Неточные совпадения
— Например — наша вера рукотворенного не принимат. Спасов образ, который нерукотворенный, — принимам, а прочее — не можем. Спасов-то образ — из чего? Он — из пота, из крови Христовой. Когда Исус Христос на Волхову гору крест нес, тут ему неверный Фома-апостол рушничком личико и обтер, — удостоверить себя хотел: Христос ли? Личико на полотне и
осталось — он! А вся прочая икона, это — фальшь, вроде бы как
фотография ваша…
Несколько раз в продолжение дня, как только она
оставалась одна, Маслова выдвигала карточку из конверта и любовалась ею; но только вечером после дежурства,
оставшись одна в комнате, где они спали вдвоем с сиделкой, Маслова совсем вынула из конверта
фотографию и долго неподвижно, лаская глазами всякую подробность и лиц, и одежд, и ступенек балкона, и кустов, на фоне которых вышли изображенные лица его и ее и тетушек, смотрела на выцветшую пожелтевшую карточку и не могла налюбоваться в особенности собою, своим молодым, красивым лицом с вьющимися вокруг лба волосами.
— И отлично, — соглашался Половодов. — Теперь нам
остается только перейти, то есть, вернее сказать, переехать от
фотографии к оригиналу. Тонечка, ты извини нас с Сергеем Александрычем: мы сейчас отправляемся к Ляховскому.
В них, как всегда бывает в
фотографиях, захватилось и
осталось много случайного, неловкие складки, неловкие позы, слишком выступившие мелочи, рядом с нерукотворенными чертами событий и неподслащенными чертами лиц…
Много, много раз, таясь от товарищей и особенно от соседей по кровати, становился Александров на колени у своего деревянного шкафчика, осторожно доставал из него дорогую
фотографию, освобождал ее от тонкого футляра и папиросной бумаги и,
оставаясь в такой неудобной позе, подолгу любовался волшебно милым лицом.
Федотик(смеется). Все дочиста. Ничего не
осталось. И гитара сгорела, и
фотография сгорела, и все мои письма… И хотел подарить вам записную книжечку — тоже сгорела.
От нас
останутся на земле, быть может, только выцветшие
фотографии, и они никогда никому ничего не скажут о радостях и муках нашего бытия, поглощённых неизвестностью.
— Теперь, — сказала она, — мы можем действовать смело, никакие отсрочки нам больше не нужны и никто нам не страшен: Синтянин безвластен; его жена замарана интригой с тобою:
фотография, которую ты прислал мне, сослужит нам свою службу; Форов и Евангел причастны к делу о волнении крестьян; Висленев сумасшедший; Подозеров зачеркнут вовсе.
Остается одно: чтобы нам не мешал Кюлевейн. С него надо начать.
Скучать ей было некогда, а если ей случалось
оставаться одной и поджидать поздно ночью своего господина, то она чувствовала «жуть» и тоже нашла чем себе помочь в этом горе: она брала из пачки писательских
фотографий карточку Александра Дюма с его страшно кучерявою шевелюрой и начинала ее рассматривать: «тогда ей тотчас же становилось смешно», и жуткость проходила.