Неточные совпадения
— Я не нахожу, — уже серьезно возразил Свияжский, — я только вижу то, что мы не умеем вести хозяйство и что, напротив, то хозяйство, которое мы вели при крепостном праве, не то что слишком высоко, а слишком низко. У нас нет ни
машин, ни рабочего скота
хорошего, ни управления настоящего, ни считать мы не умеем. Спросите у хозяина, — он не знает, что ему выгодно, что невыгодно.
Феклуша. А я, мaтушка, так своими глазами видела. Конечно, другие от суеты не видят ничего, так он им
машиной показывается, они
машиной и называют, а я видела, как он лапами-то вот так (растопыривает пальцы) делает. Hу, и стон, которые люди
хорошей жизни, так слышат.
Быть может, после этой войны будет
лучше понятно, что случилось с человечеством после властного вступления
машины в его жизнь.
Было в этом что-то
хорошее, теплое, действовавшее на толпу сорванцов уже тем, что юный учитель был для нас не только
машиной, задающей уроки, но и человеком, в маленьком счастье которого мы принимали как бы некоторое участие.
Он понимал, что Стабровский готовился к настоящей и неумолимой войне с другими винокурами и что в конце концов он должен был выиграть благодаря знанию, предусмотрительности и смелости, не останавливающейся ни перед чем. Ничего подобного раньше не бывало, и купеческие дела велись ощупью, по старинке. Галактион понимал также и то, что винное дело — только ничтожная часть других финансовых операций и что новый банк является здесь страшною силой, как
хорошая паровая
машина.
— Вот ты про
машину толкуешь, а
лучше поставить другую мельницу, — заговорил Михей Зотыч, не глядя на сына, точно говорил так, между прочим.
— Это жалко,
лучше бы, если б вы из арифметики по крайности хоть четыре правила сложения знали, то бы вам было гораздо пользительнее, чем весь Полусонник. Тогда бы вы могли сообразить, что в каждой
машине расчет силы есть, а то вот хоша вы очень в руках искусны, а не сообразили, что такая малая машинка, как в нимфозории, на самую аккуратную точность рассчитана и ее подковок несть не может. Через это теперь нимфозория и не прыгает и дансе не танцует.
Ночью особенно было хорошо на шахте. Все кругом спит, а паровая
машина делает свое дело, грузно повертывая тяжелые чугунные шестерни, наматывая канаты и вытягивая поршни водоотливной трубы. Что-то такое было бодрое,
хорошее и успокаивающее в этой неумолчной гигантской работе. Свои домашние мысли и чувства исчезали на время, сменяясь деловым настроением.
В
хорошую погоду ясно можно было слышать свисток паровой
машины, работавшей на Богоданке, и Матюшка каждый раз вздрагивал.
Они вдвоем обходили все корпуса и подробно осматривали, все ли в порядке. Мертвым холодом веяло из каждого угла, точно они ходили по кладбищу. Петра Елисеича удивляло, что фабрика стоит пустая всего полгода, а между тем везде являлись новые изъяны, требовавшие ремонта и поправок. Когда фабрика была в полном действии, все казалось и крепче и
лучше. Явились трещины в стенах,
машины ржавели, печи и горны разваливались сами собой, водяной ларь дал течь, дерево гнило на глазах.
Ведь это наша слава и гордость, кричное полосовое железо
лучше прокатанного в
машине, а между тем мы должны его закрыть, как невыгодную статью.
Работал старик, как
машина, с аккуратностью
хорошей работы старинных часов: в известный час он уже будет там, где ему следует быть, хоть камни с неба вались.
Словом, вся эта природа, интересовавшая его прежде только каким-нибудь очень уж красивым местоположением, очень
хорошей или чрезвычайно дурной погодой, каким-нибудь никогда не виданным животным, — стала теперь понятна ему в своих причинах, явилась
машиной, в которой все было теснейшим образом связано одно с другим.
–…А я — ни за что! Ни за что —
лучше голову в
Машину…
Каким образом, или,
лучше сказать, каким колдовством происходит там эта работа, эта чистка — никому не известно, но не подлежит никакому сомнению, что работа и чистка существуют, что
машина без отдыха работает своими колесами и никакие человеческие силы не остановят ее…
Вроде того, как если бы одни люди, чтобы освободить задержанную в реке воду, долго работая, прокопали бы уже всю канаву и им нужно бы было только открыть отверстие, чтобы вода сама устремилась и сделала остальное, и тут-то пришли бы другие люди и стали бы советовать, что гораздо
лучше, вместо того чтобы спускать воду, устроить над рекой такую
машину с черпаками, которые, вычерпывая воду с одной стороны, переливали бы ее с другой в тот же пруд.
Чтобы поправить свою неловкость с первой рюмкой, я выпил залпом вторую и сразу почувствовал себя как-то необыкновенно легко и почувствовал, что люблю всю «академию» и что меня все любят. Главное, все такие
хорошие… А
машина продолжала играть, у меня начинала сладко кружиться голова, и я помню только полковника Фрея, который сидел с своей трубочкой на одном месте, точно бронзовый памятник.
Двоеточие. Давай сядем. Так вот — явились, значит, немцы… У меня заводишко старый,
машины — дрянь, а они, понимаешь, все новенькое поставили, — ну, товар у них
лучше моего и дешевле… Вижу — дело мое швах… подумал —
лучше немца не сделаешь… Ну, и решил — продам всю музыку немцам. (Задумчиво молчит.)
— Разве вы не думаете, что
машина так же освобождает физическую энергию человека, как
хорошая книга его дух?
— И отчего это у нас ничего не идет! — вдруг как-то нечаянно сорвалось у меня с языка, —
машин накупим — не действуют; удобрения накопим видимо-невидимо — не родит земля, да и баста! Знаешь что? Я так думаю, чем машины-то покупать,
лучше прямо у Донона текущий счет открыть — да и покончить на этом!
— Это вроде как у нас тоже, — вставил свое слово будущий дьякон. — У нас хоть и нет
машин, а тоже гонят изо всех мест. Меня из духовного училища выгнали за то, что табаку покурил… Прежде
лучше было: налупят бок, а не выгонят.
— Гм… А не
лучше ли было бы поставить три таких паровых
машин, как у Бучинского? Ведь оне стоили бы не дороже канавы, а в случае окончания работ вы канаву бросите, а
машины продали бы.
Их произведения были тогда в
хорошей цене, потому что при ручной работе производство никогда не могло достигать таких обширных размеров, как при существовании
машин.
Наконец вмешался староста, которому как будто сообщалось мое нетерпение. Он
лучше меня, конечно, знал ту разверсточную
машину, которая так шумно действовала перед нашими глазами, и видел, что пока она сделает точно и справедливо свое дело, — пройдет еще немало времени… И вот он выступил вперед, одним окриком остановил шум, потом повернулся к иконе и перекрестился широким крестом. Кое-где в толпе руки тоже поднялись инстинктивно для креста… Тревожная ночь производила свое действие на грубые нервы…
В те отдаленные времена немало было моряков, выражавших такие опасения. Но время показало, что и дисциплина не пропала, и матросы добросовестно и усердно исполняют свое дело, и едва ли не
лучше прежнего, и без тех ужасных сцен варварских расправ былого времени. И главное — матрос перестал работать из-под палки, перестал быть
машиной и сделался человеком.
Обширная усадьба, несколько деревянных бараков, два-три больших каменных корпуса, паровая
машина стучит целый день, освещение электрическое, в кухне все стряпают на пару, даже жаркое выходит готовым из парового шкапа; вокруг поля есть запашка, рига, скотный двор, кузница. В каждом отделении — мужском и женском — мастерские. Буйные особо, и у них садики, где их держат в
хорошую погоду почти целый день. Ему предложил директор выбрать какое-нибудь ремесло. Он взял кузнечное.
— Да вот от Одессы никак седьмые сутки иду. Еще спасибо кондуктору, подвез на
машине, — рубль и два двугривенных взял… Тяжело теперь идти. Вышли мы осенью, тогда хорошо было, дожди шли. А теперь земля твердая, — сил нет, жарко… А все-таки
лучше, чем по морю, — прибавила она, помолчав. — Вот где мук-то натерпелись! Качает пароход, народу много, скот тут же; все на одну сторону сбиваются. Рвет всех, духота… Вспомнишь — тяжко становится!
Ведь она делается же кругом, худо ли, хорошо ли — с потерями и тратами, с пороками и страстями. И народ, и разночинцы, и купцы, и чиновники, и интеллигенты — все захвачены огромной
машиной государственной и социальной жизни. Все в ней перемелется, шелуха отлетит; а
хорошая мука пойдет на питательный хлеб.
— Тем
лучше, — однажды заметил на это Павел Петрович, — это ведь
машина, которая только должны уметь повиноваться.