Неточные совпадения
И так они старели оба.
И отворились наконец
Перед супругом двери гроба,
И новый он приял венец.
Он
умер в час перед обедом,
Оплаканный своим соседом,
Детьми и верною женой
Чистосердечней, чем иной.
Он был простой и добрый барин,
И там, где прах его лежит,
Надгробный памятник гласит:
Смиренный грешник, Дмитрий Ларин,
Господний
раб и бригадир,
Под камнем сим вкушает мир.
То ли дело господа! Живут как вздумается, ни на что им запрета нет. И таиться им не в чем, потому что они в свою пользу закон отмежевали. А
рабам нет закона; в беззаконии они родились, в беззаконии и
умереть должны, и если по временам пытаются окольным путем войти в заповедную область, осеняемую законом, то господа не находят достаточной казни, которая могла бы искупить дерзновенное посягательство.
Все тут, от председателя до последнего писца, ели и пили, требуя, кто чего хотел, а после обеда написали протокол, в котором значилось, что
раба божия Иулита
умерла от апоплексии, хотя же и была перед тем наказана на теле, но слегка, отечески.
— Слава Богу, не оставил меня Царь Небесный своей милостью! — говорила она,
умирая, — родилась
рабой, жизнь прожила
рабой у господ, а теперь, ежели сподобит всевышний батюшка
умереть — на веки вечные останусь… Божьей
рабой!
Что Христос
умер на кресте смертью
раба, что Правда была распята, — это факт, который все знают, который принуждает и насилует, его признание не требует ни веры, ни любви; этот страшный факт дан всему миру, познан миром.
Быть может, ты поймешь тогда, что присяга, вынужденная обманом и силою, ничтожна пред господом и что
умереть за веру православную и святую Русь честнее, чем жить под ярмом иноверца и носить позорное имя
раба иноплеменных.
Лаптев был уверен, что миллионы и дело, к которому у него не лежала душа, испортят ему жизнь и окончательно сделают из него
раба; он представлял себе, как он мало-помалу свыкнется со своим положением, мало-помалу войдет в роль главы торговой фирмы, начнет тупеть, стариться и в конце концов
умрет, как вообще
умирают обыватели, дрянно, кисло, нагоняя тоску на окружающих.
— Ее
раб, — говорил он, — и ее
рабом я
умру.
И
умер бедный
раб у ног
Непобедимого владыки...
И вы подобно так падете,
Как с древ увядший лист падет,
И вы подобно так
умрете,
Как ваш последний
раб умрет.
— Ничего не давая, как много взяли вы у жизни! На это вы возражаете презрением… А в нём звучит — что? Ваше неумение жалеть людей. Ведь у вас хлеба духовного просят, а вы камень отрицания предлагаете! Ограбили вы душу жизни, и, если нет в ней великих подвигов любви и страдания — в этом вы виноваты, ибо,
рабы разума, вы отдали душу во власть его, и вот охладела она и
умирает, больная и нищая! А жизнь всё так же мрачна, и её муки, её горе требуют героев… Где они?
(Смотрит на часы.)Часы бегут — и с ними время; вечность,
Коль есть она, всё ближе к нам, и жизнь,
Как дерево, от путника уходит.
Я жил! — Зачем я жил? — ужели нужен
Я богу, чтоб пренебрегать его закон?
Ужели без меня другой бы не нашелся?..
Я жил, чтоб наслаждаться, наслаждался,
Чтоб
умереть…
умру… а после смерти? —
Исчезну! — как же?.. да, совсем исчезну…
Но если есть другая жизнь?.. нет! нет! —
О наслажденье! я твой
раб, твой господин!..
Не мы, о россияне несчастные, но всегда любезные нам братья! не мы, но вы нас оставили, когда пали на колена пред гордым ханом и требовали цепей для спасения поносной жизни, [Поносная жизнь — то есть позорная.] когда свирепый Батый, видя свободу единого Новаграда, как яростный лев, устремился растерзать его смелых граждан, когда отцы наши, готовясь к славной битве, острили мечи на стенах своих — без робости: ибо знали, что
умрут, а не будут
рабами!..
«Для вашего отца впервые я
Забыла стыд, — где у
рабы защита?
Грозил он ссылкой, бог ему судья!
Прошла неделя, — бедная забыта…
А всё любить другого ей нельзя.
Вчера меня обидными словами
Он разбранил… Но что же перед вами?
Раба? игрушка!.. Точно: день, два, три
Мила, а там? — пожалуй, хоть
умри!..»
Тут началися слезы, восклицанья,
Но Саша их оставил без вниманья.
Умру, как жил, твоим
рабом!..
— Вот я тебя и спрашиваю, что ты станешь делать с миром? Ты — хилый ребёночек, а мир-то — зверь. И проглотит он тебя сразу. А я не хочу этого… Люблю ведь я тебя, дитятко!.. Один ты у меня, и я у тебя один… Как же я буду умирать-то? Невозможно мне
умереть, а ты чтоб остался… На кого?.. Господи!.. за что ты не возлюбил
раба твоего?! Жить мне невмочь и
умирать мне нельзя, потому — дитё, — оберечь должен. Пестовал семь годов… на руках моих… старых… Господи, помоги мне!..
Принес — и ослабел и лег
Под сводом шалаша на лыки,
И
умер бедный
раб у ног
Непобедимого владыки.
— Что ж, — он родился затем, что ли, чтоб поковырять землю да и
умереть, не успев даже могилы самому себе выковырять? Ведома ему воля? Ширь степная понятна? Говор морской волны веселит ему сердце? Он
раб — как только родился, всю жизнь
раб, и всё тут! Что он с собой может сделать? Только удавиться, коли поумнеет немного.
Явился Листер, ввел антисептику, она сменилась еще более совершенной асептикой, и хирурги из бессильных
рабов гнойного заражения стали его господами; в настоящее время, если оперированный
умирает от гнойного заражения, то в большинстве случаев виновата в этом уж не наука, а оператор.
Я лиру посвятил народу своему.
Быть может, я
умру неведомый ему,
Но я ему служил — и сердцем я спокоен…
Пускай наносит вред врагу не каждый воин,
Но каждый в бой иди! А бой решит судьба…
Я видел красный день: в России нет
раба!
И слезы сладкие я пролил в умиленье…
«Довольно ликовать в наивном увлеченье, —
Шепнула Муза мне. — Пора идти вперед:
Народ освобожден, но счастлив ли народ...
— И я хотел тебя видеть… я не мог отказать себе в этом… Дай же, дай мне и другую твою ручку! — шептал он, хватая другую, руку Лары и целуя их обе вместе. — Нет, ты так прекрасна, ты так несказанно хороша, что я буду рад
умереть за тебя! Не рвись же, не вырывайся… Дай наглядеться… теперь… вся в белом, ты еще чудесней… и… кляни и презирай меня, но я не в силах овладеть собой: я
раб твой, я… ранен насмерть… мне все равно теперь!
Вера говорила, и все жадно слушали. Вера говорила: они гибнут за то, чтоб была новая, никогда еще в мире не бывавшая жизнь, где не будет
рабов и голодных, повелителей и угнетателей. В борьбе за великую эту цель они гибнут, потому что не хотели думать об одних себе, не хотели терпеть и сидеть, сложа руки. Они
умрут, но кровь их прольется за хорошее дело; они
умрут, но дело это не
умрет, а пойдет все дальше и дальше.
А, подлый
раб! Ты думал — ты мой Хозяин, и я все приму, что ты в меня вкладываешь? А я вот стою, дышу радостно и смеюсь над тобою. Стараюсь, добросовестно стараюсь — и не могу понять, — да что же такого ужасного было в том, что думалось под кленом? Я когда-нибудь
умру. Вот так новость ты мне раскрыл!
— Тебе ли теперь
умирать, господин Памфалон, ты больше не беден и можешь иметь
рабов, которые станут прохлаждать для тебя воду.
— А разве меня выкинете из вашего счета, — сказало новое лицо, только что приведенное на лобное место (это был служка несчастного архиепископа Феофилакта), — по крайней мере я благодарю господа, что дозволил мне
умереть не посреди
рабов временщика. Утешьтесь! мы идем в лоно отца небесного.
Иду в незнаемый я путь,
Иду меж страха и надежды;
Мой взор угас, остыла грудь,
Не внемлет слух, сомкнуты вежды;
Лежу безгласен, недвижим,
Не слышу вашего рыданья
И от кадила синий дым
Не мне струит благоуханье.
Но, вечным сном пока я сплю,
Моя любовь не
умирает,
И ею всех я вас молю,
Пусть каждый за меня взывает:
Господь! В тот день, когда труба
Вострубит мира преставленье, —
Прими усопшего
рабаВ твои блаженные селенья.
Однако, их,
рабов Божиих, в тюрьму законопатили, — старик там и
умер, — а меня в пристрастии, чуть не во взяточничестве, обвинили, да и причислили к общему губернскому управлению.
Почти все одержимы нервными, желудочными и половыми болезнями от объядения, пьянства, разврата и лечения, и те, которые не
умирают молодыми, половину жизни своей проводят в лечении, в впрыскивании морфина или обрюзгшими калеками, неспособными жить своими средствами, но могущими жить только как паразиты или те муравьи, которых кормят их
рабы.
Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит —
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоём
Предполагаем жить, и глядь — как раз —
умрём.
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля —
Давно, усталый
раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег.