовоспитанный молодой человек», которого редко можно встретить в нашем городишке, это именно он, этот хрупкий, но стройный
юноша, с такой лениво — непринужденной грацией присевший на стул рядом с Леной.
День был воскресный. Ученики должны быть у обедни в старом соборе, на хорах. С разрешения гимназического начальства я обыкновенно ходил в другую церковь, но этот раз меня потянуло в собор, где я надеялся встретить своего соседа по парте и приятеля Крыштановича, отчасти уже знакомого читателям предыдущих моих очерков. Это был
юноша опытный и авторитетный, и я
чувствовал потребность излить перед ним свою переполненную душу.
Тут она не тревожила его никакими определенными и неразрешимыми вопросами; тут этот ветер вливался ему прямо в душу, а трава, казалось, шептала ему тихие слова сожаления, и, когда душа
юноши, настроившись в лад с окружающею тихою гармонией, размягчалась от теплой ласки природы, он
чувствовал, как что-то подымается в груди, прибывая и разливаясь по всему его существу.
Князь
почувствовал, что это было одно из тех впечатлений, которые остаются навсегда и составляют перелом в жизни
юноши навеки.
Как человек, не чуждый художеству, он
чувствовал в себе и жар, и некоторое увлечение, и восторженность, и вследствие этого позволял себе разные отступления от правил: кутил, знакомился с лицами, не принадлежавшими к свету, и вообще держался вольно и просто; но в душе он был холоден и хитер, и во время самого буйного кутежа его умный карий глазок все караулил и высматривал; этот смелый, этот свободный
юноша никогда не мог забыться и увлечься вполне.
Будь на месте Павла более опытный наблюдатель, он сейчас бы
почувствовал в голосе ее что-то неопределенное, но
юноша мой только и услыхал, что у Мари ничего нет в Москве особенного: мысль об этом постоянно его немножко грызла.
Он был счастлив. Проводил время без тревог, испытывал доступные
юноше удовольствия и едва ли когда-нибудь
чувствовал себя огорченным. Мне казалось в то время, что вот это-то и есть самое настоящее равновесие души. Он принимал жизнь, как она есть, и брал от нее, что мог.
— Ужасно трудна, — подтвердил
юноша, — но я откровенно могу вам сказать, что вполне сочувствую ей, потому что сам почти в положении Гамлета. Отец мой, к несчастью, имеет привязанность к нашей бывшей гувернантке, от которой страдала наша мать и, может быть, умерла даже от нее, а теперь страдаем мы все, и я, как старший,
чувствую, что должен был бы отомстить этой женщине и не могу на это решиться, потому что все-таки люблю и уважаю моего отца.
Александров справился с ним одним разом. Уж не такая большая тяжесть для семнадцатилетнего
юноши три пуда. Он взял Друга обеими руками под живот, поднял и вместе с Другом вошел в воду по грудь. Сенбернар точно этого только и дожидался.
Почувствовав и уверившись, что жидкая вода отлично держит его косматое тело, он очень быстро освоился с плаванием и полюбил его.
Юноша вспомнил тяжёлое, оплывшее жиром, покрытое густой рыжею шерстью тело отца, бывая с ним в бане, он всегда старался не смотреть на неприятную наготу его. И теперь, ставя рядом с отцом мачеху, белую и чистую, точно маленькое облако в ясный день весны, он
чувствовал обиду на отца.
— Братцы! Горожане! Приходят к нам молодые люди,
юноши, чистые сердцем, будто ангелы приходят и говорят доброе, неслыханное, неведомое нам — истинное божье говорят, и — надо слушать их: они вечное
чувствуют, истинное — богово! Надо слушать их тихо, во внимании, с открытыми сердцами, пусть они не известны нам, они ведь потому не известны, что хорошего хотят, добро несут в сердцах, добро, неведомое нам…
Придя домой,
юноша со стыдом
почувствовал, что ему нестерпимо хочется есть; он видел, что поминки начнутся не скоро: рабочие остались врывать крест на кладбище, и нищих собралось мало. Тогда он тихонько стащил со стола кусок ситного хлеба, ушёл в сад, там, спрятавшись в предбаннике, быстро съел его и,
чувствуя себя виноватым, вышел на двор.
Никто не подозревал, что один кончит свое поприще начальником отделения, проигрывающим все достояние свое в преферанс; другой зачерствеет в провинциальной жизни и будет себя
чувствовать нездоровым, когда не выпьет трех рюмок зорной настойки перед обедом и не проспит трех часов после обеда; третий — на таком месте, на котором он будет сердиться, что
юноши — не старики, что они не похожи на его экзекутора ни манерами, ни нравственностью, а все пустые мечтатели.
Он был родом из воронежских купцов, но, еще будучи
юношей,
почувствовал «божественный ужас»: бросил прилавок, родительский дом и пошел впроголодь странствовать с бродячей труппой, пока через много лет не получил наследство после родителей.
Илья
почувствовал, что лгать было не нужно, и ему стало неловко. Наверх он шёл не торопясь, чутко прислушиваясь ко всему, точно ожидая, что кто-то остановит его. Но, кроме шума ветра, ничего не было слышно, никто не остановил
юношу, и он внёс на чердак к женщине вполне ясное ему, похотливое, хотя ещё робкое чувство.
Что-то очень важное, все объясняющее, сказано, и не только сказано, а и решено, и не только решено, а и сделано, — одно это твердо знал и
чувствовал успокоившийся
юноша.
Скажу только, что, наконец, гости, которые после такого обеда, естественно, должны были
чувствовать себя друг другу родными и братьями, встали из-за стола; как потом старички и люди солидные, после недолгого времени, употребленного на дружеский разговор и даже на кое-какие, разумеется, весьма приличные и любезные откровенности, чинно прошли в другую комнату и, не теряя золотого времени, разделившись на партии, с чувством собственного достоинства сели за столы, обтянутые зеленым сукном; как дамы, усевшись в гостиной, стали вдруг все необыкновенно любезны и начали разговаривать о разных материях; как, наконец, сам высокоуважаемый хозяин дома, лишившийся употребления ног на службе верою и правдою и награжденный за это всем, чем выше упомянуто было, стал расхаживать на костылях между гостями своими, поддерживаемый Владимиром Семеновичем и Кларой Олсуфьевной, и как, вдруг сделавшись тоже необыкновенно любезным, решился импровизировать маленький скромный бал, несмотря на издержки; как для сей цели командирован был один расторопный
юноша (тот самый, который за обедом более похож был на статского советника, чем на
юношу) за музыкантами; как потом прибыли музыканты в числе целых одиннадцати штук и как, наконец, ровно в половине девятого раздались призывные звуки французской кадрили и прочих различных танцев…
В голове его решены все вопросы, все приведено в живую, стройную связь; он увлекает своим могучим словом неопытных
юношей, так что, послушав его, и они
чувствуют, что призваны к чему-то великому…
Юношу вступившего встречают нравы и обычаи, окостенелые и наросшие поколениями; его вталкивают в споры, бесконечные и совершенно бесполезные; бедный истощает свои силы, втягивается в искусственную жизнь касты и забывает мало-помалу все живые интересы, расстается с людьми и с современностью; с тем вместе начинает
чувствовать высоту жизни в области схоластики, привыкает говорить и писать напыщенным и тяжелым языком касты, считает достойными внимания только те события, которые случились за 800 лет и были отвергаемы по-латине и признаваемы по-гречески.
Юношам это очень понравилось; они
почувствовали сердечное влечение к зрелым людям, так резко отвергающим ненавистный принцип безответности младшего перед старшим; стали с почтением прислушиваться к их мудрым речам, увидели, что они говорят хорошие вещи о правде, чести, просвещении и т. п., — и решили, что, несмотря на свой почтенный возраст, зрелые мудрецы принадлежат к новому времени, что они составляют одно с новым поколением, а от старого бегут, как от заразы.
Полканов исподлобья смотрел в пылающее волнением лицо Бенковского и сознавал, что этому
юноше нужно возражать словами, равными его словам по силе вложенного в них буйного чувства. Но, сознавая это, он не
чувствовал желания возражать. А огромные глаза
юноши стали ещё больше, — в них горела страстная тоска. Он задыхался, белая, изящная кисть его правой руки быстро мелькала в воздухе, то судорожно сжатая в кулак и угрожающая, то как бы ловя что-то в пространстве и бессильная поймать.
Ипполит Сергеевич видел выражение его лица и
чувствовал себя неловко, понимая, что этот милый
юноша, должно быть, дал себе обет не признавать его существования.
— Я
чувствую, — повторил
юноша, — что произойдут важные события. Меня никогда не обманывают предчувствия, вы увидите.
— Фу, боже мой! — вздыхал огорченный
юноша и уходил,
чувствуя себя ощипанным.
Иногда доктор возбуждал в Коле тоску своими насмешками, но чаще эти речи наполняли
юношу некоторой гордостью: повторяя их знакомым, он вызывал общее удивление, а это позволяло ему
чувствовать себя особенным человеком — очень интеллигентным и весьма острого ума.
Каждый раз, когда эта женщина видела
юношу, наглый блеск ее взгляда угасал, зрачки расширялись, темнели, изменяя свой серо-синий цвет, и становились неподвижны. В груди ее разливался щекотный холодок, и она чаще облизывала губы,
чувствуя во всем теле тревожную сухость. Сегодня она ощущала всё это с большей остротою, чем всегда.
Он не
чувствовал никакой земной мысли; он не был разогрет пламенем земной страсти, нет, он был в эту минуту чист и непорочен, как девственный
юноша, еще дышущий неопределенною духовною потребностью любви.
Опытность, хладнокровие мужества и число благоприятствовали Иоанну; пылкая храбрость одушевляла новогородцев, удвояла силы их, заменяла опытность;
юноши, самые отроки становились в ряды на место убитых мужей, и воины московские не
чувствовали ослабления в ударах противников.
Каждый шаг
чувствовал юноша в своей груди — он делал его на поприще, им избранном, — и мысль, к которой он Давно приготовлялся, теперь, казалось, была слишком сильна для его груди.
Свитка на первых же порах нарочно старался побольше запугать неопытного
юношу, чтобы тем легче забрать его в руки и сделать ему невозможным поворот назад. Шишкин призадумался и даже приуныл немного. Он вдруг
почувствовал себя в положении мышонка, попавшегося в мышеловку на кусочек свиного сальца.
— Может, и на золотую дернем! — не без самодовольно-гордой заносчивости похвалился
юноша, покосясь на барышень. Он уже начинал понемногу хмелеть и все более
чувствовать себя молодцом.
— Господи! Как хорошо! — невольно прошептал
юноша. И, весь душевно приподнятый, восторженный и умиленный, он отдался благоговейному созерцанию величия и красоты беспредельного океана. Нервы его трепетали, какая-то волна счастья приливала к его сердцу. Он
чувствовал и радость и в то же время внутреннюю неудовлетворенность. Ему хотелось быть и лучше, и добрее, и чище. Ему хотелось обнять весь мир и никогда не сделать никому зла в жизни.
— Милица… Мила… Что-то сейчас с тобой? Как-то ты себя
чувствуешь, как переносишь свою рану? — проносилось так же быстро, под стать бегу лошади, в голове
юноши. — Скорее бы уж, скорее бы сдать поручение, привезти ответ и мчаться, мчаться за ней, — болезненно горело тревожной мыслью y него в мозгу.
В первую же минуту, убедившись в этом, Игорь
почувствовал ледяной холод во всем теле. Он смертельно испугался за своего друга. Холодные мурашки забегали по спине и липкие капли пота внезапно выступили на лбу
юноши… Что, если Мила умирает? Что, если шальная пуля сразила ее на смерть? Он по-прежнему
чувствовал на своем плече заметно отяжелевшую головку девушки, и сердце его сжалось больнее…
Мы спускались и поднимались, ныряя по ухабам. Тут я
почувствовал впервые, что Москва действительно расположена на холмах, как Рим. Но до Красной площади златоверхая первопрестольная столица не отзывалась еще, даже на мой провинциальный взгляд
юноши нигде не бывавшего, чем-нибудь особенно столичным. Весь ее пошиб продолжал быть обывательско-купецким.
— А, милый
юноша! — встретил его доктор. — Ну, как мы себя
чувствуем? Что скажете хорошенького?
Юноша опустил голову. Он
почувствовал, что в настоящую минуту он ничего более не добьется. Он, конечно, знал раньше, что встречи с матерью прекратятся с возвращением его в корпус. Отец дозволил переписку, это была милость, на которую он не смел даже надеяться.
Это не укрылось от «предметов его восторженного поклонения» и последние, увидав в нем доброго, отзывчивого на все хорошее
юношу и, вместе с тем, хорошего служаку, стали с ним в товарищеские отношения, вследствие чего Антон Антонович
почувствовал себя на седьмом небе.
Приближается
юноша… и его томит зной, и он
чувствует жажду…
Самые знатные
юноши, вырвавшись из города, где их стесняли приличия, здесь
чувствовали себя на свободе и не хотели уже ничем стесняться, а, напротив, предавались самым необузданным увлечениям своего возраста и темперамента.