Неточные совпадения
Священник зажег две украшенные цветами свечи, держа их боком в левой руке, так что воск капал с них медленно, и пoвернулся лицом к новоневестным. Священник был тот же самый, который исповедывал Левина. Он посмотрел
усталым и грустным взглядом на жениха и невесту, вздохнул и, выпростав из-под ризы правую руку, благословил ею жениха и так же, но с оттенком осторожной нежности, наложил сложенные персты на склоненную
голову Кити. Потом он подал им свечи и, взяв кадило, медленно отошел от них.
— Господи! — и, тяжело вздохнув, губернский предводитель,
устало шмыгая в своих белых панталонах, опустив
голову, пошел по средине залы к большому столу.
По обеим сторонам дороги торчали
голые, черные камни; кой-где из-под снега выглядывали кустарники, но ни один сухой листок не шевелился, и весело было слышать среди этого мертвого сна природы фырканье
усталой почтовой тройки и неровное побрякивание русского колокольчика.
Бросив лопату, он сел к низкому хворостяному забору и посадил девочку на колени. Страшно
усталая, она пыталась еще прибавить кое-какие подробности, но жара, волнение и слабость клонили ее в сон. Глаза ее слипались,
голова опустилась на твердое отцовское плечо, мгновение — и она унеслась бы в страну сновидений, как вдруг, обеспокоенная внезапным сомнением, Ассоль села прямо, с закрытыми глазами и, упираясь кулачками в жилет Лонгрена, громко сказала...
— Ax, жаль-то как! — сказал он, качая
головой, — совсем еще как ребенок. Обманули, это как раз. Послушайте, сударыня, — начал он звать ее, — где изволите проживать? — Девушка открыла
усталые и посоловелые глаза, тупо посмотрела на допрашивающих и отмахнулась рукой.
«Что ж, это исход! — думал он, тихо и вяло идя по набережной канавы. — Все-таки кончу, потому что хочу… Исход ли, однако? А все равно! Аршин пространства будет, — хе! Какой, однако же, конец! Неужели конец? Скажу я им иль не скажу? Э… черт! Да и
устал я: где-нибудь лечь или сесть бы поскорей! Всего стыднее, что очень уж глупо. Да наплевать и на это. Фу, какие глупости в
голову приходят…»
Усталые глаза его видели во тьме комнаты толпу призрачных, серых теней и среди них маленькую девушку с лицом птицы и гладко причесанной
головой без ушей, скрытых под волосами.
Самгин молча кивнул
головой. Он чувствовал себя физически
усталым, хотел есть, и ему было грустно. Такую грусть он испытывал в детстве, когда ему дарили с рождественской елки не ту вещь, которую он хотел иметь.
Самгин наклонил
голову, — она
устало потянулась, усмехаясь...
Но однажды, когда она,
устав, заснула, сунув под мышку ему
голову, опутанную прядями растрепанных волос, Самгин почувствовал к ней что-то близкое жалости.
Он
устало прикрыл глаза, покачал
головою, красивым движением кисти швырнул папиросу в пепельницу, — швырнул ее, как отыгранную карту, и, вздохнув глубоко, вскинув энергично красивую
голову, продолжал...
— Смерти я не боюсь, но
устал умирать, — хрипел Спивак, тоненькая шея вытягивалась из ключиц, а
голова как будто хотела оторваться. Каждое его слово требовало вздоха, и Самгин видел, как жадно губы его всасывают солнечный воздух. Страшен был этот сосущий трепет губ и еще страшнее полубезумная и жалобная улыбка темных, глубоко провалившихся глаз.
На улице было людно и шумно, но еще шумнее стало, когда вышли на Тверскую. Бесконечно двигалась и гудела толпа оборванных, измятых, грязных людей. Негромкий, но сплошной ропот стоял в воздухе, его разрывали истерические голоса женщин. Люди
устало шли против солнца, наклоня
головы, как бы чувствуя себя виноватыми. Но часто, когда человек поднимал
голову, Самгин видел на истомленном лице выражение тихой радости.
«Все молчит: как привыкнешь к нему?» — подумала она и беспечно опять склонилась
головой к его
голове, рассеянно пробегая
усталым взглядом по небу, по сверкавшим сквозь ветви звездам, глядела на темную массу леса, слушала шум листьев и задумалась, наблюдая, от нечего делать, как под рукой у нее бьется в левом боку у Райского.
В этой, по-видимому, сонной и будничной жизни выдалось, однако ж, одно необыкновенное, торжественное утро. 1-го марта, в воскресенье, после обедни и обычного смотра команде, после вопросов: всем ли она довольна, нет ли у кого претензии, все, офицеры и матросы, собрались на палубе. Все обнажили
головы: адмирал вышел с книгой и вслух прочел морской
устав Петра Великого.
Между тем они на гребле работают без
устали, тридцать и сорок верст, и чуть станем на мель, сейчас бросаются с
голыми ногами в воду тащить лодку, несмотря на резкий холод.
Когда он вернулся в свой номер,
усталый и разбитый, с пустой
головой и волчьим аппетитом, Веревкин был уже дома, а с ним сидел «Моисей».
— Ступайте с Богом! Я
устал: в город ездил, — сказал он мне и потащил себе армяк на
голову.
А станут
уставать —
голову на руки положит и загорюет: «Ох, сирота я сиротливая! покидают меня, голубчика!» Конюха тотчас девок и приободрят.
Он знал это и потому, предчувствуя что-нибудь смешное, брал мало-помалу свои меры: вынимал носовой платок, смотрел на часы, застегивал фрак, закрывал обеими руками лицо и, когда наступал кризис, — вставал, оборачивался к стене, упирался в нее и мучился полчаса и больше, потом,
усталый от пароксизма, красный, обтирая пот с плешивой
головы, он садился, но еще долго потом его схватывало.
Непреодолимый сон быстро стал смыкать ему зеницы;
усталые члены готовы были забыться и онеметь;
голова клонилась…
Впоследствии я часто стал замечать то же и дома во время его молитвы. Порой он подносил ко лбу руку, сложенную для креста, отнимал ее, опять прикладывал ко лбу с усилием, как будто что-то вдавливая в
голову, или как будто что-то мешает ему докончить начатое. Затем, перекрестившись, он опять шептал много раз «Отче… Отче… Отче…», пока молитва не становилась ровной. Иной раз это не удавалось… Тогда,
усталый, он подымался и долго ходил по комнатам, взволнованный и печальный. Потом опять принимался молиться.
Солнце склонялось к закату, а наша «тройка» все еще
устало месила пыль по проселкам, окруженная зноем и оводами. Казалось, мы толчемся на одном месте. Некованые копыта мягко шлепали по земле; темнело, где-нибудь на дальнем болоте гудел «бугай», в придорожной ржи сонно ударял перепел, и нетопыри пролетали над
головами, внезапно появляясь и исчезая в сумерках.
Когда в
Голом Мысу был убит поселенец, то было заподозрено и взято под стражу четыре человека, [По «
Уставу о ссыльных», для взятия ссыльного под стражу начальство не стесняется правилами, изложенными в законах судопроизводства; ссыльный может быть задержан во всяком случае, коль скоро есть на него подозрение (ст. 484).] их посадили в темные, холодные карцеры.
Сноснее одному,
Устав от тяжкого труда,
Прийти в свою тюрьму,
Прийти — и лечь на
голый пол
И с черствым сухарем
Заснуть… а добрый сон пришел —
И узник стал царем!
— А мне это один солдат говорил, с которым я один раз разговаривала, что им нарочно, по
уставу, велено целиться, когда они в стрелки рассыпаются, в полчеловека; так и сказано у них: «в полчеловека». Вот уже, стало быть, не в грудь и не в
голову, а нарочно в полчеловека велено стрелять. Я спрашивала потом у одного офицера, он говорил, что это точно так и верно.
Лиза подняла
голову. Ее
усталый, почти погасший взор остановился на нем…
— Я тебя, курву, вниз
головой спущу в дудку! — орал Мыльников,
устав от внушения. — Палач, давай привяжем ее за ногу к канату и спустим.
Из первого экипажа грузно вылез сам Лука Назарыч, толстый седой старик в длиннополом сюртуке и котиковом картузе с прямым козырем; он
устало кивнул
головой хозяину, но руки не подал.
А мать Агния тихо вошла, перекрестила их, поцеловала в
головы, потом тихо перешла за перегородку, упала на колени и начала читать положенную монастырским
уставом полунощницу.
Однако, несмотря на то, что маркиза была персона не видная и что у нее шнырял в
голове очень беспокойный заяц, были в Москве люди, которые очень долго этого вовсе не замечали. По
уставу, царицею углекислых фей непременно должна быть девица, и притом настоящая, совершенно непорочная девица, но для маркизы, даже в этом случае, было сделано исключение: в описываемую нами эпоху она была их царицею. Феи оперлись на то, что маркизе совершенно безопасно можно было вверить огонь, и вручили ей все знаки старшинства.
Тогда князь сзывал к кому-нибудь из товарищей (у него никогда не было своей квартиры) всех близких друзей и земляков и устраивал такое пышное празднество, — по-кавказски «той», — на котором истреблялись дотла дары плодородной Грузии, на котором пели грузинские песни и, конечно, в первую
голову «Мравол-джамием» и «Нам каждый гость ниспослан богом, какой бы ни был он страны», плясали без
устали лезгинку, размахивая дико в воздухе столовыми ножами, и говорил свои импровизации тулумбаш (или, кажется, он называется тамада?); по большей части говорил сам Нижерадзе.
О чем «плакахом»? Увы! нынче нет ни Иерусалима, ни Регулов, ни Муциев Сцевол! Зато есть хохочущий рейхстаг, есть президент Форкенбек, осушающий непрошеные слезы призывом к порядку, есть Бисмарк, освежающий разгоряченную воспоминаниями об утраченном «Иерусалиме»
голову насмешкою, почерпнутою из
устава о благоустройстве и благочинии!
— Афанасья, прибери
голову Луше, — лениво проговорила Раиса Павловна,
усталым движением опускаясь на кушетку. — А я подожду…
— А очнешься, — говорил хохол, встряхнув
головой, — поглядишь кругом — холодно и грязно! Все
устали, обозлились…
— Я лягу! — тихонько сказала мать Софье. —
Устала все-таки немного, и
голова кружится от запаха. А вы?
Мать почти каждый день видела его: круто упираясь дрожащими от натуги ногами в землю, шла пара вороных лошадей, обе они были старые, костлявые,
головы их
устало и печально качались, тусклые глаза измученно мигали.
— Усталая-то? — укоризненно отозвалась мать, принимаясь возиться около самовара. Саша тоже вышла в кухню, села там на лавку и, закинув руки за
голову, заговорила...
По одну сторону старичка наполнял кресло своим телом толстый, пухлый судья с маленькими, заплывшими глазами, по другую — сутулый, с рыжеватыми усами на бледном лице. Он
устало откинул
голову на спинку стула и, полуприкрыв глаза, о чем-то думал. У прокурора лицо было тоже утомленное, скучное.
Павел смотрел в лицо матери немного
усталыми глазами спокойно и ласково. Порою кивал ей
головой, улыбался.
Людмила взяла мать под руку и молча прижалась к ее плечу. Доктор, низко наклонив
голову, протирал платком пенсне. В тишине за окном
устало вздыхал вечерний шум города, холод веял в лица, шевелил волосы на
головах. Людмила вздрагивала, по щеке ее текла слеза. В коридоре больницы метались измятые, напуганные звуки, торопливое шарканье ног, стоны, унылый шепот. Люди, неподвижно стоя у окна, смотрели во тьму и молчали.
Она пошла домой. Было ей жалко чего-то, на сердце лежало нечто горькое, досадное. Когда она входила с поля в улицу, дорогу ей перерезал извозчик. Подняв
голову, она увидала в пролетке молодого человека с светлыми усами и бледным,
усталым лицом. Он тоже посмотрел на нее. Сидел он косо, и, должно быть, от этого правое плечо у него было выше левого.
Мать взглянула в лицо ему — один глаз Исая тускло смотрел в шапку, лежавшую между
устало раскинутых ног, рот был изумленно полуоткрыт, его рыжая бородка торчала вбок. Худое тело с острой
головой и костлявым лицом в веснушках стало еще меньше, сжатое смертью. Мать перекрестилась, вздохнув. Живой, он был противен ей, теперь будил тихую жалость.
И другая линия штыков, уходя, заколебалась. Звук барабанов становился все тупее и тише, точно он опускался вниз, под землю, и вдруг на него налетела, смяв и повалив его, веселая, сияющая, резко красивая волна оркестра. Это подхватила темп полковая музыка, и весь полк сразу ожил и подтянулся:
головы поднялись выше, выпрямились стройнее тела, прояснились серые,
усталые лица.
Ромашов исполнял, как автомат, все, что от него требовалось
уставом, но у него не выходили из
головы слова, небрежно оброненные Веткиным: «Если так думать, то нечего и служить.
Назанский был, по обыкновению, дома. Он только что проснулся от тяжелого хмельного сна и теперь лежал на кровати в одном нижнем белье, заложив руки под
голову. В его глазах была равнодушная,
усталая муть. Его лицо совсем не изменило своего сонного выражения, когда Ромашов, наклоняясь над ним, говорил неуверенно и тревожно...
— Дай бог вам здоровья, Антон Иваныч, что не забываете нас! И подлинно сама не своя: такая пустота в
голове, ничего не вижу! в горле совсем от слез перегорело. Прошу закусить: вы и
устали и, чай, проголодались.
Авдотья Васильевна жертвовала собой и, иногда больная, под конец зимы даже беременная, считала своей обязанностью, в серой блузе, с нечесаной
головой, хоть в четыре или пять часов утра, раскачиваясь, идти навстречу папа, когда он, иногда
усталый, проигравшийся, пристыженный, после восьмого штрафа, возвращался из клуба.
Не глядя, видел, нет, скорее, чувствовал, Александров, как часто и упруго дышит грудь его дамы в том месте, над вырезом декольте, где легла на розовом теле нежная тень ложбинки. Заметил он тоже, что, танцуя, она медленно поворачивает шею то налево, то направо, слегка склоняя
голову к плечу. Это ей придавало несколько утомленный вид, но было очень изящно. Не
устала ли она?
Конечно, всего скорее могла донести матери младшая дочка, четырнадцатилетняя лупоглазая Любочка, большая егоза и ябедница, шантажистка и вымогательница. Зоркие ее глаза видели сквозь стены, а с ней, как с «маленькой», мало стеснялись. Когда старшие сестры не брали ее с собой на прогулку, когда ей необходимо было выпросить у них ленточку, она,
устав клянчить, всегда прибегала к самому ядовитому приему: многозначительно кивала
головой, загадочно чмокала языком и говорила протяжно...