Неточные совпадения
Из географии, в порядке,
по книге, как
проходили в
классе,
по климатам,
по народам, никак и ничего он не мог рассказать, особенно когда учитель спросит...
Но не все имеют право носить
по две сабли за поясом: эта честь предоставлена только высшему
классу и офицерам; солдаты носят
по одной, а простой
класс вовсе не носит; да он же
ходит голый, так ему не за что было бы и прицепить ее, разве зимой.
Через год после того, как пропал Рахметов, один из знакомых Кирсанова встретил в вагоне,
по дороге из Вены в Мюнхен, молодого человека, русского, который говорил, что объехал славянские земли, везде сближался со всеми
классами, в каждой земле оставался постольку, чтобы достаточно узнать понятия, нравы, образ жизни, бытовые учреждения, степень благосостояния всех главных составных частей населения, жил для этого и в городах и в селах,
ходил пешком из деревни в деревню, потом точно так же познакомился с румынами и венграми, объехал и обошел северную Германию, оттуда пробрался опять к югу, в немецкие провинции Австрии, теперь едет в Баварию, оттуда в Швейцарию, через Вюртемберг и Баден во Францию, которую объедет и обойдет точно так же, оттуда за тем же проедет в Англию и на это употребит еще год; если останется из этого года время, он посмотрит и на испанцев, и на итальянцев, если же не останется времени — так и быть, потому что это не так «нужно», а те земли осмотреть «нужно» — зачем же? — «для соображений»; а что через год во всяком случае ему «нужно» быть уже в Северо — Американских штатах, изучить которые более «нужно» ему, чем какую-нибудь другую землю, и там он останется долго, может быть, более года, а может быть, и навсегда, если он там найдет себе дело, но вероятнее, что года через три он возвратится в Россию, потому что, кажется, в России, не теперь, а тогда, года через три — четыре, «нужно» будет ему быть.
По субботам члены «Русского гимнастического общества» из дома Редлиха на Страстном бульваре после вечерних
классов имели обычай
ходить в ближайшие Сандуновские бани, а я всегда шел в Палашовские, рядом с номерами «Англия», где я жил.
Кончив это, он
сошел с кафедры и неторопливо прошелся вдоль скамей
по классу, думая о чем-то, как будто совсем не имеющем отношения к данной минуте и к тому, что на него устремлено полсотни глаз, внимательных, любопытных, изучающих каждое его движение.
Когда мы
проходили по коридору, из пустого
класса выскочил Домбровский.
Уже в третьем
классе ходили по рукам рукописные списки Баркова, подложного Пушкина, юношеские грехи Лермонтова и других: «Первая ночь», «Вишия», «Лука», «Петергофский праздник», «Уланша», «Горе от ума», «Поп» и т. д.
На прошлой неделе, когда он
проходил по платформе мимо того же курьерского поезда, он заметил высокую, стройную, очень красивую даму в черном платье, стоявшую в дверях вагона первого
класса.
Юнкера старшего
класса уже успели разобрать,
по присланному из Петербурга списку, двести офицерских вакансий в двухстах различных полках.
По субботам они
ходили в город к военным портным примерить в последний раз мундир, сюртук или пальто и ежедневно, с часа на час, лихорадочно ждали заветной телеграммы, в которой сам государь император поздравит их с производством в офицеры.
Показалось Александрову, что он знал эту чудесную девушку давным-давно, может быть, тысячу лет назад, и теперь сразу вновь узнал ее всю и навсегда, и хотя бы
прошли еще миллионы лет, он никогда не позабудет этой грациозной, воздушной фигуры со слегка склоненной головой, этого неповторяющегося, единственного «своего» лица с нежным и умным лбом под темными каштаново-рыжими волосами, заплетенными в корону, этих больших внимательных серых глаз, у которых раек был в тончайшем мраморном узоре, и вокруг синих зрачков играли крошечные золотые кристаллики, и этой чуть заметной ласковой улыбки на необыкновенных губах, такой совершенной формы, какую Александров видел только в корпусе, в рисовальном
классе, когда,
по указанию старого Шмелькова, он срисовывал с гипсового бюста одну из Венер.
Затем она
сошла вниз
по крутой железной лестнице во второй
класс. Там заняты были все места; даже в обеденной зале на диванах, шедших вдоль
по стенам, лежали одетыми бледные, стонущие люди.
Однажды приятель его, учитель, тоже из семинаристов,
по прозванию Кафернаумский, отличавшийся тем, что у него с самого рождения не
проходил пот и что он в тридцать градусов мороза беспрестанно утирался, а в тридцать жа́ра у него просто открывалась капель с лица, встретив Ивана Афанасьевича в
классе, сказал ему, нарочно при свидетелях...
Гурмыжская. Вы не судите
по наружности. Он, бедный, слаб здоровьем, и, представьте себе, какое несчастие! Он поэтому отстал от своих товарищей, так что все еще был в гимназии и, кажется, даже еще в средних
классах. У него уж и усики, и мысли совсем другие, и дамы стали им интересоваться; а он должен с мальчиками, шалунами,
ходить в школу. Это унижало его, он скучал, удалялся от людей, бродил один
по глухим улицам.
Долго
ходили репетиторы и приготовляли меня в пятый
класс, потом я служил
по различным ведомствам, проводя большую часть дня совершенно праздно, и мне говорили, что это — умственный труд; моя деятельность в сфере учебной и служебной не требовала ни напряжения ума, ни таланта, ни личных способностей, ни творческого подъема духа: она была машинной; а такой умственный труд я ставлю ниже физического, презираю его и не думаю, чтобы он хотя одну минуту мог служить оправданием праздной, беззаботной жизни, так как сам он не что иное, как обман, один из видов той же праздности.
В синем форменном фраке с золотыми пуговицами, в безукоризненном белье, он, бывало, ходит-ходит
по классу от окон к дверям и вдруг, точно мимоходом, юркнет за доску.
Всякий новичок считался общим достоянием второго
класса, но бывали случаи, что один из «отчаянных» всецело завладевал каким-нибудь особенно питательным малышом, брал его, так сказать, на оброк. Для этого отчаянный оказывал сначала новичку лестное внимание,
ходил с ним
по зале обнявшись и в конце концов обещал ему свое великодушное покровительство.
Каждую перемену между
классами они сходились и все время
ходили по коридору, разговаривая между собою задушевнейшим образом.
Каждое утро он являлся в
класс, облитый потом, хотя по-прежнему
ходил в одном только вицмундирчике.
Местными дознаниями было открыто, что Павлушкина мать была когда-то дьячихою, а потом
ходила в городе
по стиркам, а иногда просила милостыни. Павел был ею воспитан в тяжкой доле и мог бы, кажется, постичь жизнь, но не удался — «все клонил к легкомысленности» и за то был исключен из третьего
класса и долго болтался «без приделения», и теперь он еще не был совсем определен «во место Аллилуя», а пока только был еще временно приукажен, что выходило вроде испытания.
Проходя из
класса по гимназическому коридору, он встретил гурьбу учеников, которая, пропустив его мимо себя, вдруг единодушно зашишикала, и среди этого шума раздалось несколько голосов: «шпион! шпион!
По рядам девочек
прошел ропот: это было наказание, достойное разве что седьмушек! Оставить без передника старшую воспитанницу, воспитанницу выпускного
класса, считалось в институте величайшим позором, и такое наказание ложилось клеймом на весь
класс.
Батюшка никогда не сидел на кафедре. Перед его уроком к первой скамейке среднего ряда придвигался маленький столик, куда клались учебники, журнал и ставилась чернильница с пером для отметок. Но батюшка и за столом никогда не сидел, а
ходил по всему
классу, останавливаясь в промежутках между скамейками. Особенно любил он Нину и называл ее «чужестраночкой».
Мы гурьбою высыпали из
класса и в ожидании чтения отметок
ходили по коридору. А в
классе в это время обсуждались наши ответы и ставились баллы. Мне было поставлено 12 с плюсом.
На обратном пути,
проходя с тою же Додо мимо швейцарской,
по дороге в
класс я увидела высокую, статную фигуру отца за стеклянной дверью.
Я ехал туда
по делу заклада моего имения. Поехал он на мой счет, но демократически, в третьем
классе. Дорогой, разумеется, выпивал и на ярмарке поселился в каких-то дешевых номерах и стал
ходить по разным тамошним трущобам для добычи бытового материала.
Труппа была весьма и весьма средняя, хуже даже теперешней труппы Михайловского театра. Но юный фрачник-гимназист седьмого
класса видел перед собою подлинную французскую жизнь, слышал совсем не такую речь, как в наших гостиных, когда в них говорили по-французски. Давали бульварную мелодраму «Кучер Жан», которая позднее долго не
сходила со сцены Малого театра, с Самариным в заглавной роли, под именем «Извозчик».
И когда, к шестому
классу гимназии, меня стали держать с меньшей строгостью
по части выходов из дому (хотя еще при мне и состоял гувернер), я сближался с «простецами» и любил
ходить к ним, вместе готовиться, гулять, говорить о прочитанных романах, которые мы поглощали в больших количествах, беря их на наши крошечные карманные деньги из платной библиотеки.
Прохаживаясь
по платформе, я заметил, что большинство гулявших пассажиров
ходило и стояло только около одного вагона второго
класса, и с таким выражением, как будто в этом вагоне сидел какой-нибудь знаменитый человек. Среди любопытных, которых я встретил около этого вагона, между прочим, находился и мой спутник, артиллерийский офицер, малый умный, теплый и симпатичный, как все, с кем мы знакомимся в дороге случайно и не надолго.
Мама, как узнала, пришла в ужас: да что же это! Ведь этак и убить могут ребенка или изуродовать на всю жизнь! Мне было приказано
ходить в гимназию с двоюродным моим братом Генею, который в то время жил у нас. Он был уже во втором
классе гимназии. Если почему-нибудь ему нельзя было идти со мной, то до Киевской улицы (она врагу моему уже была не
по дороге) меня провожал дворник. Мальчишка издалека следил за мною ненавидящими глазами, — как меня тяготила и удивляла эта ненависть! — но не подходил.
Сережа, по-французски же, сообщил ему, что у них в
классе уже давно
ходили разные толки, — он даже одного своего товарища проучил, — будто Александр Ильич"неблагонамеренный", — он так и выразился этим русским словом, — и был когда-то лишен всяких прав, как заговорщик.