Но какова была моя радость, когда однажды я получила Шалого в мое постоянное владение! Я едва верила моему счастью… Я целовала
умную морду лошади, смотрела в ее карие выразительные глаза, называла самыми ласковыми именами, на которые так щедра моя поэтичная родина…
Неточные совпадения
— Я — усмиряю, и меня — тоже усмиряют. Стоит предо мной эдакий великолепный старичище,
морда —
умная, честная
морда — орел! Схватил я его за бороду, наган — в нос. «Понимаешь?», говорю. «Так точно, ваше благородие, понимаю, говорит, сам — солдат турецкой войны, крест, медали имею, на усмирение хаживал, мужиков порол, стреляйте меня, — достоин! Только, говорит, это делу не поможет, ваше благородие, жить мужикам — невозможно, бунтовать они будут, всех не перестреляете». Н-да… Вот —
морда, а?
Длинная жесткая шерсть дымчато-бурого цвета падала ему в беспорядке на черную
морду, так что почти вовсе не было видно
умных глаз его.
— Ты смотри — ну, чем не люди? Верно ли? Глаза,
морды — какое всё
умное, а?..
— Что же, я согласен… — заявил Гусак. — Еще будет лучше, если я вцеплюсь в его щетину сзади, а вы, Петух, будете его клевать прямо в
морду… Так, господа? Кто
умнее, сейчас и будет видно.
Не видал такого зверя и сам Аггей: рослый и гладкий,
морда тонкая,
умная; рога как дерево ветвистое, от конца до конца целая сажень.
Все это я взвесил в одну секунду. Оглядываюсь назад — нет ни моих людей, ни шталмейстеров. Что мне было делать? Я начинаю его бить изо всех сил хлыстом по
морде. Я вообще никогда не бью зверей, а Михал Потапыча даже никогда и не трогал: он был зверь очень
умный, рассудительный и злопамятный, с большим чувством собственного достоинства. Правда, потом пришлось его пристрелить.
В ответ на мой отчаянный крик, он издал продолжительное ржание. В минуту забыв все: и горных душманов, и опасность быть открытой, и мой недавний обморок, происшедший от горного обвала, и адскую грозу, и все, что случилось со мной, я повисла на его тонкой, красивой шее, я целовала его
морду, его
умные карие глаза, шепча в каком-то упоении...
Но архимандрит Бухарев был
умнее и характернее Гумилевского, и притом он был одинок в то время, когда Аскоченский вонзил ему в грудь свой жертвенный нож и «бегал по стогнам с окровавленной
мордой».
— Эка ты
умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя
морду, и тащим: мòчи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.