Неточные совпадения
Было свежее майское утро, и с неба
падала изобильная роса. После бессонной и бурно проведенной ночи глуповцы улеглись
спать, и
в городе царствовала
тишина непробудная. Около деревянного домика невзрачной наружности суетились какие-то два парня и мазали дегтем ворота. Увидев панов, они, по-видимому, смешались и спешили наутек, но были остановлены.
Я был рожден для жизни мирной,
Для деревенской
тишины:
В глуши звучнее голос лирный,
Живее творческие сны.
Досугам посвятясь невинным,
Брожу над озером пустынным,
И far niente мой закон.
Я каждым утром пробужден
Для сладкой неги и свободы:
Читаю мало, долго
сплю,
Летучей славы не ловлю.
Не так ли я
в былые годы
Провел
в бездействии,
в тени
Мои счастливейшие дни?
На лестнице Марина выпустила руку Самгина, — он тотчас же сошел вниз
в гардеробную, оделся и пошел домой. Густо
падали хлопья снега, тихонько шуршал ветер, уплотняя
тишину.
В эту секунду хлопнул выстрел. Самгин четко видел, как вздрогнуло и потеряло цвет лицо Тагильского, видел, как он грузно опустился на стул и вместе со стулом
упал на пол, и
в тишине, созданной выстрелом, заскрипела, сломалась ножка стула. Затем толстый негромко проговорил...
Полдень знойный; на небе ни облачка. Солнце стоит неподвижно над головой и жжет траву. Воздух перестал струиться и висит без движения. Ни дерево, ни вода не шелохнутся; над деревней и полем лежит невозмутимая
тишина — все как будто вымерло. Звонко и далеко раздается человеческий голос
в пустоте.
В двадцати саженях слышно, как пролетит и прожужжит жук, да
в густой траве кто-то все храпит, как будто кто-нибудь завалился туда и
спит сладким сном.
То же было с Обломовым теперь. Его осеняет какая-то, бывшая уже где-то
тишина, качается знакомый маятник, слышится треск откушенной нитки; повторяются знакомые слова и шепот: «Вот никак не могу
попасть ниткой
в иглу: на-ка ты, Маша, у тебя глаза повострее!»
Он был как будто один
в целом мире; он на цыпочках убегал от няни, осматривал всех, кто где
спит; остановится и осмотрит пристально, как кто очнется, плюнет и промычит что-то во сне; потом с замирающим сердцем взбегал на галерею, обегал по скрипучим доскам кругом, лазил на голубятню, забирался
в глушь сада, слушал, как жужжит жук, и далеко следил глазами его полет
в воздухе; прислушивался, как кто-то все стрекочет
в траве, искал и ловил нарушителей этой
тишины; поймает стрекозу, оторвет ей крылья и смотрит, что из нее будет, или проткнет сквозь нее соломинку и следит, как она летает с этим прибавлением; с наслаждением, боясь дохнуть, наблюдает за пауком, как он сосет кровь пойманной мухи, как бедная жертва бьется и жужжит у него
в лапах.
Вот
в какое лоно патриархальной
тишины попал юноша Райский. У сироты вдруг как будто явилось семейство, мать и сестры,
в Тите Никоныче — идеал доброго дяди.
Рассчитывали на дующие около того времени вестовые ветры, но и это ожидание не оправдалось.
В воздухе мертвая
тишина, нарушаемая только хлопаньем грота. Ночью с 21 на 22 февраля я от жара ушел
спать в кают-компанию и лег на диване под открытым люком. Меня разбудил неистовый топот, вроде трепака, свист и крики. На лицо
упало несколько брызг. «Шквал! — говорят, — ну, теперь задует!» Ничего не бывало, шквал прошел, и фрегат опять задремал
в штиле.
Что за плавание
в этих печальных местах! что за климат! Лета почти нет: утром ни холодно, ни тепло, а вечером положительно холодно. Туманы скрывают от глаз чуть не собственный нос. Вчера
палили из пушек, били
в барабан, чтоб навести наши шлюпки с офицерами на место, где стоит фрегат. Ветра большею частию свежие, холодные,
тишины почти не бывает, а половина июля!
— А убирайтесь вы, иезуиты, вон, — крикнул он на слуг. — Пошел, Смердяков. Сегодня обещанный червонец пришлю, а ты пошел. Не плачь, Григорий, ступай к Марфе, она утешит,
спать уложит. Не дают, канальи, после обеда
в тишине посидеть, — досадливо отрезал он вдруг, когда тотчас же по приказу его удалились слуги. — Смердяков за обедом теперь каждый раз сюда лезет, это ты ему столь любопытен, чем ты его так заласкал? — прибавил он Ивану Федоровичу.
В полдень погода не изменилась. Ее можно было бы описать
в двух словах: туман и дождь. Мы опять просидели весь день
в палатках. Я перечитывал свои дневники, а стрелки
спали и пили чай. К вечеру поднялся сильный ветер. Царствовавшая дотоле
тишина в природе вдруг нарушилась. Застывший воздух пришел
в движение и одним могучим порывом сбросил с себя апатию.
Погода нам не благоприятствовала. Все время моросило, на дорожке стояли лужи, трава была мокрая, с деревьев
падали редкие крупные капли.
В лесу стояла удивительная
тишина. Точно все вымерло. Даже дятлы и те куда-то исчезли.
На земле и на небе было еще темно, только
в той стороне, откуда подымались все новые звезды, чувствовалось приближение рассвета. На землю
пала обильная роса — верный признак, что завтра будет хорошая погода. Кругом царила торжественная
тишина. Казалось, природа отдыхала тоже.
Кругом было тихо, но
в этой
тишине чувствовалось что-то угрожающее. Через несколько минут снег пошел сильнее, он
падал на землю с каким-то особенным шуршанием. Проснулись остальные люди и стали убирать свои вещи.
Обезьяничание было до такой степени явно и дерзко, что я со страхом и удивлением взглянул на Потоцкого. Он ничего не заметил и продолжал отчеканивать фамилию за фамилией. Среди
тишины звучал его металлический голос, и
падали короткие ответы: «есть… есть… есть…» Только
в глазах учеников искрилась усмешка.
Это значило, что Абрамович, Кириченко, Варшавский должны отправиться
в угол…
В классе водворялась
тишина, абсолютная, томительная, жуткая…
В нее отчетливо, резко
падали только отрывистые, быстрые вопросы учителя и торопливые ответы учеников…
Короткая фраза
упала среди наступившей
тишины с какой-то грубою резкостью. Все были возмущены цинизмом Петра, но — он оказался пророком. Вскоре пришло печальное известие: старший из сыновей умер от раны на одном из этапов, а еще через некоторое время кто-то из соперников сделал донос на самый пансион. Началось расследование, и лучшее из училищ, какое я знал
в своей жизни, было закрыто. Старики ликвидировали любимое дело и уехали из города.
Через базарную площадь идет полицейский надзиратель Очумелов
в новой шинели и с узелком
в руке. За ним шагает рыжий городовой с решетом, доверху наполненным конфискованным крыжовником. Кругом
тишина… На площади ни души… Открытые двери лавок и кабаков глядят на свет божий уныло, как голодные
пасти; около них нет даже нищих.
Большая квадратная зала с зеркалами
в золоченых рамах, с двумя десятками плюшевых стульев, чинно расставленных — вдоль стен, с олеографическими картинами Маковского «Боярский пир» и «Купанье», с хрустальной люстрой посредине — тоже
спит и
в тишине и полумраке кажется непривычно задумчивой, строгой, странно-печальной.
И казалось, что она покорно сторожит
в ночной
тишине какую-то печальную тайну, и бессильно борется со сном и усталостью, и тихо, без надежды, жалуется кому-то: «
Сплю!..
В тишине — явственное жужжание колес, как шум воспаленной крови. Кого-то тронули за плечо — он вздрогнул, уронил сверток с бумагами. И слева от меня — другой: читает
в газете все одну и ту же, одну и ту же, одну и ту же строчку, и газета еле заметно дрожит. И я чувствую, как всюду —
в колесах, руках, газетах, ресницах — пульс все чаще и, может быть, сегодня, когда я с I
попаду туда, — будет 39, 40, 41 градус — отмеченные на термометре черной чертой…
Однажды еле заметная морщинка у кого-то на лице — и она уже навсегда
в вас; однажды вы услышали:
в тишине упала капля — и вы слышите сейчас…
Я ему мало
в ноги от радости не поклонился и думаю: чем мне этою дверью заставляться да потом ее отставлять, я ее лучше фундаментально прилажу, чтобы она мне всегда была ограждением, и взял и учинил ее на самых надежных плотных петлях, а для безопаски еще к ней самый тяжелый блок приснастил из булыжного камня, и все это исправил
в тишине в один день до вечера и, как пришла ночная пора, лег
в свое время и
сплю.
А потом, как это всегда бывает
в сильные грозы, — наступила тяжелая, глубокая
тишина;
в камере сухо запахло так, как пахнут два кремня, столкнувшиеся при сильном ударе, и вдруг ярко-голубая ослепительная молния, вместе со страшным раскатом грома, ворвалась
в карцер сквозь железные решетки, и тотчас же зазвенели и задребезжали разбитые карцерные окна,
падая на глиняный пол.
Спал даже Устьянцев, и
в тишине слышно было, как тяжело ему дышится и как хрипит у него
в горле с каждым дыханьем мокрота.
Мы сидим на корме, теплая лунная ночь плывет навстречу нам, луговой берег едва виден за серебряной водою, с горного — мигают желтые огни, какие-то звезды, плененные землею. Все вокруг движется, бессонно трепещет, живет тихою, но настойчивой жизнью.
В милую, грустную
тишину падают сиповатые слова...
Он молчит, не слышит вопроса или не хочет ответить, потом — снова
падают в ожидающую
тишину его слова...
Попадья моя не унялась сегодня проказничать, хотя теперь уже двенадцатый час ночи, и хотя она за обычай всегда
в это время
спит, и хотя я это и люблю, чтоб она к полуночи всегда
спала, ибо ей то здорово, а я люблю слегка освежать себя
в ночной
тишине каким удобно чтением, а иною порой пишу свои нотатки, и нередко, пописав несколько, подхожу к ней спящей и спящую ее целую, и если чем огорчен, то
в сем отрадном поцелуе почерпаю снова бодрость и силу и тогда засыпаю покойно.
Тут было тихо и торжественно. Деревья, окутанные
в свои белые ризы, дремали
в неподвижном величии. Иногда с верхней ветки срывался кусочек снега, и слышно было, как он шуршал,
падая и цепляясь за другие ветви. Глубокая
тишина и великое спокойствие, сторожившие сад, вдруг пробудили
в истерзанной душе Мерцалова нестерпимую жажду такого же спокойствия, такой же
тишины.
На меня
напала непонятная жестокость… Я молча повернулся, хлопнул дверью и ушел к себе
в комнату. Делать я ничего не мог. Голова точно была набита какой-то кашей. Походив по комнате, как зверь
в клетке, я улегся на кушетке и пролежал так битый час. Кругом стояла мертвая
тишина, точно «Федосьины покровы» вымерли поголовно и живым человеком остался я один.
Заря еще не занималась; все
спало в Нижнем Новгороде; во всех домах и среди опустелых его улиц царствовала глубокая
тишина; и только изредка на боярских дворах ночные сторожа, стуча сонной рукою
в чугунные доски, прерывали молчание ночи.
В реках не запруженных, текущих вольно, собственною массою воды, обыкновенно выбирают для уженья омуты, то есть глубокие места, где вода вдруг теряет свою быстроту,
падая в яму; потом, завертывая назад около берега, она встречается с верхнею, текучею струею, борется с нею и, наконец, теряет свое стремление: из этой борьбы образуется
тишина;
в таких тихих омутах постоянно держится рыба.
Остров
спит — окутан строгой
тишиною, море тоже
спит, точно умерло, — кто-то сильною рукой бросил с неба этот черный, странной формы камень
в грудь моря и убил
в ней жизнь.
Снова
в тишине раздался плеск воды, теперь сильный и торопливый; старик сбросил плащ, быстро встал на ноги и скрылся, точно
упал в черную воду, оживленную у берега светлыми точками ряби, синеватой, как серебро рыбьей чешуи.
Погруженные
в работу, мы стояли или сидели неподвижно, как статуи; была
тишина мертвая, какая подобает кладбищу, так что если
падал инструмент или трещал огонь
в лампадке, то звуки эти раздавались гулко и резко — и мы оглядывались.
«Пожалуй, не
напали бы чеченцы», — думал дьякон, слушая, как его палка стучала о мостовую и как звонко и одиноко раздавался
в ночной
тишине этот стук.
Ушли. Горбун, посмотрев вслед им, тоже встал, пошёл
в беседку, где
спал на сене, присел на порог её. Беседка стояла на холме, обложенном дёрном, из неё, через забор, было видно тёмное стадо домов города, колокольни и пожарная каланча сторожили дома. Прислуга убирала посуду со стола, звякали чашки. Вдоль забора прошли ткачи, один нёс бредень, другой гремел железом ведра, третий высекал из кремня искры, пытаясь зажечь трут, закурить трубку. Зарычала собака, спокойный голос Тихона Вялова ударил
в тишину...
В сущности, ведь ясно: все люди стремятся к одному и тому же, к полноте покоя; суета дня — это только мало приятное введение к
тишине ночи, к тем часам, когда остаёшься один на один с женщиной, а потом, приятно утомлённый её ласками,
спишь без сновидений.
Потом все слабее, слабее.
В белой комнате наступила
тишина. Прозрачные капли все
падали и
падали на белую марлю.
Кругом
в лесу царствовала
тишина мертвая; на всем лежала печать глубокой, суровой осени: листья с дерев
попадали и влажными грудами устилали застывавшую землю; всюду чернелись голые стволы дерев, местами выглядывали из-за них красноватые кусты вербы и жимолости.
После ужина тотчас отправлялись опять
спать, и всеобщая
тишина водворялась
в этом деятельном и вместе спокойном уголке.
И воспоминания, и надежды, и счастие, и печаль сливались во мне
в одно торжественное и приятное чувство, к которому шли этот неподвижный свежий воздух,
тишина, оголенность полей и бледное небо, с которого на все
падали блестящие, но бессильные лучи, пытавшиеся жечь мне щеку.
«Меня могила не страшит:
Там, говорят, страданье
спитВ холодной, вечной
тишине...
Я уехал тогда от брата рано утром, и с тех пор для меня стало невыносимо бывать
в городе. Меня угнетают
тишина и спокойствие, я боюсь смотреть на окна, так как для меня теперь нет более тяжелого зрелища, как счастливое семейство, сидящее вокруг стола и пьющее чай. Я уже стар и не гожусь для борьбы, я не способен даже ненавидеть. Я только скорблю душевно, раздражаюсь, досадую, по ночам у меня горит голова от наплыва мыслей, и я не могу
спать… Ах, если б я был молод!
Временами ему казалось, что долго,
в жару
спал он где-то на солнцепеке и проснулся с болью
в груди, потому что сон был прекрасен и нежен, и видения, полные любовной грусти, прошли мимо его ложа, а он проснулся
в знойной
тишине полдня, один.
В избе смеркалось. Кругом все было тихо; извне слышались иногда треск мороза да отдаленный лай собаки. Деревня засыпала… Василиса и Дарья молча сидели близ печки; Григорий лежал, развалившись, на скамье.
В углу против него покоилась Акулина; близ нее, свернувшись комочком,
спала Дунька. Стоны больной, смолкнувшие на время, вдруг прервали воцарившуюся
тишину. Вздули огня и подошли к ней.
В мягкую
тишину вечера тяжко
падает Фелицатин басовой хозяйский голос...
Снова тучи серые мчатся над болотами.
Разлилася
в городе
тишина глубокая.
Люди
спят, измучены тяжкими заботами,
И висит над сонными небо одноокое…
Полетела голова поверх деревьев с утесу…
Тишина у нас настала, стоим все ни живы, ни мертвы и слышим: внизу по морю плеск раздался —
пала голова
в море.