Неточные совпадения
Рындин — разорившийся помещик, бывший товарищ народовольцев, потом — толстовец, теперь — фантазер и анархист, большой, сутулый, лет шестидесяти, но очень моложавый;
у него грубое, всегда нахмуренное лицо, резкий голос, длинные руки. Он пользуется репутацией человека безгранично доброго, человека «не от мира сего». Старший сын его сослан, средний — сидит в тюрьме, младший, отказавшись
учиться в гимназии, ушел из шестого класса в столярную мастерскую. О
старике Рындине Татьяна сказала...
— Уверяю вас, — обратился я вдруг к доктору, — что бродяги — скорее мы с вами и все, сколько здесь ни есть, а не этот
старик,
у которого нам с вами еще
поучиться, потому что
у него есть твердое в жизни, а
у нас, сколько нас ни есть, ничего твердого в жизни… Впрочем, где вам это понять.
— Мы им покажем, как говорят кануны, — грозилась мать Енафа в воздушное пространство и даже сжимала кулаки. — Нонче и на могилках-то наши же беспоповцы болтают кое-как, точно омморошные. Настоящие-то
старики повымерли, а теперешние наставники сами лба перекрестить по-истовому не умеют. Персты растопыривают и щелчком молятся…
Поучись у нашей Пульхерии, Аглаидушка: она старину блюдет неукоснительно.
Твой дядя [Так называла Аннушка Пущина своего отца лично и в письмах — до самой его кончины.] заранее радуется, когда опять тебя увидит. К тому времени ты все-таки будешь хорошо знать, что я,
старик, буду
у тебя снова
учиться.
— А того ради и учу. Откуда баре, холеные хари? Всё из нас, из черноты земной, а откуда еще-то? Чем больше науки, тем длинней руки, больше возьмут; а кем больше взято,
у того дело и свято… Бог посылает нас сюда глупыми детьми, а назад требует умными
стариками, значит — надо
учиться!
— Мне двадцать семь лет, к тридцати
у меня будет тысяч десять. Тогда я дам
старику по шапке и — буду свободна…
Учись у меня жить, мой серьёзный каприз…
Учился он плохо, потому что в школу приходил насыщенный опасениями побоев, уходил из неё полный обид. Его страх быть обиженным был ясен и вызывал
у всех неодолимое желание надавать
Старику тумаков.
В начале семидесятых годов я уезжал
учиться в Петербург и перед отъездом зашел проститься с Николаем Матвеичем. Это было в начале осени.
У Николая Матвеича сидел в гостях его друг Емелька.
Старики показались мне как-то особенно грустными. Дело скоро разъяснилось. Емелька взял стоявшее в углу пистонное ружье и, взвешивая на руке, проговорил...
— А может, и
у нас,
стариков, есть чему
поучиться…
Нет, со священниками (да и с академиками!)
у меня никогда не вышло. С православными священниками, золотыми и серебряными, холодными как лед распятия — наконец подносимого к губам. Первый такой страх был к своему родному дедушке, отцову отцу, шуйскому протоиерею о. Владимиру Цветаеву (по учебнику Священной истории которого, кстати,
учился Бальмонт) — очень старому уже
старику, с белой бородой немножко веером и стоячей, в коробочке, куклой в руках — в которые я так и не пошла.
Многому, очень многому можно с успехом и с пользою
поучиться вам, молодые люди,
у нас, евреев, а в особенности
у стариков евреев…
Нашего уезда помещик есть Андрей Васильич Абдулин. Не изволите ль знать?
У него еще конный завод в деревне… Тут вот неподалеку от Федяковской станции, — ехали сюда, мимо проезжали. Сынок
у него Василий Андреич вместе с моим Митькой
учился и такой был ему закадычный приятель, ровно брат родной. Митька
у господина Абдулина дневал и ночевал: учиться-то вместе было поваднее… Ох, пропадай эти Абдулины! Заели век
у старика, погубили
у меня сына любимого!..