Неточные совпадения
Часа в три мы снялись с якоря, пробыв ровно три месяца в Нагасаки: 10 августа пришли и 11 ноября
ушли. Я лег было спать, но топот людей, укладка якорной цепи разбудили меня. Я вышел в ту минуту, когда мы выходили на первый рейд,
к Ковальским, так называемым, воротам. Недавно я еще катался тут. Вон и бухта, которую мы осматривали, вон Паппенберг, все знакомые рытвины и ложбины на дальних высоких горах, вот Каменосима, Ивосима, вон, налево, синеет мыс Номо, а вот и простор, беспредельность,
море!
Я пошел берегом
к баркасу, который
ушел за мыс, почти
к морю, так что пришлось идти версты три. Вскоре ко мне присоединились барон Шлипенбах и Гошкевич, у которого в сумке шевелилось что-то живое: уж он успел набрать всякой всячины; в руках он нес пучок цветов и травы.
Наконец один ликеец привел нас вторично
к морю, на отмель, и
ушел, как и прочие, в толпу.
17-го утром мы распрощались с рекой Нахтоху и тронулись в обратный путь,
к староверам.
Уходя, я еще раз посмотрел на
море с надеждой, не покажется ли где-нибудь лодка Хей-ба-тоу. Но
море было пустынно. Ветер дул с материка, и потому у берега было тихо, но вдали ходили большие волны. Я махнул рукой и подал сигнал
к выступлению. Тоскливо было возвращаться назад, но больше ничего не оставалось делать. Обратный путь наш прошел без всяких приключений.
Оказалось, что он, возвращаясь с Шантарских островов, зашел на Амагу и здесь узнал от А.И. Мерзлякова, что я
ушел в горы и должен выйти
к морю где-нибудь около реки Кулумбе.
Первые два дня мы отдыхали и ничего не делали. В это время за П.
К. Рутковским пришел из Владивостока миноносец «Бесшумный». Вечером П.
К. Рутковский распрощался с нами и перешел на судно. На другой день на рассвете миноносец
ушел в
море. П.
К. Рутковский оставил по себе в отряде самые лучшие воспоминания, и мы долго не могли привыкнуть
к тому, что его нет более с нами.
Тройка катит селом, стучит по мосту,
ушла за пригорок, тут одна дорога и есть —
к нам. Пока мы бежим навстречу, тройка у подъезда; Михаил Семенович, как лавина, уже скатился с нее, смеется, целуется и
морит со смеха, в то время как Белинский, проклиная даль Покровского, устройство русских телег, русских дорог, еще слезает, расправляя поясницу. А Кетчер уже бранит их...
Казацкому сотнику Черному, приводившему курильских айно в русское подданство, вздумалось наказать некоторых розгами: «При одном виде приготовлений
к наказанию айно пришли в ужас, а когда двум женщинам стали вязать руки назад, чтобы удобнее расправиться с ними, некоторые из айно убежали на неприступный утес, а один айно с 20 женщинами и детьми
ушел на байдаре в
море…
Когда я подошел
к ним, они тревожно стали говорить о том, что мертвый зверь есть «Тэму» — грозный хозяин
морей, и потому надо как можно скорее
уходить отсюда.
Однако время
уходило, и надо было возвращаться на бивак. Осмотревшись, я пошел, как мне казалось, прямо
к морю, но на пути встретил лесное болото, заваленное колодником. С целью обойти его я принял немного вправо. Минут через десять я увидел дерево, которое показалось мне знакомым. Это был вяз с выводком соболей.
Готовая
к покосу трава тихо стояла окаменевшим зеленым
морем; ее крошечные беспокойные жильцы спустились
к розовым корням, и пестрые ужи с серыми гадинами, зачуяв вечернюю прохладу,
ушли в свои норы.
…Ему приятно
к нам ходить, я это вижу. Но отчего? что он нашел во мне? Правда, у нас вкусы похожи: и он, и я, мы оба стихов не любим; оба не знаем толка в художестве. Но насколько он лучше меня! Он спокоен, а я в вечной тревоге; у него есть дорога, есть цель — а я, куда я иду? где мое гнездо? Он спокоен, но все его мысли далеко. Придет время, и он покинет нас навсегда,
уйдет к себе, туда, за
море. Что ж? Дай Бог ему! А я все-таки буду рада, что я его узнала, пока он здесь был.
Однажды вечером, кончив дневной сбор винограда, партия молдаван, с которой я работал,
ушла на берег
моря, а я и старуха Изергиль остались под густой тенью виноградных лоз и, лежа на земле, молчали, глядя, как тают в голубой мгле ночи силуэты тех людей, что пошли
к морю.
Отец остался очень доволен, а его друзья, политические ссыльные, братья Васильевы, переписывали стихи и прямо поздравляли отца и гордились тем, что он пустил меня в народ, первого из Вологды… Потом многие
ушли в народ, в том числе и младший Васильев, Александр, который был арестован и выслан в Архангельский уезд, куда-то
к Белому
морю…
Так и заснул навсегда для земли человек, плененный
морем; он и женщин любил, точно сквозь сон, недолго и молча, умея говорить с ними лишь о том, что знал, — о рыбе и кораллах, об игре волн, капризах ветра и больших кораблях, которые
уходят в неведомые
моря; был он кроток на земле, ходил по ней осторожно, недоверчиво и молчал с людьми, как рыба, поглядывая во все глаза зорким взглядом человека, привыкшего смотреть в изменчивые глубины и не верить им, а в
море он становился тихо весел, внимателен
к товарищам и ловок, точно дельфин.
Так проводил он праздники, потом это стало звать его и в будни — ведь когда человека схватит за сердце
море, он сам становится частью его, как сердце — только часть живого человека, и вот, бросив землю на руки брата, Туба
ушел с компанией таких же, как сам он, влюбленных в простор, —
к берегам Сицилии ловить кораллы: трудная, а славная работа, можно утонуть десять раз в день, но зато — сколько видишь удивительного, когда из синих вод тяжело поднимается сеть — полукруг с железными зубцами на краю, и в ней — точно мысли в черепе — движется живое, разнообразных форм и цветов, а среди него — розовые ветви драгоценных кораллов — подарок
моря.
Солдат тихонько засмеялся, и, отвечая его смеху, где-то близко всплеснула вода; оба молча насторожились, вытянув шеи
к морю, а от берега кольцами
уходила тихая рябь.
А
море — дышит, мерно поднимается голубая его грудь; на скалу,
к ногам Туба, всплескивают волны, зеленые в белом, играют, бьются о камень, звенят, им хочется подпрыгнуть до ног парня, — иногда это удается, вот он, вздрогнув, улыбнулся — волны рады, смеются, бегут назад от камней, будто бы испугались, и снова бросаются на скалу; солнечный луч
уходит глубоко в воду, образуя воронку яркого света, ласково пронзая груди волн, — спит сладким сном душа, не думая ни о чем, ничего не желая понять, молча и радостно насыщаясь тем, что видит, в ней тоже ходят неслышно светлые волны, и, всеобъемлющая, она безгранично свободна, как
море.
И я
уходил к себе. Так мы прожили месяц. В один пасмурный полдень, когда оба мы стояли у окна в моем номере и молча глядели на тучи, которые надвигались с
моря, и на посиневший канал и ожидали, что сейчас хлынет дождь, и когда уж узкая, густая полоса дождя, как марля, закрыла взморье, нам обоим вдруг стало скучно. В тот же день мы уехали во Флоренцию.
Он вспомнил, как в детстве во время грозы он с непокрытой головой выбегал в сад, а за ним гнались две беловолосые девочки с голубыми глазами, и их мочил дождь; они хохотали от восторга, но когда раздавался сильный удар грома, девочки доверчиво прижимались
к мальчику, он крестился и спешил читать: «Свят, свят, свят…» О, куда вы
ушли, в каком вы
море утонули, зачатки прекрасной, чистой жизни?
Так отошли от жизни три страстно стремившиеся
к праведности воспитанника русской инженерной школы. На службе,
к которой все они трое готовились, не годился из них ни один. Двое первые, которые держались правила «отыди от зла и сотвори благо»,
ушли в монастырь, где один из них опочил в архиерейской митре, а другой — в схиме. Тот же третий, который желал переведаться со злом и побороть его в жизни, сам похоронил себя в бездне
моря.
Спускается
к морю и
уходит во мрак — искать свою лодку. Плачет ребенок. Испуганно баюкает его нищая мать, но плач не смолкает. Тогда нищая пронзительно вопит, поднимая ребенка над толпой.
— Сестры, сестры! Вот
уйдем мы домой и потом станем вспоминать эту ночь. И что же мы вспомним? Мы ждали долго, — и Жених не пришел. Но сестры и Неразумные девы, если бы они были с нами в эту ночь, не то ли же самое сохранили бы воспоминание? На что же нам мудрость наша? Неужели мудрость наша над
морем случайного бывания не может восславить светлого мира, созданного дерзающей волей нашей? Жениха нет ныне с нами, — потому ли, что он не приходил
к нам, потому ли, что, побыв с нами довольно, он
ушел от нас?
К закату солнца мы успели
уйти далеко от мыса Успения. Приближались сумерки. В атмосфере установилось равновесие.
Море дремало. Дальние мысы, подернутые синеватою мглою, как будто повисли в воздухе. Казалось, будто небо узкою полосою вклинилось между ними и поверхностью воды. Это явление рефракции весьма обычно здесь в сухое время года.
Савушка не хотел приближаться
к берегу, чтобы не наткнуться на камни, но в то же время не решался и
уходить далеко в
море, чтобы не заблудиться.
— Старики бают, в старину водились крупнющие, а теперь уже давненько улова на них в этих местах нет… В
море, бают,
ушли, — степенно отвечал Кузьма, напрягая вместе с товарищами все силы подвести невод
к самому берегу. На береговой отмели стало тащить еще тяжелее. Рыбаки слезли с лодок и направились
к берегу по колено в воде.