Неточные совпадения
Лидия пожала его руку молча. Было неприятно видеть, что глаза Варвары провожают его
с явной
радостью. Он
ушел, оскорбленный равнодушием Лидии, подозревая в нем что-то искусственное и демонстративное. Ему уже казалось, что он ждал: Париж сделает Лидию более простой, нормальной, и, если даже несколько развратит ее, — это пошло бы только в пользу ей. Но, видимо, ничего подобного не случилось и она смотрит на него все теми же глазами ночной птицы, которая не умеет жить днем.
Он торжествовал внутренне, что
ушел от ее докучливых, мучительных требований и гроз, из-под того горизонта, под которым блещут молнии великих
радостей и раздаются внезапные удары великих скорбей, где играют ложные надежды и великолепные призраки счастья, где гложет и снедает человека собственная мысль и убивает страсть, где падает и торжествует ум, где сражается в непрестанной битве человек и
уходит с поля битвы истерзанный и все недовольный и ненасытимый.
Он засмеялся и
ушел от нее — думать о Вере,
с которой он все еще не нашел случая объясниться «о новом чувстве» и о том, сколько оно счастья и
радости приносит ему.
Увидав Алешу, Катерина Ивановна быстро и
с радостью проговорила Ивану Федоровичу, уже вставшему со своего места, чтоб
уходить...
Через несколько минут вошла Марья Алексевна. Дмитрий Сергеич поиграл
с нею в преферанс вдвоем, сначала выигрывал, потом дал отыграться, даже проиграл 35 копеек, — это в первый раз снабдил он ее торжеством и,
уходя, оставил ее очень довольною, — не деньгами, а собственно торжеством: есть чисто идеальные
радости у самых погрязших в материализме сердец, чем и доказывается, что материалистическое объяснение жизни неудовлетворительно.
Заветная мечта Галактиона исполнялась. У него были деньги для начала дела, а там уже все пойдет само собой. Ему ужасно хотелось поделиться
с кем-нибудь своею
радостью, и такого человека не было. По вечерам жена была пьяна, и он старался
уходить из дому. Сейчас он шагал по своему кабинету и молча переживал охватившее его радостное чувство. Да, целых четыре года работы, чтобы получить простой кредит. Но это было все, самый решительный шаг в его жизни.
Он бы тотчас
ушел, если б не Лиза: ему хотелось сказать ей два слова наедине, но он долго не мог улучить удобное мгновенье и довольствовался тем, что
с тайной
радостью следил за нею взором; никогда ее лицо не казалось ему благородней и милей.
Появление отца для Наташки было настоящим праздником. Яша Малый любил свое гнездо какой-то болезненной любовью и ужасно скучал о детях. Чтобы повидать их, он должен был сделать пешком верст шестьдесят, но все это выкупалось
радостью свиданья. И Наташка, и маленький Петрунька так и повисли на отцовской шее. Особенно ластилась Наташка, скучавшая по отце более сознательно. Но Яша точно стеснялся радоваться открыто и потихоньку
уходил с ребятишками куда-нибудь в огород и там пестовал их со слезами на глазах.
Настоящий мир
с его горем и
радостью уходил все дальше и дальше, превращаясь постепенно в грозный призрак.
— Как же, помним тебя, соколик, — шамкали старики. — Тоже, поди, наш самосадский. Еще когда ползунком был, так на улице
с нашими ребятами играл, а потом в учебу
ушел. Конечно, кому до чего господь разум откроет… Мать-то пытала реветь да убиваться, как по покойнике отчитывала, а вот на старости господь привел старухе
радость.
— Но ты не знал и только немногие знали, что небольшая часть их все же уцелела и осталась жить там, за Стенами. Голые — они
ушли в леса. Они учились там у деревьев, зверей, птиц, цветов, солнца. Они обросли шерстью, но зато под шерстью сберегли горячую, красную кровь.
С вами хуже: вы обросли цифрами, по вас цифры ползают, как вши. Надо
с вас содрать все и выгнать голыми в леса. Пусть научатся дрожать от страха, от
радости, от бешеного гнева, от холода, пусть молятся огню. И мы, Мефи, — мы хотим…
Также было известно, что он платил им ненавистью, вероломством и всевозможными служебными подвохами, едва только они
с облегчением и
радостью уходили от его жены.
«Сколько бы у нас общей
радости было, кабы покойница была жива», — говорил он сам
с собою и
с навернувшимися слезами на глазах
уходил в кабинет и долго уж оттуда не возвращался…
Он был камнем легко ранен в голову. Самое первое впечатление его было как будто сожаление: он так было хорошо и спокойно приготовился к переходу туда, что на него неприятно подействовало возвращение к действительности,
с бомбами, траншеями, солдатами и кровью; второе впечатление его была бессознательная
радость, что он жив, и третье — страх и желание
уйти поскорее
с бастьона. Барабанщик платком завязал голову своему командиру и, взяв его под руку, повел к перевязочному пункту.
Сложив и запечатав эту записку, Санин хотел было позвонить кельнера и послать ее
с ним… «Нет! этак неловко… Через Эмиля? Но отправиться в магазин, отыскивать его там между другими комми — неловко тоже. Притом уже ночь на дворе — и он, пожалуй, уже
ушел из магазина». Размышляя таким образом, Санин, однако, надел шляпу и вышел на улицу; повернул за угол, за другой — и, к неописанной своей
радости, увидал перед собою Эмиля.
С сумкой под мышкой, со свертком бумаги в руке, молодой энтузиаст спешил домой.
Уйдя, он надолго пропал, потом несколько раз заходил выпивший, кружился, свистел, кричал, а глаза у него смотрели потерянно, и сквозь
радость явно скалила зубы горькая, непобедимая тоска. Наконец однажды в воскресенье он явился хмельной и шумный, приведя
с собою статного парня, лет за двадцать, щеголевато одетого в чёрный сюртук и брюки навыпуск. Парень смешно шаркнул ногой по полу и, протянув руку, красивым, густым голосом сказал...
Теперь, когда Матвей знал, что мать его
ушла в монастырь, Власьевна стала для него ещё более неприятна, он старался избегать встреч
с нею, а разговаривая, не мог смотреть в широкое, надутое лицо стряпухи. И, не без
радости, видел, что Власьевна вдруг точно сморщилась, перестала рядиться в яркие сарафаны, — плотно сжав губы, она покорно согнула шею.
Я рассказывал ей длинные истории из своего прошлого и описывал свои в самом деле изумительные похождения. Но о той перемене, какая произошла во мне, я не обмолвился ни одним словом. Она
с большим вниманием слушала меня всякий раз и в интересных местах потирала руки, как будто
с досадой, что ей не удалось еще пережить такие же приключения, страхи и
радости, но вдруг задумывалась,
уходила в себя, и я уже видел по ее лицу, что она не слушает меня.
Сцена
с Камашевым сначала сильно меня испугала, и я начинал уже чувствовать обыкновенное сжатие в груди; но он
ушел, и присутствие матери, ее ласки, ее разговоры,
радость — не допустили явления припадка.
— Спою, спою, — отвечала Настя скороговоркой и, вздохнув, проговорила: — Вот кабы вы лет семь назад приезжали, так я бы вам напела песен, а теперь где уж мне петь! В те-то поры я одна была, птичка вольная. Худо ли, хорошо ли, а все одна. И
с радости поешь, бывало, и
с горя тоже.
Уйдешь, затянешь песню, да в ней все свое горе и выплачешь.
Костик еще боялся, что капитала не вернет, и как вырвал его, так три дня пил
с радости, а через месяц отпросился у барина на оброк и
ушел в Киев.
Иван Матвеич до самой смерти казался моложавым: щеки у него были розовые, зубы белые, брови густые и неподвижные, глаза приятные и выразительные — светлые черные глаза, настоящий агат; он вовсе не был капризен и обходился со всеми, даже со слугами, очень учтиво… Но боже мой! как мне было тяжело
с ним,
с какою
радостью я всякий раз от него
уходила, какие нехорошие мысли возмущали меня в его присутствии! Ах, я не была в них виновата!.. Не виновата я в том, что из меня сделали…
Однажды Митька, к великой
радости моей, принес копье, на которое кузнец насадил железный наконечник, и так как наискось против крыльца дома стоял пустой флигель, бывший когда-то на моей памяти малярной мастерской, то мы
уходили в него и, начертивши углем на дверях круги
с черным центром упражнялись в метании копья.
Перчихин. Тесть? Вона! Не захочет этот тесть никому на шею сесть… их ты! На камаринского меня даже подбивает
с радости… Да я теперь — совсем свободный мальчик! Теперь я — так заживу-у! Никто меня и не увидит… Прямо в лес — и пропал Перчихин! Ну, Поля! Я, бывало, думал, дочь… как жить будет? и было мне пред ней даже совестно… родить — родил, а больше ничего и не могу!.. А теперь… теперь я… куда хочу
уйду! Жар-птицу ловить
уйду, за самые за тридесять земель!
То вдруг нахлынет такая
радость, что хочется улететь под облака и там молиться богу, а то вдруг вспомнится, что в августе придется расставаться
с родным гнездом и оставлять отца, или бог весть откуда придет мысль, что она ничтожна, мелка и недостойна такого великого человека, как Коврин, — и она
уходит к себе, запирается на ключ и горько плачет в продолжение нескольких часов.
Кончивши
с Тетясею любовные наши восторги, я приступил притворяться больным. Батенька слепо дались в обман. При них я, лежа под шубами, стонал и охал; а чуть они
уйдут, так я и вскочил, и ем, и пью, что мне вздумается.
С Тетясею амурюсь, маменька от
радости хохочут, сестры — они уже знали о плане нашем — припевают нам свадебные песни. Одни только батенька не видели ничего и, приходя проведывать меня, только что сопели от гнева, видя, что им не удается притеснить меня.
И они
ушли. Я остался воевать
с хлебами и никак не ожидал Коновалова ранее утра; но, к немалому моему изумлению, часа через три он явился. Мое изумление еще больше увеличилось, когда, взглянув на него в чаянии видеть на его лице сияние
радости, я увидел, что оно только кисло, скучно и утомлено.
Бабаев. Вот так сюрприз! Мог ли я ожидать такого счастия? Танечка, Танечка! Я опять ее увижу. Я
с ума сойду от
радости. Такая она была миленькая, нежненькая. Другие говорили, что она немножко простенькая. Разве это порок в женщинах? И притом красота, красота! Нет, этак, пожалуй, здесь не четыре дня, а четыре недели пробудешь. (
Уходит.)
Между прочим он употреблял следующую хитрость: когда отец его входил в свой постоянно запертый кабинет, в котором помещалась библиотека, и оставлял за собою дверь незапертою, что случалось довольно часто, то Миша пользовался такими благоприятными случаями, прокрадывался потихоньку в кабинет и прятался за ширмы, стоявшие подле дверей; когда же отец, не заметивши его,
уходил из кабинета и запирал за собою дверь — Миша оставался полным хозяином библиотеки и вполне удовлетворял своей страсти; он
с жадностью читал все, что ни попадалось ему в руки, и не помнил себя от
радости.
«Что ж? промолви,
радость моя?» — «Чего тебе нужно?» — «А нужно мне ворога
уходить,
с старой любой подобру-поздорову проститься, а новой, молодой, как ты, красной девице, душой поклониться…» Я засмеялась; и сама не знаю, как его нечистая речь в мое сердце дошла.
А Макар продолжал: у них все записано в книге… Пусть же они поищут: когда он испытал от кого-нибудь ласку, привет или
радость? Где его дети? Когда они умирали, ему было горько и тяжело, а когда вырастали, то
уходили от него, чтобы в одиночку биться
с тяжелою нуждой. И он состарился один со своей второю старухой и видел, как его оставляют силы и подходит злая, бесприютная дряхлость. Они стояли одинокие, как стоят в степи две сиротливые елки, которых бьют отовсюду жестокие метели.
Авдотья Максимовна. Бог вас накажет за это, а я вам зла не желаю. Найдите себе жену богатую, да такую, чтоб любила вас так, как я; живите
с ней в
радости, а я девушка простая, доживу как-нибудь, скоротаю свой век в четырех стенах сидя, проклинаючи свою жизнь. Прощайте! (Плачет.) Прощайте… Я к тятеньке пойду!.. (Быстро
уходит.)
То, к чему он больше и больше привязывался
с самого раннего детства, о чем любил думать, когда сидел, бывало, в душном классе или в аудитории, — ясность, чистота,
радость, всё, что наполняло дом жизнью и светом,
ушло безвозвратно, исчезло и смешалось
с грубою, неуклюжею историей какого-то батальонного командира, великодушного прапорщика, развратной бабы, застрелившегося дедушки…
Иннокентиев (Клементьеву). Видите, какое у нее сердце. Всегда хочет поделиться
с другими всякою
радостью. Я сейчас вернусь к вам. Вы, Наденька, не
уходите. (
Уходит с Румянцевым.)
— В греховную ли пучину внешнего мира ты бесповоротно стремишься иль пребудешь до конца в стаде избранных? — настойчиво спрашивала Марья Ивановна. — Пребудешь ли верною Богородице, своей поручительнице, или, внимая наущеньям лукавого, отринешь чашу благодати и вечной
радости?
Уйдешь в мир или
с нами останешься?
Ужасы и скорби жизни теряют свою безнадежную черноту под светом таинственной
радости, переполняющей творчески работающее тело беременной женщины. В темную осеннюю ночь брошенная Катюша смотрит
с платформы станции на Нехлюдова, сидящего в вагоне первого класса. Поезд
уходит.
Как же далеко
ушел прочь от Аполлона теперешний трагический грек
с его нездоровым исканием скорби во что бы то ни стало!
Радостью и счастьем должен был служить человек Аполлону. Теперь же самую чистую, беспримесную
радость он умудрялся претворить в скорбь, умудрялся увидеть в ней только напоминание о тленности и преходимости всего человеческого. Не верь жизни! Не возносись! Помни о черных силах, неотступно стоящих над человеком!
А ее нельзя закрывать ни на один день, читатель. Хотя она и кажется вам маленькой и серенькой, неинтересной, хотя она и не возбуждает в вас ни смеха, ни гнева, ни
радости, но всё же она есть и делает свое дело. Без нее нельзя… Если мы
уйдем и оставим наше поле хоть на минуту, то нас тотчас же заменят шуты в дурацких колпаках
с лошадиными бубенчиками, нас заменят плохие профессора, плохие адвокаты да юнкера, описывающие свои нелепые любовные похождения по команде: левой! правой!
В двенадцатом часу горничная доложила, что пришли Владимир Михайлыч. Софья Львовна, пошатываясь от усталости и головной боли, быстро надела свой новый удивительный капот сиреневого цвета,
с меховою обшивкой, наскоро кое-как причесалась; она чувствовала в своей душе невыразимую нежность и дрожала от
радости и страха, что он может
уйти. Ей бы только взглянуть на него.
Зима, злая, темная, длинная, была еще так недавно, весна пришла вдруг, но для Марьи Васильевны, которая сидела теперь в телеге, не представляли ничего нового и интересного ни тепло, ни томные, согретые дыханием весны прозрачные леса, ни черные стаи, летавшие в поле над громадными лужами, похожими на озера, ни это небо, чудное, бездонное, куда, кажется,
ушел бы
с такою
радостью.
Зато иногда, — ох, редко, редко! — судьба бывала ко мне милостива. Я сталкивался
с Конопацкими в гуще выходящего потока, увильнуть никуда нельзя было. Екатерина Матвеевна, смеясь черными глазами, заговаривала со мною. Катя, краснея, протягивала руку. И я шел
с ними уж до самого их дома, и они приглашали зайти; я отнекивался, но в конце концов заходил. И
уходил поздно вечером, пьяный от счастья,
с запасом
радости и мечтаний на многие недели.
К полудню просыпается она в прекраснейшем настроении духа. Сон благотворно повлиял на нее. Но вот, протерев глаза, она глядит на то место, где так недавно ворочался Вася, и обхватывавшее ее чувство
радости сваливается
с нее, как тяжелая пуля. Вася
ушел, чтобы возвратиться поздно ночью в нетрезвом виде, как возвращался он вчера, третьего дня… всегда… Опять она будет мечтать, опять на лице его мелькнет омерзение.
И
с этой минуты он почти перестал смотреть на землю: она
ушла вниз и далеко, со своими зелеными лесами, знакомыми
с детства, низкорослою травою и цветами, со всей своей
радостью и робкой, ненадежной земной любовью: и ее трудно понять, и ее трудно, даже невозможно, вспомнить — крепок и ясен жгучий воздух высот, равнодушен к земному.