Неточные совпадения
Такое
определение никуда не годится уже потому, что близорукий охотник и в пятнадцати шагах не видит пестрин; стало, ему никогда не придется стрелять, а между тем он бьет бекасов иногда
лучше зоркого охотника.
Вот его собственное
определение: «То ли дело купец
хороший, гладкий да румяный, — вот как я.
Ольга Федотовна была
хороший барометр для
определения домашней атмосферы: она как нельзя более основательно предсказывала грозу и напрасно старалась отвести ее своими отводами, вроде советов, данных ею Gigot, и увещаний «не сердить княгиню», нашептанных по всему дому.
Самое общее из того, что мило человеку, и самое милое ему на свете — жизнь; ближайшим образом такая жизнь, какую хотелось бы ему вести, какую любит он; потом и всякая жизнь, потому что все-таки
лучше жить, чем не жить: все живое уже по самой природе своей ужасается погибели, небытия и любит жизнь. И кажется, что
определение...
Из этого ясно можно было понять — однако не поняли, — что для новой мысли
определения классики, романтики не свойственны, не существенны, что она ни то, ни другое или,
лучше, и то и другое, но не как механическая смесь, а как химический продукт, уничтоживший в себе свойства составных частей, как результат уничтожает причины, одействотворяя их, как силлогизм уничтожает в себе посылки.
Домна (так звали новую скотницу), хотя баба норова твердого, или,
лучше сказать, ничем не возмутимого, не могла, однако, вынести равнодушно
определения судьбы и тут же, зная наперед, сколько бесполезно роптать на нее, внятно проголосила, что жутко будет проклятому пострелу, невесть как несправедливо навязавшемуся ей на шею.
Комедия Ефимьева состояла из двух лиц: одного, пожилого господина, затевающего устроить театр, и другого, молодого человека, который, чтоб отвратить первого — своего
хорошего приятеля — от этого предприятия, является, для
определения в актеры, в разных видах и костюмах: дразнит и дурачит бедного антрепренера и, наконец, поселяет в нем отвращение к театру.
Здесь можно было бы найти много данных для
определения значения Станкевича в кругу его друзей; но мы уклоняемся от рассмотрения этого вопроса — отчасти потому, что оно завлекло бы нас очень далеко, а главным образом потому, что это дело изложено уже гораздо подробнее и
лучше, нежели как мы могли бы это сделать, в одной из статей о критике гоголевского периода литературы, помещавшихся в «Современнике» 1856 года.
«Нет, надо будет взять другие меры!.. Непременно другие меры!» — советовал он самому себе. Но какие именно будут эти предполагаемые меры, старик не определял, и даже будто избегал такого
определения: он только как бы утешал и баюкал себя тем, что меры непременно должны быть другими. «Хорошо бы всех этих господ тово… в шею! — показал он выразительным жестом, — чтобы и духом их тут не пахло! тогда будет отлично… тогда все как нельзя
лучше пойдет!.. Да-да, непременно другие меры»…
Бог же не благ, и потому Он не может быть
лучше, а если так, то не может стать и наилучшим: далеки от Бога эти три
определения: «благой», «
лучше», «наилучший...
Под большинство этих
определений подходит деятельность восстанавливающегося кристалла; под некоторые подходит деятельность брожения, гниения, и под все подходит жизнь каждой отдельной клеточки моего тела, для которых нет ничего — ни
хорошего, ни дурного. Некоторые процессы, происходящие в кристаллах, в протоплазме, в ядре протоплазмы, в клеточках моего тела и других тел, называют тем словом, которое во мне неразрывно соединено с сознанием стремления к моему благу.
Так, в уголовных делах ни одного
определения не обходилось без того, чтобы он не включил следующих речений: «
Лучше простить десять виновных, нежели наказать одного невинного.
На дворе была та адская осенне-зимняя петербургская погода, в которую, по
определению русского народа,
хороший хозяин не выгонит на двор собаки.
И тут судья не преминул поставить свой любимый текст: «
Лучше простить десять виновных, чем одного невинного наказать»; виновного же в
определении своем предоставил суду Божьему.
Сидевший был брюнет: волнистые волосы густою шапкой покрывали его красиво и правильно сложенную голову и оттеняли большой белый лоб, темные глаза, цвета, неподдающегося точному
определению, или,
лучше сказать, меняющие свой цвет по состоянию души их обладателя, смело и прямо глядели из-под как бы нарисованных густых бровей и их почти надменный блеск отчасти смягчался длинными ресницами; правильный орлиный нос с узкими, но по временам раздувающимися ноздрями, и алые губы с резко заканчивающимися линиями рта придавали лицу этого юноши какое-то властное, далеко не юношеское выражение.