В окно тихо стукнули — раз, два… Она привыкла к этим стукам, они не пугали ее, но теперь вздрогнула от радостного
укола в сердце. Смутная надежда быстро подняла ее на ноги. Бросив на плечи шаль, она открыла дверь…
С каждою шпилькой, которую девушка, убирая голову Бодростиной, затыкала в ее непокорные волнистые волосы, Глафира пускала ей самый тонкий и болезненно острый
укол в сердце, и слушавший всю эту игру Горданов не успел и уследить, как дело дошло до того, что голос девушки начал дрожать на низких нотах: она рассказывала, как она любила и что из той любви вышло…
Неточные совпадения
— Лиза, мог ли я подумать, что ты так обманешь меня! — воскликнул я вдруг, совсем даже не думая, что так начну, и не слезы на этот раз, а почти злобное какое-то чувство
укололо вдруг мое
сердце, так что я даже не ожидал того сам. Лиза покраснела, но не ответила, только продолжала смотреть мне прямо
в глаза.
В самое
сердце уколол меня этот упрек.
Точно что-нибудь
укололо меня
в сердце!
Евгений Константиныч пригласил Лушу на первую кадриль и, поставив стул, поместился около голубого диванчика. Сотни любопытных глаз следили за этой маленькой сценой, и
в сотне женских
сердец закипала та зависть, которая не знает пощады. Мимо прошла m-me Майзель под руку с Летучим, потом величественно проплыла m-me Дымцевич
в своем варшавском платье. Дамы окидывали Лушу полупрезрительным взглядом и отпускали относительно Раисы Павловны те специальные фразы, которые жалят, как
укол отравленной стрелы.
И горе этого дня было, как весь он, особенное, — оно не сгибало голову к земле, как тупой, оглушающий удар кулака, оно кололо
сердце многими
уколами и вызывало
в нем тихий гнев, выпрямляя согнутую спину.
«Савка!» — подумал Матвей, чувствуя, как что-то острое
укололо его
в сердце.
Как ни занята была Марья Александровна своими великими планами, но такая звонкая похвала сопернице
уколола ее
в самое
сердце.
До сей поры казалось мне, что хотя и медленно, но иду я
в гору; не однажды слова его касались души моей огненным перстом и чувствовал я жгучие, но целебные ожоги и
уколы, а теперь вдруг отяжелело
сердце, и остановился я на пути, горько удивлённый. Горят
в груди моей разные огни — тоскливо мне и непонятно радостно, боюсь обмана и смущён.
А Лодка умылась, не одеваясь, выпила чашку крепкого чая и снова легла, чувствуя сверлящие
уколы где-то
в груди: как будто к
сердцу ее присосалась большая черная пиявка, пьет кровь, растет и, затрудняя дыхание, поднимается к горлу.
И вот я
в руках существа, конечно не человеческого, но которое есть, существует: «А, стало быть, есть и за гробом жизнь!» — подумал я с странным легкомыслием сна, но сущность
сердца моего оставалась со мною, во всей глубине: «И если надо быть снова, — подумал я, — и жить опять по чьей-то неустранимой воле, то не хочу, чтоб меня победили и унизили!» — «Ты знаешь, что я боюсь тебя, и за то презираешь меня», — сказал я вдруг моему спутнику, не удержавшись от унизительного вопроса,
в котором заключалось признание, и ощутив, как
укол булавки,
в сердце моем унижение мое.
О, какое это было сладостное воспоминание! я почувствовал
в сердце болезненно-сладкий
укол, который, подыскивая сравнение, могу приравнивать к прикосновению гальванического тока; свежая, я лучше бы хотел сказать: глупая молодая кровь ртутью пробежала по моим жилам, я почувствовал, что я люблю и, по всей вероятности, сам взаимно любим…
Она, положим, очень любила дядю Пизонского, любила и Пуговкина, любила и Милочку и проживавшую у них старуху Еврасьевну; но вся любовь Глаши ко всем этим лицам жила
в ее
сердце до первого нанесенного ей
укола.