Эти серые маленькие черви, так источившие гору, — то же самое, что и его капли, которые первыми идут на неприступные и
холодные скалы берегов в вечном стремлении моря расширить свои пределы и первыми гибнут, разбиваясь о них.
Неточные совпадения
Нам должно было спускаться еще верст пять по обледеневшим
скалам и топкому снегу, чтоб достигнуть станции Коби. Лошади измучились, мы продрогли; метель гудела сильнее и сильнее, точно наша родимая, северная; только ее дикие напевы были печальнее, заунывнее. «И ты, изгнанница, — думал я, — плачешь о своих широких, раздольных степях! Там есть где развернуть
холодные крылья, а здесь тебе душно и тесно, как орлу, который с криком бьется о решетку железной своей клетки».
Женская фигура, с лицом Софьи, рисовалась ему белой,
холодной статуей, где-то в пустыне, под ясным, будто лунным небом, но без луны; в свете, но не солнечном, среди сухих нагих
скал, с мертвыми деревьями, с нетекущими водами, с странным молчанием. Она, обратив каменное лицо к небу, положив руки на колени, полуоткрыв уста, кажется, жаждала пробуждения.
И вдруг из-за
скал мелькнул яркий свет, задрожали листы на деревьях, тихо зажурчали струи вод. Кто-то встрепенулся в ветвях, кто-то пробежал по лесу; кто-то вздохнул в воздухе — и воздух заструился, и луч озолотил бледный лоб статуи; веки медленно открылись, и искра пробежала по груди, дрогнуло
холодное тело, бледные щеки зардели, лучи упали на плечи.
В одном месте прямо из
скалы, чуть-чуть, текла струя свежей,
холодной воды; под ней вставлен был арестантами железный желобок.
–…Я лежал на
скале Эльбруса… — Вдруг совершенно неожиданно выливается строчка почему-то стихов. Я не думал… Как-то смаху, без остановки и без поправки вытекло у меня это стихотворение. Оно, верно, отвечало картинам. Но эпически
холодным. Я бросил тетрадку.
Подъем все продолжался… Только раз я почувствовал повод. Это на миг лошадь поскользнулась. Перед нами пещера в
скале. Сверху рядом мелких каскадиков струятся ключи. Ага остановился, сказав, что надо отдохнуть — дорога будет трудная. Через минуту мы и лошади наслаждались великолепной
холодной водой, может быть, бегущей из ледников Каштан-тау.
Целую неделю я гляжу на полосу бледного неба меж высокими берегами, на белые склоны с траурной каймой, на «пади» (ущелья), таинственно выползающие откуда-то из тунгусских пустынь на простор великой реки, на
холодные туманы, которые тянутся без конца, свиваются, развертываются, теснятся на сжатых
скалами поворотах и бесшумно втягиваются в пасти ущелий, будто какая-то призрачная армия, расходящаяся на зимние квартиры.
Это было несколько дней назад, на дороге между двумя станками. Был серый, неприятный день с
холодным пасмурным небом и пронизывающим ветром, наметавшим кое-где сугробы сухого снега и свистевшим в обнаженных придорожных кустах и деревьях. Мы ехали с раннего утра и уже устали от холода, пустынного ветра и пестрого мелькания снежных пятен и обнаженных
скал.
Луна совсем поднялась над суровыми очертаниями молчаливых гор и кинула свои
холодные отблески на берег, на перелески и
скалы… Но лицо Микеши было мне видно плохо. Только глаза его, черные и большие, выделялись в сумерках вопросительно и загадочно…
Я напрасно старался узнать имя этого человека и подробности этого события: равнодушная и
холодная Сибирь плохо хранит эти сведения, и память об этой когда-то, может быть, яркой жизни и трагической смерти замирает отголосками неясной легенды, связанной уже только со
скалой, но не с человеком…