Неточные совпадения
— Но я не
негр, я вымоюсь — буду похож на человека, — сказал Катавасов с своею обычною шутливостию, подавая руку и улыбаясь особенно блестящими из-за
черного лица зубами.
Кафры, не уступая им в пропорциональности членов, превышают их ростом. Это самое рослое племя — атлеты. Но лицом они не так красивы, как первые; у них лоб и виски плоские, скулы выдаются; лицо овальное, взгляд выразительный и смелый; они бледнее
негров; цвет более темно-шоколадный, нежели
черный.
Самые
черные были
негры племен финго, мозамбик, бичуанов и сулу.
Там молодой,
черный как деготь,
негр, лет двадцати и красавец собой, то есть с крутыми щеками, выпуклым лбом и висками, толстогубый, с добрым выражением в глазах, прекрасно сложенный, накрывал на стол.
А то раз весь выкрасился
черной краской и явился на пир
негром.
Глазам Кули представилась
черная африканская голова с кучерявою шерстью вместо волос.
Негр лежал, широко раскрыв остолбеневшие глаза. Он тяжело дышал ускоренным смрадным дыханием и шевелил пурпурным языком между запекшимися губами.
Изредка появлялся в заведении цирковый атлет, производивший в невысоких помещениях странно-громоздкое впечатление, вроде лошади, введенной в комнату, китаец в синей кофте, белых чулках и с косой,
негр из кафешантана в смокинге и клетчатых панталонах, с цветком в петлице и в крахмальном белье, которое, к удивлению девиц, не только не пачкалось от
черной кожи, но казалось еще более ослепительно-блестящим.
Черное, лоснящееся лицо, красные губы, сверкающие белки и вьющиеся волосы
негра показались Матвею как будто знакомыми.
За ним следует маленький, живой, очень подвижной старик с острою бородкой и с
черными, кудрявыми, как у
негра, волосами.
У стены, заросшей виноградом, на камнях, как на жертвеннике, стоял ящик, а из него поднималась эта голова, и, четко выступая на фоне зелени, притягивало к себе взгляд прохожего желтое, покрытое морщинами, скуластое лицо, таращились, вылезая из орбит и надолго вклеиваясь в память всякого, кто их видел, тупые глаза, вздрагивал широкий, приплюснутый нос, двигались непомерно развитые скулы и челюсти, шевелились дряблые губы, открывая два ряда хищных зубов, и, как бы живя своей отдельной жизнью, торчали большие, чуткие, звериные уши — эту страшную маску прикрывала шапка
черных волос, завитых в мелкие кольца, точно волосы
негра.
Вместо улиц тянулись бесконечные ряды труб и печей, посреди которых от времени до времени возвышались полуразрушенные кирпичные дома; на каждом шагу встречались с ним толпы оборванных солдат: одни, запачканные сажею,
черные как
негры, копались в развалинах домов; другие, опьянев от русского вина, кричали охриплым голосом: «Viva 1'еmpereur!» [Да здравствует император! (франц.)] — шумели и пели песни на разных европейских языках.
Самойленко только немногих помнил по фамилии, а про тех, кого забыл, говорил со вздохом: «Прекраснейший, величайшего ума человек!» Покончив с альбомом, фон Корен брал с этажерки пистолет и, прищурив левый глаз, долго прицеливался в портрет князя Воронцова или же становился перед зеркалом и рассматривал свое смуглое лицо, большой лоб и
черные, курчавые, как у
негра, волоса, и свою рубаху из тусклого ситца с крупными цветами, похожего на персидский ковер, и широкий кожаный пояс вместо жилетки.
В городе явился «толстовец», — первый, которого я встретил, — высокий, жилистый человек, смуглолицый, с
черной бородой козла и толстыми губами
негра.
«Плохие игрушки!» — сказал бы он сам себе, если бы имел время размыслить над этим. В его голове толпились еще некоторое время леса мачт, фантастические узоры, отдельные, мертвые, как он сам, слова, но скоро все кончилось. Пэд сочно хрипел, и это были последние пары. Матросы, подбежав к капитану, с содроганием увидели
негра: лицо Пэда было черно, как чугун, даже шея приняла синевато-черный цвет крови, выступившей под кожей.
От памятника Пушкина у меня и моя безумная любовь к
черным, пронесенная через всю жизнь, по сей день польщенность всего существа, когда случайно, в вагоне трамвая или ином, окажусь с
черным — рядом. Мое белое убожество бок о бок с
черным божеством. В каждом
негре я люблю Пушкина и узнаю Пушкина, —
черный памятник Пушкина моего до-грамотного младенчества и всея России.
Пушкин был
негр. У Пушкина были бакенбарды (NB! только у
негров и у старых генералов), у Пушкина были волосы вверх и губы наружу, и
черные, с синими белками, как у щенка, глаза, —
черные вопреки явной светлоглазости его многочисленных портретов. (Раз
негр —
черные [Пушкин был светловолос и светлоглаз (примеч. М. Цветаевой.)].)
Памятник Пушкина я любила за черноту — обратную белизне наших домашних богов. У тех глаза были совсем белые, а у Памятник-Пушкина — совсем
черные, совсем полные. Памятник-Пушкина был совсем
черный, как собака, еще
черней собаки, потому что у самой
черной из них всегда над глазами что-то желтое или под шеей что-то белое. Памятник Пушкина был
черный, как рояль. И если бы мне потом совсем не сказали, что Пушкин —
негр, я бы знала, что Пушкин —
негр.
Черногорцев я себе, конечно, представляла совершенно
черными:
неграми — представляла, Пушкиными — представляла, и горы, на которых живет это племя злое, — совершенно
черные:
черные люди в
черных горах: на каждом зубце горы — по крохотному злому
черному черногорчику (просто — чертику). А Бонапарте, наверное, красный. И страшный. И один на одной горе. (Что Бонапарте — тот же Наполеон, который в воздухе носится, я и не подозревала, потому что мать, потрясенная возможностью такого вопроса, ответить — забыла).
— Не арапы, то есть не
негры, которых ты называешь арапами, а канаки. И они, брат, не
черные, а темно-коричневые.
Постыдная эта торговля людьми еще процветала во времена нашего рассказа, и большие парусные корабли с трюмами, набитыми «
черным» грузом, то и дело совершали рейсы между берегами Африки и Южной Америки, снабжая последнюю невольниками. Скованные, томились несчастные
негры в трюмах во все время перехода. Нечего и говорить, что с ними обращались варварски, и случалось, этот «живой» груз доставлялся до места назначения далеко не в полном количестве.
Хотя вид этих
черных, полуголых, а то и почти голых «арапов», как называли
негров матросы, и возбуждал некоторые сомнения в том, что они созданы по подобию божию и вполне принадлежат к человеческой расе (были даже смелые попытки со стороны матроса Ковшикова, не без присущей ему отваги, приравнять
негров не то к обезьянам, не то, прости господи, к бесхвостым чертям), тем не менее, отношение к ним матросов было самое дружелюбное и в некоторых случаях даже просто трогательное, свидетельствующее о терпимости и о братском отношении простого русского человека ко всем людям, хотя бы они были «арапы» да еще сомнительного людского происхождения.
Себе Я напоминаю напудренного
негра, который боится рукавом стереть пудру и показать свою
черную кожу… ах, у Меня все еще
черная кожа!