Неточные совпадения
Перед обедом общество опять сходилось для беседы или для чтения; вечер посвящался прогулке, картам,
музыке;
в половине одиннадцатого Анна Сергеевна
уходила к себе
в комнату, отдавала приказания на следующий день и ложилась спать.
Красавина. Да вот тебе первое. Коли не хочешь ты никуда ездить, так у себя дома сделай: позови баб побольше, вели приготовить отличный обед, чтобы вина побольше разного, хорошего; позови
музыку полковую: мы будем пить, а она чтоб играла. Потом все
в сад, а
музыка чтоб впереди, да так по всем дорожкам маршем; потом опять домой да песни, а там опять маршем. Да так чтобы три дня кряду, а начинать с утра. А вороты вели запереть, чтобы не
ушел никто. Вот тебе и будет весело.
Софья попросила гостя сесть. Они стали говорить о
музыке, а Николай Васильевич, пожевав губами,
ушел в гостиную.
Мы еще были внизу, а колонна змеилась уже по лестнице, штыки сверкали на солнце,
музыка уходила вперед и играла все глуше и глуше. Скомандовали: «Левое плечо вперед!» — колонна сжалась, точно змей,
в кольцо, потом растянулась и взяла направо;
музыка заиграла еще глуше, как будто вошла под свод, и вдруг смолкла.
— Он именно остановился на той границе, которой требует
музыка, потому что не
ушел, как это бывает
в большей части опер,
в небо, то есть
в бессмыслицу, и не представляет чересчур уж близкой нам действительности.
Она внимательно слушала
музыку, еще внимательнее глядела на акробатические упражнения Сергея и на смешные «штучки» Арто, после этого долго и подробно расспрашивала мальчика о том, сколько ему лет и как его зовут, где он выучился гимнастике, кем ему приходится старик, чем занимались его родители и т. д.; потом приказала подождать и
ушла в комнаты.
— Как тебе не совестно, Соня? И какие же это стихи. Ни смысла, ни
музыки. Обыкновенные вирши бездельника-мальчишки: розы — грозы,
ушел — пришел, время — бремя, любовь — кровь, камень — пламень. А дальше и нет ничего. Вы уж, пожалуйста, Диодор Иванович, не слушайтесь ее, она
в стихах понимает, как свинья
в апельсинах. Да и я — тоже. Нет, прочитайте нам еще что-нибудь ваше.
Я же разносил взятки смотрителю ярмарки и еще каким-то нужным людям, получая от них «разрешительные бумажки на всякое беззаконие», как именовал хозяин эти документы. За все это я получил право дожидаться хозяев у двери, на крыльце, когда они вечерами
уходили в гости. Это случалось не часто, но они возвращались домой после полуночи, и несколько часов я сидел на площадке крыльца или на куче бревен, против него, глядя
в окна квартиры моей дамы, жадно слушая веселый говор и
музыку.
Выбравшись на набережную, Ботвель приказал вознице ехать к тому месту, где стояла «Бегущая по волнам», но, попав туда, мы узнали от вахтенного с баркаса, что судно уведено на рейд, почему наняли шлюпку. Нам пришлось обогнуть несколько пароходов, оглашаемых
музыкой и освещенных иллюминацией. Мы стали
уходить от полосы берегового света, погрузясь
в сумерки и затем
в тьму, где, заметив неподвижный мачтовый огонь, один из лодочников сказал...
В старом храме всё живее звенит детский смех — лучшая
музыка земли. Небо над островом уже бледнеет, близится рассвет, звезды
уходят всё выше
в голубую глубину небес.
— Вышло очень дико… Дядя твой начал
музыку… Вдруг: «Отпусти, говорит, меня
в Киев, к угодникам!..» Петруха очень доволен, — надо говорить всю правду — рад он, что Терентий
уходит… Не во всяком деле товарищ приятен! Дескать, — иди, да и за меня словечко угодникам замолви… А Яков — «отпусти и меня…»
Но Колесников уже не хотел
музыки: мутилась душа, и страшно было, что расплачется — от любви, от остро болючей жалости к Саше, к матросику с его балалайкой, ко всем живущим. Прощался и
уходил — смутный, тревожный, мучительно ищущий путей, как сама народная совесть, страшная
в вековечном плену своем.
И
музыку Колесников слушал внимательно, хотя
в его внимании было больше почтительности, чем настоящего восторга; а потом подсел к Елене Петровне и завел с нею продолжительный разговор о Саше. Уже и Линочка, зевая,
ушла к себе, а из полутемной гостиной все несся гудящий бас Колесникова и тихий повествующий голос матери.
Уговорившись, где встретимся, я выждал, пока затихла
музыка, и стал
уходить. — «Молли! Санди
уходит», — сказал Дюрок. Она тотчас вышла и начала упрашивать меня приходить часто и «не вовремя»: «Тогда будет видно, что ты друг». Потом она хлопнула меня по плечу, поцеловала
в лоб, сунула мне
в карман горсть конфет, разыскала и подала фуражку, а я поднес к губам теплую, эластичную руку Молли и выразил надежду, что она будет находиться
в добром здоровье.
Потом Дюрок распрощался со мной и исчез по направлению к гостинице, где жил, а я, покуривая, выпивая и слушая
музыку,
ушел душой
в Замечательную Страну и долго смотрел
в ту сторону, где был мыс Гардена.
В честных, горячих речах этих позднейших Чацких будут вечно слышаться грибоедовские мотивы и слова — и если не слова, то смысл и тон раздражительных монологов его Чацкого. От этой
музыки здоровые герои
в борьбе со старым не
уйдут никогда.
Хотя я жила не так, как
в начале зимы, а занималась и Соней, и
музыкой, и чтением, я часто
уходила в сад и долго, долго бродила одна по аллеям или сидела на скамейке, бог знает о чем думая, чего желая и надеясь.
По цирку прокатился смех, и затрещали аплодисменты. Два клоуна с белыми лицами, вымазанными черной и малиновой краской, выбежали с арены
в коридор. Они точно позабыли на своих лицах широкие, бессмысленные улыбки, но их груди после утомительных сальто-мортале дышали глубоко и быстро. Их вызвали и заставили еще что-то сделать, потом еще раз и еще, и только когда
музыка заиграла вальс и публика утихла, они
ушли в уборную, оба потные, как-то сразу опустившиеся, разбитые усталостью.
Кто мог петь, тот пел куплеты, кто не мог — говорил их под
музыку; Загоскин не пел и должен был последний, как сочинитель пиесы, проговорить без
музыки свой самим им написанный куплет; опасаясь, что забудет стихи, он переписал их четкими буквами и положил
в карман; опасение оправдалось: он забыл куплет и сконфузился; но достал из кармана листок, подошел к лампе, пробовал читать
в очках и без очков, перевертывал бумагу, сконфузился еще больше, что-то пробормотал, поклонился и
ушел.
Единая мысль разбилась на тысячу мыслей, и каждая из них была сильна, и все они были враждебны. Они кружились
в диком танце, а
музыкою им был чудовищный голос, гулкий, как труба, и несся он откуда-то из неведомой мне глубины. Это была бежавшая мысль, самая страшная из змей, ибо она пряталась во мраке. Из головы, где я крепко держал ее, она
ушла в тайники тела,
в черную и неизведанную его глубину. И оттуда она кричала, как посторонний, как бежавший раб, наглый и дерзкий
в сознании своей безопасности.
Это несомненно! Мы подросли
в уважении к идее университетской науки, приобрели склонность к чтению,
уходили внутренним чувством и воображением
в разные сферы и чужой и своей жизни, исторической и современной.
В нас поощряли интерес к искусству, хотя бы и
в форме дилетантских склонностей, к рисованию, к
музыке. Мы рано полюбили и театр.
Ветер сильно рванул, пюпитры на эстраде опрокинулись, и ноты, как стая чаек, заметались
в воздухе.
Музыка оборвалась. Дирижер сказал что-то музыкантам. Все
ушли. Вышел человек и объявил, что по случаю ветра
музыка совсем отменяется. Служители подбирали на дорожках ноты.
Но
в середине пира внезапно он хмурился,
уходил на полуслове;
музыка смолкала, огни потухали, и сконфуженные гости спешили разъехаться по домам.