Неточные совпадения
Левин быстро повернулся и
ушел от него в глубь аллеи и продолжал один ходить взад и вперед. Скоро он услыхал грохот тарантаса и увидал из-за
деревьев, как Васенька, сидя на сене (на беду не было сиденья в тарантасе) в своей шотландской шапочке, подпрыгивая по толчкам, проехал по аллее.
— В добрый час… Жена-то догадалась хоть
уйти от него, а то пропал бы парень ни
за грош… Тоже кровь, Николай Иваныч… Да и то сказать: мудрено с этакой красотой на свете жить… Не по себе
дерево согнул он, Сергей-то… Около этой красоты больше греха, чем около денег. Наш брат, старичье, на стены лезут, а молодые и подавно… Жаль парня. Что он теперь: ни холост, ни женат, ни вдовец…
— Не видать бы Привалову моей Варвары, как своих ушей, только уж, видно, такое его счастье… Не для него это
дерево растилось, Вася, да, видно, от своей судьбы не
уйдешь. Природа-то хороша приваловская… Да и заводов жаль, Вася: погинули бы ни
за грош. Ну, да уж теперь нечего тужить: снявши голову, по волосам не плачут.
Тогда я понял, что он меня боится. Он никак не мог допустить, что я мог быть один, и думал, что поблизости много людей. Я знал, что если я выстрелю из винтовки, то пуля пройдет сквозь
дерево,
за которым спрятался бродяга, и убьет его. Но я тотчас же поймал себя на другой мысли: он
уходил, он боится, и если я выстрелю, то совершу убийство. Я отошел еще немного и оглянулся. Чуть-чуть между
деревьями мелькала его синяя одежда. У меня отлегло от сердца.
Через четверть часа я подошел настолько близко к огню, что мог рассмотреть все около него. Прежде всего я увидел, что это не наш бивак. Меня поразило, что около костра не было людей.
Уйти с бивака ночью во время дождя они не могли. Очевидно, они спрятались
за деревьями.
Заря чиста, и утро будет ясно.
Уходит день веселый, догорают
Последние лучи зари, все выше
И выше свет малиновый; потемки
Цепляются
за сучья и растут,
Преследуя зари румяный отблеск.
И скоро ночь в росящемся лесу
С вершинами
деревьев станет вровень.
Пора к шатрам, в кругу гостей веселых
Окончить день и встретить новый. Песню
Последнюю пропой, пригожий Лель!
В одном месте сплошной забор сменился палисадником,
за которым виднелся широкий двор с куртиной, посредине которой стоял алюминиевый шар. В глубине виднелся барский дом с колонками, а влево — неотгороженный густой сад. Аллеи
уходили в зеленый сумрак, и на этом фоне мелькали фигуры двух девочек в коротких платьях. Одна прыгала через веревочку, другая гоняла колесо. На скамье под
деревом, с книгой на коленях, по — видимому, дремала гувернантка.
В это время неподвижный доселе воздух всколыхнулся. Внезапно налетел ветер, испуганно зашумели
деревья. Стало еще темнее. Несколько крупных капель тяжело упало на землю. Я понял, что мне не удастся
уйти от дождя и остановился на минуту, чтобы осмотреться. Вдруг весь лес вспыхнул голубоватым пламенем. Сильный удар грома потряс воздух и землю, и вслед
за тем хлынул ливень.
В восемь часов утра начинался день в этом доме; летом он начинался часом ранее. В восемь часов Женни сходилась с отцом у утреннего чая, после которого старик тотчас
уходил в училище, а Женни заходила на кухню и через полчаса являлась снова в зале. Здесь, под одним из двух окон, выходивших на берег речки, стоял ее рабочий столик красного
дерева с зеленым тафтяным мешком для обрезков.
За этим столиком проходили почти целые дни Женни.
Вслед
за тем небольшие ворота тихо растворились, и Куля
ушел за Бачинским. Оставленные ими два всадника с четырьмя лошадьми в это же мгновение приблизились и остановились под
деревьями, наблюдая ворота и хату.
— Но ты не знал и только немногие знали, что небольшая часть их все же уцелела и осталась жить там,
за Стенами. Голые — они
ушли в леса. Они учились там у
деревьев, зверей, птиц, цветов, солнца. Они обросли шерстью, но зато под шерстью сберегли горячую, красную кровь. С вами хуже: вы обросли цифрами, по вас цифры ползают, как вши. Надо с вас содрать все и выгнать голыми в леса. Пусть научатся дрожать от страха, от радости, от бешеного гнева, от холода, пусть молятся огню. И мы, Мефи, — мы хотим…
—
Уйти хотела; сто раз порывалась — нельзя: те девки-однодворки стерегут и глаз не спущают… Томилась я, да, наконец, вздумала притвориться, и прикинулась беззаботною, веселою, будто гулять захотела. Они меня гулять в лес берут, да всё
за мной смотрят, а я смотрю по
деревьям, по верхам ветвей да по кожуре примечаю — куда сторона на полдень, и вздумала, как мне от этих девок
уйти, и вчера то исполнила. Вчера после обеда вышла я с ними на полянку, да и говорю...
Панауров любил вкусно поесть, любил хорошую сервировку, музыку
за обедом, спичи, поклоны лакеев, которым небрежно бросал на чай по десяти и даже по двадцати пяти рублей; он участвовал всегда во всех подписках и лотереях, посылал знакомым именинницам букеты, покупал чашки, подстаканники, запонки, галстуки, трости, духи, мундштуки, трубки, собачек, попугаев, японские вещи, древности, ночные сорочки у него были шелковые, кровать из черного
дерева с перламутром, халат настоящий бухарский и т. п., и на все это ежедневно
уходила, как сам он выражался, «прорва» денег.
Он оттолкнулся от
дерева, — фуражка с головы его упала. Наклоняясь, чтоб поднять её, он не мог отвести глаз с памятника меняле и приёмщику краденого. Ему было душно, нехорошо, лицо налилось кровью, глаза болели от напряжения. С большим усилием он оторвал их от камня, подошёл к самой ограде, схватился руками
за прутья и, вздрогнув от ненависти, плюнул на могилу…
Уходя прочь от неё, он так крепко ударял в землю ногами, точно хотел сделать больно ей!..
Потянулся бесконечный заборчик, потом опять канава, и, как темная пахучая шапка, надвинулся на голову лес и погасил остатки света.
За деревьями, как последнее воспоминание о происшедшем, замелькали в грохоте колес освещенные оконца пассажирского поезда и
ушли к станции.
Уходя на свое место на крутогоре, Жегулев еще раз услыхал смех и протяжный выкрик: сво-о-лочь! А вскоре
за сеткою листьев и ветвей закраснелся огненный, на расстоянии неподвижный глаз, и вверху над
деревьями встал дымный клуб. Не ложились и безобразничали, орали песни пьяными голосами.
Ушли. Стало тихо. Фонарики
за деревьями остановились неподвижно. Ждали вскрика, голоса, какого-нибудь шума, — но было тихо там, как и здесь, и неподвижно желтели фонарики.
В старину, как рассказывали мне тоже старые охотники, к волчьим капканам привязывали веревку с чурбаном или рычагом для того, чтобы попавшийся волк, задевая ими
за кочки, кусты и
деревья, скорее утомлялся и не мог
уходить далеко; но потом этот способ был совершенно оставлен, ибо, кроме хлопот зарывать в снег веревку и чурбан, они оказывались бесполезными: волк перегрызал веревку — и охотники начали ставить капканы на волков и лис, ничего к ним не привязывая.
Дело объяснилось следующим образом: двенадцатилетняя крестьянская девочка
ушла тихонько с фабрики ранее срока и побежала с бураком
за черемухой, которая росла по речке; она взлезла
за ягодами на
дерево и, увидев барина с ружьем, испугалась, села на толстый сучок и так плотно прижалась к стволу высокой черемухи, что даже витютины ее не заметили и сели на ольху, которая росла почти рядом с черемухой, несколько впереди.
Дергачев
уходит в клуб. Из-за
деревьев выходит Салай Салтаныч.
Барак стоял далеко
за городом, среди длинной, зелёной равнины, с одной стороны ограниченной тёмной полосой леса, с другой — линией городских зданий; на севере поле
уходило вдаль и там, зелёное, сливалось с мутно-голубым горизонтом; на юге его обрезывал крутой обрыв к реке, а по обрыву шёл тракт и стояли на равном расстоянии друг от друга старые, ветвистые
деревья.
Прячась
за деревьями и дачами и опять показываясь на минутку, русский терем
уходил все дальше и дальше назад и вдруг исчез из виду. Воскресенский, прижавшись щекой к чугунному столбику перил, еще долго глядел в ту сторону, где он скрылся. «Все сие прошло, как тень и как молва быстротечная», — вспомнился ему вдруг горький стих Соломона, и он заплакал. Но слезы его были благодатные, а печаль — молодая, светлая и легкая.
Ушёл я от них пред рассветом. Иду лесною тропой и тихо пою — нет мочи молчать. Истекла дождём ночь и побледнела, плывут над лесом похудевшие, усталые тучи, тяжело преклонилась к земле вдосталь напоённая влагою трава, лениво повисли ветви
деревьев, но ещё бегут, журчат, играют весёлые ручьи, прячась в низинах от близкого солнца, чтобы
за день не высушило их оно. Иду не торопясь и думаю...
Чем более я возвращаюсь к воспоминаниям о нем, чем внимательнее перебираю их, тем яснее мне становится, что пономарев сын был ребенок необыкновенный: шести лет он плавал, как рыба, лазил на самые большие
деревья,
уходил за несколько верст от дома один-одинехонек, ничего не боялся, был как дома в лесу, знал все дороги и в то же время был чрезвычайно непонятлив, рассеян, даже туп.
Анна Петровна (выходит из-за
деревьев).
Ушли?
И пустилась молодая сова
за зайцем, вцепилась ему лапой в спину так, что все когти
ушли, а другую лапу приготовила
за дерево уцепиться. Как поволок заяц сову, она уцепилась другой лапой
за дерево и думала: «Не
уйдет». Заяц рванулся и разорвал сову. Одна лапа осталась на
дереве, другая на спине у зайца. На другой год охотник убил этого зайца и дивился тому, что у него в спине были заросшие совиные когти.
В четверг служил он обедню в соборе, было омовение ног. Когда в церкви кончилась служба и народ расходился по домам, то было солнечно, тепло, весело, шумела в канавах вода, а
за городом доносилось с полей непрерывное пение жаворонков, нежное, призывающее к покою.
Деревья уже проснулись и улыбались приветливо, и над ними, бог знает куда,
уходило бездонное, необъятное голубое небо.
Покончив свои служебные обязанности, он
уходил в свой садик, сажал плодовые
деревья, цветущие кусты, сам ухаживал
за ними в поте лица, как исправный садовник.
Это что же
за притча такая: почудилось али нет Якову Потаповичу, что держит он в руке не коршуна, а того же змея, что
ушел перед тем в чащу леса. Выпустил он птицу из руки — и поднялась она быстро над верхушками вековых
деревьев, скрывшись из виду с злобным карканьем.
«А я-то… спал там, на полянке. Вот
дерево!» Они вылезли в окошко,
ушли в парк и все утро проходили, держась
за руки, и говорили, говорили. Он спросил...