Неточные совпадения
— Так! — отвечали странники. —
Кость
белая, кость
черная,
И поглядеть, так разные, —
Им разный и почет!
А бабам на Руси
Три петли: шелку
белого,
Вторая — шелку красного,
А третья — шелку
черного,
Любую выбирай!..
Невыносимо нагло и вызывающе подействовал на Алексея Александровича вид отлично сделанного художником
черного кружева на голове,
черных волос и
белой прекрасной руки с безыменным пальцем, покрытым перстнями.
Наступила самая торжественная минута. Тотчас надо было приступить к выборам. Коноводы той и другой партии по пальцам высчитывали
белые и
черные.
Молодые же были в дворянских расстегнутых мундирах с низкими талиями и широких в плечах, с
белыми жилетами, или в мундирах с
черными воротниками и лаврами, шитьем министерства юстиции.
Варенька в своем
белом платке на
черных волосах, окруженная детьми, добродушно и весело занятая ими и, очевидно, взволнованная возможностью объяснения с нравящимся ей мужчиной, была очень привлекательна.
И как ни
белы, как ни прекрасны ее обнаженные руки, как ни красив весь ее полный стан, ее разгоряченное лицо из-за этих
черных волос, он найдет еще лучше, как ищет и находит мой отвратительный, жалкий и милый муж».
Но туча, то
белея, то
чернея, так быстро надвигалась, что надо было еще прибавить шага, чтобы до дождя поспеть домой. Передовые ее, низкие и
черные, как дым с копотью, облака с необыкновенной быстротой бежали по небу. До дома еще было шагов двести, а уже поднялся ветер, и всякую секунду можно было ждать ливня.
На голове у нее, в
черных волосах, своих без примеси, была маленькая гирлянда анютиных глазок и такая же на
черной ленте пояса между
белыми кружевами.
Рожок газа прямо освещал бескровное, осунувшееся лицо под
черною шляпой и
белый галстук, блестевший из-за бобра пальто.
Несмотря на светлый цвет его волос, усы его и брови были
черные — признак породы в человеке, так, как
черная грива и
черный хвост у
белой лошади.
Сияние месяца там и там: будто
белые полотняные платки развешались по стенам, по мостовой, по улицам; косяками пересекают их
черные, как уголь, тени; подобно сверкающему металлу блистают вкось озаренные деревянные крыши, и нигде ни души — все спит.
Белый колоссальный ствол березы, лишенный верхушки, отломленной бурею или грозою, подымался из этой зеленой гущи и круглился на воздухе, как правильная мраморная сверкающая колонна; косой остроконечный излом его, которым он оканчивался кверху вместо капители, темнел на снежной белизне его, как шапка или
черная птица.
Черные фраки мелькали и носились врознь и кучами там и там, как носятся мухи на
белом сияющем рафинаде в пору жаркого июльского лета, когда старая ключница рубит и делит его на сверкающие обломки перед открытым окном; дети все глядят, собравшись вокруг, следя любопытно за движениями жестких рук ее, подымающих молот, а воздушные эскадроны мух, поднятые легким воздухом, влетают смело, как полные хозяева, и, пользуясь подслеповатостию старухи и солнцем, беспокоящим глаза ее, обсыпают лакомые куски где вразбитную, где густыми кучами.
Это был среднего роста, очень недурно сложенный молодец с полными румяными щеками, с
белыми, как снег, зубами и
черными, как смоль, бакенбардами.
В окна, обращенные на лес, ударяла почти полная луна. Длинная
белая фигура юродивого с одной стороны была освещена бледными, серебристыми лучами месяца, с другой —
черной тенью; вместе с тенями от рам падала на пол, стены и доставала до потолка. На дворе караульщик стучал в чугунную доску.
Большая размотала платок, закрывавший всю голову маленькой, расстегнула на ней салоп, и когда ливрейный лакей получил эти вещи под сохранение и снял с нее меховые ботинки, из закутанной особы вышла чудесная двенадцатилетняя девочка в коротеньком открытом кисейном платьице,
белых панталончиках и крошечных
черных башмачках.
К вечеру они опять стали расходиться: одни побледнели, подлиннели и бежали на горизонт; другие, над самой головой, превратились в
белую прозрачную чешую; одна только
черная большая туча остановилась на востоке.
Один из ямщиков — сгорбленный старик в зимней шапке и армяке — держал в руке дышло коляски, потрогивал его и глубокомысленно посматривал на ход; другой — видный молодой парень, в одной
белой рубахе с красными кумачовыми ластовицами, в
черной поярковой шляпе черепеником, которую он, почесывая свои белокурые кудри, сбивал то на одно, то на другое ухо, — положил свой армяк на козлы, закинул туда же вожжи и, постегивая плетеным кнутиком, посматривал то на свои сапоги, то на кучеров, которые мазали бричку.
Остап мой!» Перед ним сверкало и расстилалось
Черное море; в дальнем тростнике кричала чайка;
белый ус его серебрился, и слеза капала одна за другою.
Их лица, еще мало загоревшие, казалось, похорошели и
побелели; молодые
черные усы теперь как-то ярче оттеняли белизну их и здоровый, мощный цвет юности; они были хороши под
черными бараньими шапками с золотым верхом.
Там, где дорога кончилась, переходя в глухую тропу, у ног Ассоль мягко завертелась пушистая
черная собака с
белой грудью и говорящим напряжением глаз.
Завернутые полы его кафтана трепались ветром;
белая коса и
черная шпага вытянуто рвались в воздух; богатство костюма выказывало в нем капитана, танцующее положение тела — взмах вала; без шляпы, он был, видимо, поглощен опасным моментом и кричал — но что?
Он заглянул — Заметов, тот же самый Заметов и в том же виде, с перстнями, с цепочками, с пробором в
черных вьющихся и напомаженных волосах, в щегольском жилете и в несколько потертом сюртуке и несвежем
белье.
Входят Паратов (
черный однобортный сюртук в обтяжку, высокие лаковые сапоги,
белая фуражка, через плечо дорожная сумка), Робинзон (в плаще, правая пола закинута на левое плечо, мягкая высокая шляпа надета набок), Кнуров, Вожеватов. Иван выбегает из кофейной с веничком и бросается обметать Паратова.
Река еще не замерзала, и ее свинцовые волны грустно
чернели в однообразных берегах, покрытых
белым снегом.
В окнах марьинского дома зажигались огни; Прокофьич, в
черном фраке и
белых перчатках, с особенною торжественностию накрывал стол на семь приборов.
Аркадий оглянулся и увидал женщину высокого роста, в
черном платье, остановившуюся в дверях залы. Она поразила его достоинством своей осанки. Обнаженные ее руки красиво лежали вдоль стройного стана; красиво падали с блестящих волос на покатые плечи легкие ветки фуксий; спокойно и умно, именно спокойно, а не задумчиво, глядели светлые глаза из-под немного нависшего
белого лба, и губы улыбались едва заметною улыбкою. Какою-то ласковой и мягкой силой веяло от ее лица.
В большой комнате на крашеном полу крестообразно лежали темные ковровые дорожки, стояли кривоногие старинные стулья, два таких же стола; на одном из них бронзовый медведь держал в лапах стержень лампы; на другом возвышался
черный музыкальный ящик; около стены, у двери, прижалась фисгармония, в углу — пестрая печь кузнецовских изразцов, рядом с печью —
белые двери...
Его окружали люди, в большинстве одетые прилично, сзади его на каменном выступе ограды стояла толстенькая синеглазая дама в
белой шапочке, из-под каракуля шапочки на розовый лоб выбивались
черные кудри, рядом с Климом Ивановичем стоял высокий чернобровый старик в серой куртке, обшитой зеленым шнурком, в шляпе странной формы пирогом, с курчавой сероватой бородой. Протискался высокий человек в котиковой шапке, круглолицый, румяный, с веселыми усиками золотого цвета, и шипящими словами сказал даме...
Возвратясь в столовую, Клим уныло подошел к окну. В красноватом небе летала стая галок. На улице — пусто. Пробежал студент с винтовкой в руке. Кошка вылезла из подворотни.
Белая с
черным. Самгин сел к столу, налил стакан чаю. Где-то внутри себя, очень глубоко, он ощущал как бы опухоль: не болезненная, но тяжелая, она росла. Вскрывать ее словами — не хотелось.
Судаков сел к столу против женщин, глаз у него был большой, зеленоватый и недобрый, шея, оттененная
черным воротом наглухо застегнутой тужурки, была как-то слишком
бела. Стакан чаю, подвинутый к нему Алиной, он взял левой рукой.
Его обогнал жандарм, но он и
черная тень его — все было сказочно, так же, как деревья, вылепленные из снега, луна, величиною в чайное блюдечко, большая звезда около нее и синеватое, точно лед, небо — высоко над
белыми холмами, над красным пятном костра в селе у церкви; не верилось, что там живут бунтовщики.
Черное сукно сюртука и
белый, высокий, накрахмаленный воротник очень невыгодно для Краснова подчеркивали серый тон кожи его щек, волосы на щеках лежали гладко, бессильно, концами вниз, так же и на верхней губе, на подбородке они соединялись в небольшой клин, и это придавало лицу странный вид: как будто все оно стекало вниз.
С неба изливался голубой пламень, раскаляя ослепительно золото ризы, затканной
черными крестами; стая
белых голубей, кружась, возносилась в голубую бездонность.
Жена, нагнувшись, подкладывала к ногам его бутылки с горячей водой. Самгин видел на
белом фоне подушки черноволосую, растрепанную голову, потный лоб, изумленные глаза, щеки, густо заросшие
черной щетиной, и полуоткрытый рот, обнаживший мелкие, желтые зубы.
Через час он сидел в маленькой комнатке у постели, на которой полулежал обложенный подушками бритоголовый человек с
черной бородой, подстриженной на щеках и раздвоенной на подбородке
белым клином седых волос.
Какая-то сила вытолкнула из домов на улицу разнообразнейших людей, — они двигались не по-московски быстро, бойко, останавливались, собирались группами, кого-то слушали, спорили, аплодировали, гуляли по бульварам, и можно было думать, что они ждут праздника. Самгин смотрел на них, хмурился, думал о легкомыслии людей и о наивности тех, кто пытался внушить им разумное отношение к жизни. По ночам пред ним опять вставала картина
белой земли в красных пятнах пожаров,
черные потоки крестьян.
Просидев часа два, Самгин почти с наслаждением погрузился в
белую бурю на улице, — его толкало, покачивало,
черные фигуры вырывались из
белого вихря, наскакивая на него, обгоняя; он шел и чувствовал: да, начинается новая полоса жизни.
Устав стоять, он обернулся, — в комнате было темно; в углу у дивана горела маленькая лампа-ночник, постель на одном диване была пуста, а на
белой подушке другой постели торчала
черная борода Захария. Самгин почувствовал себя обиженным, — неужели для него не нашлось отдельной комнаты? Схватив ручку шпингалета, он шумно открыл дверь на террасу, — там, в темноте, кто-то пошевелился, крякнув.
Чувствовалось, что Безбедов искренно огорчен, а не притворяется. Через полчаса огонь погасили, двор опустел, дворник закрыл ворота; в память о неудачном пожаре остался горький запах дыма, лужи воды, обгоревшие доски и, в углу двора,
белый обшлаг рубахи Безбедова. А еще через полчаса Безбедов, вымытый, с мокрой головою и надутым, унылым лицом, сидел у Самгина, жадно пил пиво и, поглядывая в окно на первые звезды в
черном небе, бормотал...
— Это — ее! — сказала Дуняша. — Очень богатая, — шепнула она, отворяя тяжелую дверь в магазин, тесно набитый церковной утварью. Ослепительно сверкало серебро подсвечников, сияли золоченые дарохранильницы за стеклами шкафа, с потолка свешивались кадила; в
белом и желтом блеске стояла большая женщина, туго затянутая в
черный шелк.
Чувствуя себя, как во сне, Самгин смотрел вдаль, где, среди голубоватых холмов снега, видны были
черные бугорки изб, горел костер, освещая
белую стену церкви, красные пятна окон и раскачивая золотую луковицу колокольни. На перроне станции толпилось десятка два пассажиров, окружая троих солдат с винтовками, тихонько спрашивая их...
День, с утра яркий, тоже заскучал, небо заволокли ровным слоем сероватые, жидкие облака, солнце, прикрытое ими, стало, по-зимнему, тускло-белым, и рассеянный свет его утомлял глаза. Пестрота построек поблекла, неподвижно и обесцвеченно висели бесчисленные флаги, приличные люди шагали вяло. А голубоватая, скромная фигура царя, потемнев, стала еще менее заметной на фоне крупных, солидных людей, одетых в
черное и в мундиры, шитые золотом, украшенные бляшками орденов.
Бойкая рыжая лошаденка быстро и легко довезла Самгина с вокзала в город; люди на улицах, тоже толстенькие и немые, шли навстречу друг другу спешной зимней походкой; дома, придавленные пуховиками снега, связанные заборами, прочно смерзлись, стояли крепко; на заборах, с розовых афиш, лезли в глаза
черные слова: «Горе от ума», —
белые афиши тоже
черными словами извещали о втором концерте Евдокии Стрешневой.
Сзади саней тяжело подпрыгивали на рыжих лошадях двое полицейских в
черных шинелях, в
белых перчатках.
Рукою в
белой перчатке он держал плетку и, поднося ее к
белому, под
черной фуражкой, лицу, дымил папиросой.
Он был одет в
черную, неоднократно утюженную визитку, в
белый пикейный жилет, воротник его туго накрахмаленной рубашки замшился и подстрижен ножницами.
Соединение пяти неприятных звуков этого слова как будто требовало, чтоб его произносили шепотом. Клим Иванович Самгин чувствовал, что по всему телу, обессиливая его, растекается жалостная и скучная тревога. Он остановился, стирая платком пот со лба, оглядываясь. Впереди, в лунном тумане,
черные деревья похожи на холмы,
белые виллы напоминают часовни богатого кладбища. Дорога, путаясь между этих вилл, ползет куда-то вверх…
— Пусти, дурак, — тоже негромко пробормотала Дуняша, толкнула его плечом. — Ничего не понимают, — прибавила она, протаскивая Самгина в дверь. В комнате у окна стоял человек в
белом с сигарой в зубах, другой, в
черном, с галунами, сидел верхом на стуле, он строго спросил...