Неточные совпадения
Зосимов велел
мне болтать с тобою дорогой и тебя заставить болтать и потом ему рассказать, потому что
у него
идея… что ты… сумасшедший или близок к тому.
— То есть не в сумасшедшие.
Я, брат, кажется, слишком тебе разболтался… Поразило, видишь ли, его давеча то, что тебя один только этот пункт интересует; теперь ясно, почему интересует; зная все обстоятельства… и как это тебя раздражило тогда и вместе с болезнью сплелось…
Я, брат, пьян немного, только черт его знает,
у него какая-то есть своя
идея…
Я тебе говорю: на душевных болезнях помешался. А только ты плюнь…
— И не воспитывайте
меня анархистом, — анархизм воспитывается именно бессилием власти, да-с! Только гимназисты верят, что воспитывают —
идеи. Чепуха! Церковь две тысячи лет внушает: «возлюбите друг друга», «да единомыслием исповемы» — как там она поет? Черта два — единомыслие, когда
у меня дом — в один этаж, а
у соседа — в три! — неожиданно закончил он.
— Томилину — верю. Этот ничего от
меня не требует, никуда не толкает. Устроил
у себя на чердаке какое-то всесветное судилище и — доволен. Шевыряется в книгах,
идеях и очень просто доказывает, что все на свете шито белыми нитками. Он, брат, одному учит — неверию. Тут уж — бескорыстно, а?
— Недавно в таком же вот собрании встретил Струве, — снова обратился Тагильский к Самгину. — Этот, сообразно своей натуре, продолжает быть слепым, как сыч днем. Осведомился
у меня: как мыслю?
Я сказал: «Если б можно было выкупать
идеи, как лошадей, которые гуляли в — барском овсе,
я бы дал вам по пятачку за те мои
идеи, которыми воспользовался сборник “Вехи”».
—
У нас развивается опасная болезнь, которую
я назвал бы гипертрофией критического отношения к действительности. Трансплантация политических
идей Запада на русскую почву — необходима, это бесспорно. Но мы не должны упускать из виду огромное значение некоторых особенностей национального духа и быта.
— Опыта
у меня не было почти никакого, — сказала она задумчиво, — и добыть этих
идей и истин
мне неоткуда…
—
Идея недурна: пойдемте. Да только уверены ли вы, что мы достанем
у ней ужин?
Я очень голоден.
— Ты прелесть, Вера, ты наслаждение!
у тебя столько же красоты в уме, сколько в глазах! Ты вся — поэзия, грация, тончайшее произведение природы! — Ты и
идея красоты, и воплощение
идеи — и не умирать от любви к тебе? Да разве
я дерево! Вон Тушин, и тот тает…
С замиранием представлял
я себе иногда, что когда выскажу кому-нибудь мою
идею, то тогда
у меня вдруг ничего не останется, так что
я стану похож на всех, а может быть, и
идею брошу; а потому берег и хранил ее и трепетал болтовни.
Теперь
я боюсь и рассказывать. Все это было давно; но все это и теперь для
меня как мираж. Как могла бы такая женщина назначить свидание такому гнусному тогдашнему мальчишке, каким был
я? — вот что было с первого взгляда! Когда
я, оставив Лизу, помчался и
у меня застучало сердце,
я прямо подумал, что
я сошел с ума:
идея о назначенном свидании показалась
мне вдруг такою яркою нелепостью, что не было возможности верить. И что же,
я совсем не сомневался; даже так: чем ярче казалась нелепость, тем пуще
я верил.
Видал
я таких, что из-за первого ведра холодной воды не только отступаются от поступков своих, но даже от
идеи, и сами начинают смеяться над тем, что, всего час тому, считали священным; о, как
у них это легко делается!
— Друг мой, не претендуй, что она
мне открыла твои секреты, — обратился он ко
мне, — к тому же она с добрым намерением — просто матери захотелось похвалиться чувствами сына. Но поверь,
я бы и без того угадал, что ты капиталист. Все секреты твои на твоем честном лице написаны.
У него «своя
идея», Татьяна Павловна,
я вам говорил.
У меня закипело несколько
идей в голове.
Меня самого оскорбляли, и больно, —
я уходил оскорбленный и потом вдруг говорил себе: «Э,
я низок, а все-таки
у меня „
идея“, и они не знают об этом».
«
У меня есть „
идея“! — подумал было
я вдруг, — да так ли? Не наизусть ли
я затвердил? Моя
идея — это мрак и уединение, а разве теперь уж возможно уползти назад в прежний мрак? Ах, Боже мой,
я ведь не сжег „документ“!
Я так и забыл его сжечь третьего дня. Ворочусь и сожгу на свечке, именно на свечке; не знаю только, то ли
я теперь думаю…»
— Непременно есть и «должны быть они»! — вырвалось
у меня неудержимо и с жаром, не знаю почему; но
меня увлек тон Версилова и пленила как бы какая-то
идея в слове «должны быть они». Разговор этот был для
меня совсем неожиданностью. Но в эту минуту вдруг случилось нечто тоже совсем неожиданное.
— Друг мой, — вырвалось
у него, между прочим, —
я вдруг сознал, что мое служение
идее вовсе не освобождает
меня, как нравственно-разумное существо, от обязанности сделать в продолжение моей жизни хоть одного человека счастливым практически.
— Долго рассказывать… А отчасти моя
идея именно в том, чтоб оставили
меня в покое. Пока
у меня есть два рубля,
я хочу жить один, ни от кого не зависеть (не беспокойтесь,
я знаю возражения) и ничего не делать, — даже для того великого будущего человечества, работать на которого приглашали господина Крафта. Личная свобода, то есть моя собственная-с, на первом плане, а дальше знать ничего не хочу.
Вы
мне доказывали, что
у вас есть своя
идея «гораздо почище» Бисмарковой, — засмеялась вдруг она.
— Возьми, Лиза. Как хорошо на тебя смотреть сегодня. Да знаешь ли, что ты прехорошенькая? Никогда еще
я не видал твоих глаз… Только теперь в первый раз увидел… Где ты их взяла сегодня, Лиза? Где купила? Что заплатила? Лиза,
у меня не было друга, да и смотрю
я на эту
идею как на вздор; но с тобой не вздор… Хочешь, станем друзьями? Ты понимаешь, что
я хочу сказать?..
На малое терпение
у меня часто недоставало характера, даже и после зарождения «
идеи», а на большое — всегда достанет.
— Нет, не пойду. Слушай, Ламберт,
у меня есть «
идея». Если не удастся и не женюсь, то
я уйду в
идею; а
у тебя нет
идеи.
Сколько
я мучил мою мать за это время, как позорно
я оставлял сестру: «Э,
у меня „
идея“, а то все мелочи» — вот что
я как бы говорил себе.
— Бонмо великолепное, и, знаешь, оно имеет глубочайший смысл… Совершенно верная
идея! То есть, веришь ли… Одним словом,
я тебе сообщу один крошечный секрет. Заметил ты тогда эту Олимпиаду? Веришь ли, что
у ней болит немножко по Андрею Петровичу сердце, и до того, что она даже, кажется, что-то питает…
Скажут, глупо так жить: зачем не иметь отеля, открытого дома, не собирать общества, не иметь влияния, не жениться? Но чем же станет тогда Ротшильд? Он станет как все. Вся прелесть «
идеи» исчезнет, вся нравственная сила ее.
Я еще в детстве выучил наизусть монолог Скупого рыцаря
у Пушкина; выше этого, по
идее, Пушкин ничего не производил! Тех же мыслей
я и теперь.
— Оставим мое честное лицо, — продолжал
я рвать, —
я знаю, что вы часто видите насквозь, хотя в других случаях не дальше куриного носа, — и удивлялся вашей способности проницать. Ну да,
у меня есть «своя
идея». То, что вы так выразились, конечно случайность, но
я не боюсь признаться:
у меня есть «
идея». Не боюсь и не стыжусь.
Оставшись, мы тотчас поссорились:
я высказал все, что
у меня за все время на него накипело; высказал ему, что он лишь жалкая бездарность и ординарность и что в нем никогда не было ни малейшего признака
идеи.
—
У него, кажется, совсем другие
идеи, — ввернул
я хитро.
— Да ведь вот же и тебя не знал, а ведь знаю же теперь всю. Всю в одну минуту узнал. Ты, Лиза, хоть и боишься смерти, а, должно быть, гордая, смелая, мужественная. Лучше
меня, гораздо лучше
меня!
Я тебя ужасно люблю, Лиза. Ах, Лиза! Пусть приходит, когда надо, смерть, а пока жить, жить! О той несчастной пожалеем, а жизнь все-таки благословим, так ли? Так ли?
У меня есть «
идея», Лиза. Лиза, ты ведь знаешь, что Версилов отказался от наследства?
—
У всякого своя
идея, — смотрел
я в упор на учителя, который, напротив, молчал и рассматривал
меня с улыбкой.
Тут все сбивала
меня одна сильная мысль: «Ведь уж ты вывел, что миллионщиком можешь стать непременно, лишь имея соответственно сильный характер; ведь уж ты пробы делал характеру; так покажи себя и здесь: неужели
у рулетки нужно больше характеру, чем для твоей
идеи?» — вот что
я повторял себе.
Из отрывков их разговора и из всего их вида
я заключил, что
у Лизы накопилось страшно много хлопот и что она даже часто дома не бывает из-за своих дел: уже в одной этой
идее о возможности «своих дел» как бы заключалось для
меня нечто обидное; впрочем, все это были лишь больные, чисто физиологические ощущения, которые не стоит описывать.
Нет, не незаконнорожденность, которою так дразнили
меня у Тушара, не детские грустные годы, не месть и не право протеста явились началом моей «
идеи»; вина всему — один мой характер.
— Но
я скоро не умру, доктор, — с улыбкой говорил Ляховский, складывая завещание обратно в стол. — Нет, не умру… Знаете, иногда человека поддерживает только одна какая-нибудь всемогущая
идея, а
у меня есть такая
идея… Да!
— или как там, — вот никак не могу стихов запомнить, —
у меня тут лежат, — ну
я вам потом покажу, только прелесть, прелесть, и, знаете, не об одной только ножке, а и нравоучительное, с прелестною
идеей, только
я ее забыла, одним словом, прямо в альбом.
— Видишь, Смуров, не люблю
я, когда переспрашивают, если не понимают с первого слова. Иного и растолковать нельзя. По
идее мужика, школьника порют и должны пороть: что, дескать, за школьник, если его не порют? И вдруг
я скажу ему, что
у нас не порют, ведь он этим огорчится. А впрочем, ты этого не понимаешь. С народом надо умеючи говорить.
К тому же страдание и страдание: унизительное страдание, унижающее
меня, голод например, еще допустит во
мне мой благодетель, но чуть повыше страдание, за
идею например, нет, он это в редких разве случаях допустит, потому что он, например, посмотрит на
меня и вдруг увидит, что
у меня вовсе не то лицо, какое, по его фантазии, должно бы быть
у человека, страдающего за такую-то, например,
идею.
Мне мерещится, что даже
у масонов есть что-нибудь вроде этой же тайны в основе их и что потому католики так и ненавидят масонов, что видят в них конкурентов, раздробление единства
идеи, тогда как должно быть едино стадо и един пастырь…
И Алеша с увлечением, видимо сам только что теперь внезапно попав на
идею, припомнил, как в последнем свидании с Митей, вечером,
у дерева, по дороге к монастырю, Митя, ударяя себя в грудь, «в верхнюю часть груди», несколько раз повторил ему, что
у него есть средство восстановить свою честь, что средство это здесь, вот тут, на его груди… «
Я подумал тогда, что он, ударяя себя в грудь, говорил о своем сердце, — продолжал Алеша, — о том, что в сердце своем мог бы отыскать силы, чтобы выйти из одного какого-то ужасного позора, который предстоял ему и о котором он даже
мне не смел признаться.
А
я вспомнил и больше: в то лето, три — четыре раза, в разговорах со
мною, он, через несколько времени после первого нашего разговора, полюбил
меня за то, что
я смеялся (наедине с ним) над ним, и в ответ на мои насмешки вырывались
у него такого рода слова: «да, жалейте
меня, вы правы, жалейте: ведь и
я тоже не отвлеченная
идея, а человек, которому хотелось бы жить.
Мы переписывались, и очень, с 1824 года, но письма — это опять перо и бумага, опять учебный стол с чернильными пятнами и иллюстрациями, вырезанными перочинным ножом;
мне хотелось ее видеть, говорить с ней о новых
идеях — и потому можно себе представить, с каким восторгом
я услышал, что кузина приедет в феврале (1826) и будет
у нас гостить несколько месяцев.
«Большая кузина», — и при этом названии
я не могу без улыбки вспомнить, что она была прекрошечная ростом, — сообщила разом своей ставленнице все бродившее в ее собственной душе: шиллеровские
идеи и
идеи Руссо, революционные мысли, взятые
у меня, и мечты влюбленной девушки, взятые
у самой себя.
Впоследствии
меня более всего упрекали за мою
идею «несотворенной свободы» (терминология
у меня выработалась лишь постепенно).
У меня была потребность осуществлять в жизни свои
идеи,
я не хотел оставаться отвлеченным мыслителем.
Для
меня характерно, что
у меня не было того, что называют «обращением», и для
меня невозможна потеря веры.
У меня может быть восстание против низких и ложных
идей о Боге во имя
идеи более свободной и высокой.
Я объясню это, когда буду говорить о Боге.
Кажется, это была первая вполне уже ясная форма, в которой
я услышал о предстоящем освобождении крестьян. Тревожное, неуловимое предсказание чудновской мары — «щось буде» — облекалось в определенную
идею: царь хочет отнять
у помещиков крестьян и отпустить на волю…
С этих пор на некоторое время
у меня явилась навязчивая
идея: молиться, как следует,
я не мог, — не было непосредственно молитвенного настроения, но мысль, что
я «стыжусь», звучала упреком.
Я все-таки становился на колени, недовольный собой, и недовольный подымался. Товарищи заговорили об этом, как о странном чудачестве. На вопросы
я молчал… Душевная борьба в пустоте была мучительна и бесплодна…
И даже более: довольно долго после этого самая
идея власти, стихийной и не подлежащей критике, продолжала стоять в моем уме, чуть тронутая где-то в глубине сознания, как личинка трогает под землей корень еще живого растения. Но с этого вечера
у меня уже были предметы первой «политической» антипатии. Это был министр Толстой и, главное, — Катков, из-за которых
мне стал недоступен университет и предстоит изучать ненавистную математику…
И, наконец, Чаадаев высказывает мысль, которая будет основной для всех наших течений XIX в.: «
У меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть
идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество».