Неточные совпадения
— Тебя послушать, так ты и бумаги не умеешь в управу написать, и письма к домовому
хозяину, а к Ольге письмо написал же? Не путал там которого и что? И бумага нашлась атласная, и чернила из английского
магазина, и почерк бойкий: что?
При входе сидел претолстый китаец, одетый, как все они, в коленкоровую кофту, в синие шаровары, в туфлях с чрезвычайно высокой замшевой подошвой, так что на ней едва можно ходить, а побежать нет возможности. Голова, разумеется, полуобрита спереди, а сзади коса. Тут был приказчик-англичанин и несколько китайцев. Толстяк и был
хозяин. Лавка похожа на
магазины целого мира, с прибавлением китайских изделий, лакированных ларчиков, вееров, разных мелочей из слоновой кости, из пальмового дерева, с резьбой и т. п.
Мы очутились в европейском
магазине, но в нем царствовал такой эклектизм, что ни за что не скажешь сразу, чем торгует
хозяин.
При
магазине была колбасная; чтобы иметь товар подешевле,
хозяин заблаговременно большими партиями закупал кишки, и они гнили в бочках, распространяя ужасную вонь. По двору носилась злющая собака, овчарка Енотка, которая не выносила полицейских. Чуть увидит полицейского — бросается. И всякую собаку, забежавшую на двор, рвала в клочья.
Жена продавца фотографических принадлежностей села с
хозяином, офицером и старой, глухой дамой в парике, вдовой содержателя музыкального
магазина, большой охотницей и мастерицей играть. Карты шли к жене продавца фотографических принадлежностей. Она два раза назначила шлем. Подле нее стояла тарелочка с виноградом и грушей, и на душе у нее было весело.
После обеда
хозяин лег спать в комнатке за
магазином, а я, открыв золотые его часы, накапал в механизм уксуса. Мне было очень приятно видеть, как он, проснувшись, вышел в
магазин с часами в руках и растерянно бормотал...
Часто, бывало,
хозяин уходил из
магазина в маленькую комнатку за прилавком и звал туда Сашу; приказчик оставался глаз на глаз с покупательницей. Раз, коснувшись ноги рыжей женщины, он сложил пальцы щепотью и поцеловал их.
Кроме
хозяина, в
магазине торговал мой брат, Саша Яковов, и старший приказчик — ловкий, липкий и румяный человек. Саша носил рыженький сюртучок, манишку, галстук, брюки навыпуск, был горд и не замечал меня.
Зарывая носки сапог в снег, он медленно ушел за угол церкви, а я, глядя вслед ему, уныло, испуганно думал: действительно пошутил старичок или подослан был
хозяином проверить меня? Идти в
магазин было боязно.
Слушая беседы
хозяев о людях, я всегда вспоминал
магазин обуви — там говорили так же. Мне было ясно, что
хозяева тоже считают себя лучшими в городе, они знают самые точные правила поведения и, опираясь на эти правила, неясные мне, судят всех людей безжалостно и беспощадно. Суд этот вызывал у меня лютую тоску и досаду против законов
хозяев, нарушать законы — стало источником удовольствия для меня.
По утрам кухарка, женщина больная и сердитая, будила меня на час раньше, чем его; я чистил обувь и платье
хозяев, приказчика, Саши, ставил самовар, приносил дров для всех печей, чистил судки для обеда. Придя в
магазин, подметал пол, стирал пыль, готовил чай, разносил покупателям товар, ходил домой за обедом; мою должность у двери в это время исполнял Саша и, находя, что это унижает его достоинство, ругал меня...
Я знал, что он и приказчик обкрадывают
хозяина: они прятали пару ботинок или туфель в трубу печи, потом, уходя из
магазина, скрывали их в рукавах пальто. Это не нравилось мне и пугало меня, — я помнил угрозу
хозяина.
Гаврик — человек лет двенадцати от роду, полный, немножко рябой, курносый, с маленькими серыми глазами и подвижным личиком. Он только что кончил учиться в городской школе и считал себя человеком взрослым, серьёзным. Его тоже занимала служба в маленьком, чистом
магазине; он с удовольствием возился с коробками и картонками и старался относиться к покупателям так же вежливо, как
хозяин.
— Трудно? Тебе? Врёшь ты! — вскричал Илья, вскочив с кровати и подходя к товарищу, сидевшему под окном. — Мне — трудно, да! Ты — что? Отец состарится —
хозяин будешь… А я? Иду по улице, в
магазинах вижу брюки, жилетки… часы и всё такое… Мне таких брюк не носить… таких часов не иметь, — понял? А мне — хочется… Я хочу, чтобы меня уважали… Чем я хуже других? Я — лучше! А жулики предо мной кичатся, их в гласные выбирают! Они дома имеют, трактиры… Почему жулику счастье, а мне нет его? Я тоже хочу…
Наша беседа с Н. В. Васильевым началась с воспоминаний о воронежском сезоне, а потом стала общей. Особенно много знал о Воронеже старший, бывший в то время приказчиком в книжном
магазине и имевший большое знакомство. Во время арестов в 1880 году книжный
магазин закрыла полиция, а Назарушку вместе с его
хозяином выслали на родину.
Дядя заставил Евсея проститься с
хозяевами и повёл его в город. Евсей смотрел на всё совиными глазами и жался к дяде. Хлопали двери
магазинов, визжали блоки; треск пролёток и тяжёлый грохот телег, крики торговцев, шарканье и топот ног — все эти звуки сцепились вместе, спутались в душное, пыльное облако. Люди шли быстро, точно боялись опоздать куда-то, перебегали через улицу под мордами лошадей. Неугомонная суета утомляла глаза, мальчик порою закрывал их, спотыкался и говорил дяде...
Таким словам научили
хозяева своих гостей, что каждый раз потом, когда генуэзцы в
магазине или на базаре пробовали объясняться по-русски, то приказчики падали от хохота на свои прилавки, а женщины стремглав бросались бежать куда попало, закрывая от стыда головы платками.
В маленькой комнатке за
магазином жила сестра
хозяина, я кипятил для нее самовары, но старался возможно реже видеть ее — неловко было мне с нею. Ее детские глаза смотрели на меня все тем же невыносимым взглядом, как при первых встречах, в глубине этих глаз я подозревал улыбку, и мне казалось, что это насмешливая улыбка.
Но, хотя действительность протекала где-то за пределами его внимания, — он скоро почувствовал: в булочной есть что-то необычайное, в
магазине торгуют девицы, неспособные к этому делу, читающие книжки, — сестра
хозяина и подруга ее, большая, розовощекая, с ласковыми глазами. Приходят студенты, долго сидят в комнате за
магазином и кричат или шепчутся о чем-то.
Хозяин бывает редко, а я, «подручный», являюсь как будто управляющим булочной.
Заходим мы в один
магазин, в амбар ли, уж не знаю;
хозяин такой видный, важный, стоит за конторкой, что-то пишет.
Каждый день — на рассвете — я должен был тащить в одно из отделений
магазина корзину свежих булок, и все три наложницы
хозяина были знакомы мне.
В начале сентября работа в мастерской кипела. Наступил книжный и учебный сезон, в громадном количестве шли партии учебников. Теперь кончали в десять часов вечера, мастерскую запирали на ключ и раньше никого не выпускали. Но выпадали вечера, когда делать было нечего, а девушек все-таки держали до десяти: мастера за сверхурочные часы получали по пятнадцати копеек в час, и они в это время, тайно от
хозяина, работали свою частную работу — заказ писчебумажного
магазина на школьные тетради.
Очень просто: контора журнала была при
магазине, принадлежавшем бывшему
хозяину, и вся подписка шла в его карман до конца года; следовательно, у меня не было фактической возможности ничего проверить.
В
магазине я нашел и
хозяина, самого Печаткина — личность, которая — увы! — сыграла довольно-таки печальную роль в моих испытаниях литературного деятеля, о чем расскажу дальше.