Неточные совпадения
Так начиналась своеобразная
фантастическая лекция о
жизни и людях — лекция, в которой, благодаря прежнему образу
жизни Лонгрена, случайностям, случаю вообще, — диковинным, поразительным и необыкновенным событиям отводилось главное место.
Тут дело
фантастическое, мрачное, дело современное, нашего времени случай-с, когда помутилось сердце человеческое; когда цитуется фраза, что кровь «освежает»; когда вся
жизнь проповедуется в комфорте.
— В докладе моем «О соблазнах мнимого знания» я указал, что
фантастические, невообразимые числа математиков — ирреальны, не способны дать физически ясного представления о вселенной, о нашей, земной, природе, и о
жизни плоти человечий, что математика есть метафизика двадцатого столетия и эта наука влечется к схоластике средневековья, когда диавол чувствовался физически и считали количество чертей на конце иглы.
Дни потянулись медленнее, хотя каждый из них, как раньше, приносил с собой невероятные слухи,
фантастические рассказы. Но люди, очевидно, уже привыкли к тревогам и шуму разрушающейся
жизни, так же, как привыкли галки и вороны с утра до вечера летать над городом. Самгин смотрел на них в окно и чувствовал, что его усталость растет, становится тяжелей, погружает в состояние невменяемости. Он уже наблюдал не так внимательно, и все, что люди делали, говорили, отражалось в нем, как на поверхности зеркала.
Всю
жизнь ему мешала найти себя эта проклятая,
фантастическая действительность, всасываясь в него, заставляя думать о ней, но не позволяя встать над нею человеком, свободным от ее насилий.
Выдаются дни беспощадные, жаркие и у нас, хотя без пальм, без
фантастических оттенков неба: природа, непрерывно творческая здесь и подолгу бездействующая у нас, там кладет бездну сил, чтоб вызвать в какие-нибудь три месяца
жизнь из мертвой земли.
Порядок их
жизни устроился, конечно, не совсем в том виде, как полушутя, полусерьезно устраивала его Вера Павловна в день своей
фантастической помолвки, но все-таки очень похоже на то. Старик и старуха, у которых они поселились, много толковали между собою о том, как странно живут молодые, — будто вовсе и не молодые, — даже не муж и жена, а так, точно не знаю кто.
А без движения нет
жизни, то есть реальности, потому это грязь
фантастическая, то есть гнилая.
Рассказывали почти чудовищные факты из ее помещичьей практики и нечто совсем
фантастическое об ее семейной
жизни.
Много раз в моей
жизни у меня бывала странная переписка с людьми, главным образом с женщинами, часто с такими, которых я так никогда и не встретил. В парижский период мне в течение десяти лет писала одна
фантастическая женщина, настоящего имени которой я так и не узнал и которую встречал всего раза три. Это была женщина очень умная, талантливая и оригинальная, но близкая к безумию. Другая переписка из-за границы приняла тяжелый характер. Это особый мир общения.
Была ли это действительно его история или произведение фантазии, родившееся во время его одинокой
жизни в нашем доме, которому он и сам начал верить от частого повторения, или он только украсил
фантастическими фактами действительные события своей
жизни — не решил еще я до сих пор.
Трудно представить себе, что может произойти и на что может сделаться способен человек, коль скоро обиженное и возбужденное воображение его усвоит себе какое-нибудь убеждение, найдет подходящий образ. Генерал глубоко уверовал, что Анпетов негодяй, и сквозь призму этого убеждения начал строить его
жизнь. Само собой разумеется, что это был вымышленный и совершенно
фантастический роман, но роман, у которого было свое незыблемое основание и который можно было пополнять и варьировать до бесконечности.
Но вот что: если этот мир — только мой, зачем же он в этих записях? Зачем здесь эти нелепые «сны», шкафы, бесконечные коридоры? Я с прискорбием вижу, что вместо стройной и строго математической поэмы в честь Единого Государства — у меня выходит какой-то
фантастический авантюрный роман. Ах, если бы и в самом деле это был только роман, а не теперешняя моя, исполненная иксов, и падений,
жизнь.
Опять шел Ромашов домой, чувствуя себя одиноким, тоскующим, потерявшимся в каком-то чужом, темном и враждебном месте. Опять горела на западе в сизых нагроможденных тяжелых тучах красно-янтарная заря, и опять Ромашову чудился далеко за чертой горизонта, за домами и полями, прекрасный
фантастический город с
жизнью, полной красоты, изящества и счастья.
И заметьте, что основание этого сквернословия совсем не
фантастическое, а прямо выхваченное из
жизни.
Прежде всего мы обратились к Очищенному. Это был своего рода Одиссей, которого
жизнь представляла такое разнообразное сцепление реального с
фантастическим, что можно было целый месяц прожить в захолустье, слушая его рассказы, и не переслушать всего. Почтенный старичок охотно согласился на нашу просьбу и действительно рассказал сказку столь несомненно
фантастического характера, что я решался передать ее здесь дословно, ничего не прибавляя и не убавляя. Вот она.
Наяву, в настоящей
жизни, дело шло тем же самым
фантастическим порядком: на кого она ни взглянет — тот и влюбился; кто бы ни прошел мимо — тот и испанец; кто умер — непременно от любви к ней.
Ехать куда-то, неизвестно зачем, без книг, без Дарьюшки, без пива, резко нарушить порядок
жизни, установившийся за двадцать лет, — такая идея в первую минуту показалась ему дикою и
фантастическою. Но он вспомнил разговор, бывший в управе, и тяжелое настроение, какое он испытал, возвращаясь из управы домой, и мысль уехать ненадолго из города, где глупые люди считают его сумасшедшим, улыбнулась ему.
Это введение понятия о судьбе в науку посредством эстетического воззрения на сущность трагического было сделано с чрезвычайным глубокомыслием, свидетельствующим о великой силе умов, трудившихся над примирением чуждых науке воззрений на
жизнь с понятиями науки; но эта глубокомысленная попытка служит решительным доказательством того, что подобные стремления никогда не могут быть успешны: наука может только объяснить происхождение
фантастических мнений полудикого человека, но не примирить их с истиною.
Подобный взгляд на человеческую
жизнь так мало подходит к нашим понятиям, что имеет для нас интерес только
фантастического; трагедия, основанная на идее восточной или старинной греческой судьбы, для нас будет иметь значение сказки, обезображенной переделкою.
Быть может, неуместно было бы здесь также вдаваться в подробные доказательства того, что желание «не стареть» —
фантастическое желание, что на самом деле пожилой человек и хочет быть пожилым человеком, если только его
жизнь прошла нормальным образом и если он не принадлежит к числу людей поверхностных.
Вот эта-то
жизнь и есть смесь чего-то чисто
фантастического, горячо-идеального и вместе с тем (увы, Настенька!) тускло-прозаичного и обыкновенного, чтоб не сказать: до невероятности пошлого.
Нет, Настенька, что ему, что ему, сладострастному ленивцу, в той
жизни, в которую нам так хочется с вами? он думает, что это бедная, жалкая
жизнь, не предугадывая, что и для него, может быть, когда-нибудь пробьет грустный час, когда он за один день этой жалкой
жизни отдаст все свои
фантастические годы, и еще не за радость, не за счастие отдаст, и выбирать не захочет в тот час грусти, раскаяния и невозбранного горя.
Я замечал — который раз? — что все необычное,
фантастическое, явно, а иногда и плохо выдуманное, нравится людям гораздо больше, чем серьезные рассказы о правде
жизни.
Рядом с нею стоял Рябовский и говорил ей, что черные тени на воде — не тени, а сон, что в виду этой колдовской воды с
фантастическим блеском, в виду бездонного неба и грустных, задумчивых берегов, говорящих о суете нашей
жизни и о существовании чего-то высшего, вечного, блаженного, хорошо бы забыться, умереть, стать воспоминанием.
Там видна
жизнь своего времени, и рисуется мир души человеческой с теми особенностями, какие производит в нем
жизнь народа в известную эпоху; а здесь ничего нет, кроме праздных выдумок, стоящих в разладе с
жизнью и происходящих от
фантастического, произвольного смешения понятий и верований разных времен и народов.
Обо всем, что касалось города, Заречье говорило сатирически и враждебно; про свою
жизнь рассуждало мало, лениво; больше всего любили беседы на темы общие,
фантастические и выходившие далеко за пределы
жизни города Окурова.
Все те дни он жил какою-то усиленною напряженною и одурманенною
жизнью, среди какого-то
фантастического мира затаенно страстных внутренних ощущений, под царящим обаянием необыкновенной и могучей, как казалось ему, женщины.
И невольно даешь ты разгул воображению, которое на каждом шагу поражается этими обломками какой-то стародавней,
фантастической, веками изжитой уже
жизни…
Мелкие рассказы Достоевского. Основа всех их одна: в мрачной, безлюдной пустыне, именуемой Петербургом, в угрюмой комнате-скорлупе ютится бесконечно одинокий человек и в одиночку живет напряженно-фантастическою, сосредоточенною в себе
жизнью.
Эти люди, надсаживающие свое воображение, придумывая разные
фантастические сюжеты и эротические сцены, в сущности, ведут
жизнь чернорабочих.
Золя, как несколько грубоватый и тяжелый работник, с его буржуазной оболочкой, должен чувствовать, по закону противоположностей, тяготение к этому игривому, щеголеватому романисту, сумевшему соединить игру фантазии, а иногда и чисто
фантастический колорит, с трезвой наблюдательностью и с здравым чувством современной
жизни.
— Скажите мне, дорогой мой, почему это, когда мы хотим рассказать что-нибудь страшное, таинственное и
фантастическое, то черпаем материал не из
жизни, а непременно из мира привидений и загробных теней?
Не прошло и четверти века с того времени, к которому относится наш правдивый рассказ, а между тем
жизнь Петербурга начала семидесятых годов сравнительно с настоящей представляется почти
фантастической.
Средство избавления от этого бедственного положения, и средство не
фантастическое, не искусственное, а самое естественное, состоит в усвоении людьми христианского мира открытого им 19 веков тому назад высшего, соответствующего теперешнему возрасту человечества понимания
жизни и вытекающего из него руководства поведения, то есть христианского учения в его истинном смысле.
Казалось бы, это так очевидно, что совестно доказывать это, а между тем люди христианского мира, — как признающие себя верующими, так считающие себя неверующими, но признающие нравственный закон, — и те и другие смотрят на учение о любви, отрицающее всякое насилие, и в особенности на вытекающее из этого учения положение о непротивлении злу злом, как на нечто
фантастическое, невозможное и совершенно неприложимое к
жизни.