Неточные совпадения
Она вдруг
почувствовала, что она не жила, а росла и прозябала. Ее мучит жажда этой жизни, ее живых симпатий и
скорбей, труда, но прежде симпатий.
— Не все еще исчезло; ты вооружаешь душу мою, — вещал он мне, — против
скорби, дав
чувствовать мне, что бедствие мое не бесконечно…
Старик и Женни не возражали, они
чувствовали только неутешную
скорбь.
— Да, да, именно в роли… — вспыхнул Ромашов. — Сам знаю, что это смешно и пошло… Но я не стыжусь
скорбеть о своей утраченной чистоте, о простой физической чистоте. Мы оба добровольно влезли в помойную яму, и я
чувствую, что теперь я не посмею никогда полюбить хорошей, свежей любовью. И в этом виноваты вы, — слышите: вы, вы, вы! Вы старше и опытнее меня, вы уже достаточно искусились в деле любви.
Чувствуя, что смерть принимает его в свои объятия, протопоп сетовал об одном, что срок запрещения его еще не минул. Ахилла понимал это и разумел, в чем здесь главная
скорбь.
Только во время надгробного слова, сказанного одним из священников, Ахилла смирил
скорбь свою и, слушая, тихо плакал в платок; но зато, когда он вышел из церкви и увидел те места, где так много лет ходил вместе с Туберозовым, которого теперь несут заключенным в гробе, Ахилла
почувствовал необходимость не только рыдать, но вопить и кричать.
— Ах, что, — говорит, — в этом, Филимоша, что жирные эполеты? Разве другие-то это одно до сих пор имеют? Нет, да я, впрочем, на начальство и не ропщу: я сам знаю, что я к этой службе неспособен. Стараюсь — да неспособен, и вот это меня сокрушает. Я переведен сюда для пользы службы, а службе от меня никакой пользы нет, да и вперед не будет, и я это
чувствую и
скорблю… Мне худо потому, что я человек товарищественный. Вы ведь, я думаю, это помните?
Ни звука! Душа умирает
Для
скорби, для страсти. Стоишь
И
чувствуешь, как покоряет
Ее эта мертвая тишь.
По уходе его отец мой вдруг
почувствовал себя спокойнее. Точно как будто бы вместе с портретом свалилась тяжесть с его души. Он сам изумился своему злобному чувству, своей зависти и явной перемене своего характера. Рассмотревши поступок свой, он опечалился душою и не без внутренней
скорби произнес...
Вижу — у каждого свой бог, и каждый бог не многим выше и красивее слуги и носителя своего. Давит это меня. Не бога ищет человек, а забвения
скорби своей. Вытесняет горе отовсюду человека, и уходит он от себя самого, хочет избежать деяния, боится участия своего в жизни и всё ищет тихий угол, где бы скрыть себя. И уже
чувствую в людях не святую тревогу богоискания, но лишь страх пред лицом жизни, не стремление к радости о господе, а заботу — как избыть печаль?
Чувствую — пресытился я стонами и
скорбью земли, и блекнет дерзость духа моего; становлюсь я угрюм, молчалив, растёт во мне озлобление на всё и на всех.
Покачивают слова его, как ветром, и опустошают меня. Говорил он долго, понятно и нет, и
чувствую я: нет в этом человеке ни
скорби, ни радости, ни страха, ни обиды, ни гордости. Точно старый кладбищенский поп панихиду поёт над могилой: все слова хорошо знает, но души его не трогают они. Сначала-то страшной показалась мне его речь, но потом догадался я, что неподвижны сомнения его, ибо мертвы они…
— Отец настоятель, — ворчал он про себя. —
Скорбит о грехах мира. Нельзя, чорт возьми, и пошутить… Чорт бы побрал весь этот возвышенный тон! И эти тоже… Идут, как в воду опущенные… Согрешили…
чувствуют…
Авилов обернулся. Тяжелая, острая
скорбь внезапно охватила его, точно кто-то сжал грубой рукой его сердце. И почему-то в то же время он показался себе таким маленьким-маленьким, таким подленьким трусишкой. И,
чувствуя на своей спине взгляд Харитины, он весь съежился и приподнял вверх плечи, точно ожидая удара.
Тогда
скорбь вошла в мою душу с такою силой, что сердце мое стеснилось и я
почувствовал, что умру, и тут… ну, вот тут я и проснулся.
Не могу сказать, чтобы
скорбел о том и другом, п<отому> ч<то>
почувствовал себя свободным от очередных статей, однако был несколько удивлен…
И говорить: «Господи, да будет воля Твоя!» И
чувствовать над собою высшую
скорбь и любовь, и, отрешившись от своей воли, предать ее, не рассуждая, в руки высшей воли.
Ужасы и
скорби не в силах были опровергнуть в его глазах основной божественности жизни, которую он непрестанно
чувствовал душою.
В этой иллюзии держит человека Аполлон. Он — бог «обманчивого» реального мира. Околдованный чарами солнечного бога, человек видит в жизни радость, гармонию, красоту, не
чувствует окружающих бездн и ужасов. Страдание индивидуума Аполлон побеждает светозарным прославлением вечности явления.
Скорбь вылыгается из черт природы. Охваченный аполлоновскою иллюзией, человек слеп к
скорби и страданию вселенной.
Все это у нее выходило так невозмутимо ровно, но во всем этом я
чувствовал жгучие мучения ревности и святые, беззаветные уступки любви. Обо всем этом я
скорбел и влекся силою неодолимого тяготения по усвоенному направлению — и не мог восполнить потребности любви в благородном и великодушнейшем сердце моей матери.
Вечером монахи пели стройно, вдохновенно, служил молодой иеромонах с черной бородой; и преосвященный, слушая про жениха, грядущего в полунощи, и про чертог украшенный,
чувствовал не раскаяние в грехах, не
скорбь, а душевный покой, тишину и уносился мыслями в далекое прошлое, в детство и юность, когда также пели про жениха и про чертог, и теперь это прошлое представлялось живым, прекрасным, радостным, каким, вероятно, никогда и не было.
Я
чувствую, что благоговение мое мало-помалу обращается в страстную любовь. Да, я люблю ее! Боже, какая пропасть разделяет меня от нее! Душа ее полна гражданской
скорби, я же давно уже утерял свои идеалы и, затертый средою, живу пошлыми интересами толпы…
Наконец он вышел. Собрав вокруг себя всех монахов, он с заплаканным лицом и с выражением
скорби и негодования начал рассказывать о том, что было с ним в последние три месяца. Голос его был спокоен, и глаза улыбались, когда он описывал свой путь от монастыря до города. На пути, говорил он, ему пели птицы, журчали ручьи, и сладкие, молодые надежды волновали его душу; он шел и
чувствовал себя солдатом, который идет на бой и уверен в победе; мечтая, он шел и слагал стихи и гимны и не заметил, как кончился путь.
«О чем я всекрайне сожалею и что меня же столько беспокоит, есть твоя болезнь и что ты мне пишешь, что не в силах себя
чувствуешь оной выдержать. Я Бога прошу, чтобы он отвратил от тебя сию
скорбь, а меня избавил от такого удара, о котором и думать не могу без крайнего огорчения».
— Да ведь как я, владыко, его чувствовал-то! Как пришел-то он, батюшка мой, отрадненький! удивил и обрадовал. Сам суди: всей вселенной он не в обхват, а, видя ребячью
скорбь, под банный полочек к мальчонке подполз в дусе хлада тонка и за пазушкой обитал…