Неточные совпадения
— И
знаете,
знаете, — лепетала она, — придите сказать мне, что там увидите и
узнаете… и что обнаружится… и как его решат и куда осудят. Скажите, ведь у нас нет смертной
казни? Но непременно придите, хоть в три часа ночи, хоть в четыре, даже в половине пятого… Велите меня разбудить, растолкать, если вставать не буду…
О Боже, да я и не засну даже.
Знаете, не поехать ли мне самой с вами?..
Рассказы
о возмущении,
о суде, ужас в Москве сильно поразили меня; мне открывался новый мир, который становился больше и больше средоточием всего нравственного существования моего; не
знаю, как это сделалось, но, мало понимая или очень смутно, в чем дело, я чувствовал, что я не с той стороны, с которой картечь и победы, тюрьмы и цепи.
Казнь Пестеля и его товарищей окончательно разбудила ребяческий сон моей души.
Вот тогда еще
узнал я
о казни на Болоте — рылся у нас в архивах, хотел в Москву ехать, куда донские дела того времени были от нас отосланы, а как случилась беда — все бросил!
— Государь, — ответил Серебряный скромно, — из тюрьмы ушел я не сам, а увели меня насильно станичники. Они же разбили ширинского мурзу Шихмата,
о чем твоей милости, должно быть, уже ведомо. Вместе мы били татар, вместе и отдаемся на твою волю;
казни или милуй нас, как твоя царская милость
знает!
Из этих присланных мне ими журналов, брошюр и книг я
узнал, до какой степени уже много лет тому назад ими неопровержимо была доказана для христианина обязанность выполнения заповеди
о непротивлении злу насилием и была обличена неправильность церковного учения, допускающего
казни и войны.
Бог
знает;
о тебе
Там говорить не слишком нынче смеют.
Кому язык отрежут, а кому
И голову — такая, право, притча!
Что день, то
казнь. Тюрьмы битком набиты.
На площади, где человека три
Сойдутся, — глядь — лазутчик уж и вьется,
А государь досужною порою
Доносчиков допрашивает сам.
Как раз беда; так лучше уж молчать.
Тузенбах. Кто
знает? А быть может, нашу жизнь назовут высокой и вспомнят
о ней с уважением. Теперь нет пыток, нет
казней, нашествий, но вместе с тем сколько страданий!
Хотя Янсон и приговорен был к смертной
казни, но таких, как он, было много, и важным преступником его в тюрьме не считали. Поэтому с ним разговаривали без опаски и без уважения, как со всяким другим, кому не предстоит смерть. Точно не считали его смерти за смерть. Надзиратель,
узнав о приговоре, сказал ему наставительно...
У Тани Ковальчук близких родных не было, а те, что и были, находились где-то в глуши, в Малороссии, и едва ли даже
знали о суде и предстоящей
казни; у Муси и Вернера, как неизвестных, родных совсем не предполагалось, и только двоим, Сергею Головину и Василию Каширину, предстояло свидание с родителями. И оба они с ужасом и тоскою думали об этом свидании, но не решились отказать старикам в последнем разговоре, в последнем поцелуе.
Так подойди ж и бердышем своим
Ударь в престол! Чего дрожишь? Иди —
Ударь в престол!
Часовой подходит к престолу.
Стой! Воротись — не надо!
Я над тобой смеялся! Разве ты
Не видишь, трус, что это месяц светит
Так от окна? Тебе и невесть что
Почудилось?.. Смотрите же вы оба:
О том, что здесь вы слышали сейчас
Иль видели, — молчать под смертной
казнью!
Вы
знаете меня!
Генерал-прокурор, препровождая это именное повеление, прибавил от себя: «священнику предварительно, под страхом смертной
казни, приказать хранить молчание
о всем, что он услышит, увидит или
узнает».
— Я буду чрезвычайно счастлив, господин лейтенант, если вы прикажете развязать мне руки, потому что я не злодей и не преступник, да и тем, насколько я
знаю, дают некоторую свободу перед
казнью. Так вот, пожалуйста, прикажите меня развязать. A еще передайте вашему полковнику, пославшему вас, что вероятно он имеет превратное мнение
о нас, русских. Еще раз повторяю, изменников и предателей еще не было среди нас никого и никогда!
— Да, правда! И вот мне за это
казнь. Вы
знаете… Мне все-таки с тех пор ни разу не дали свидания с ним, и все время высылают с разными поручениями из Харькова. И я боюсь даже подумать… Душу мою они сделали грязной тряпкой, а его — все-таки расстреляли!..
О, если это зерно, я им тогда покажу!
Стрельцы мои называли меня своим атаманом: это имя льстило мне некоторое время, но,
узнав, что есть имя выше этого, я хотел быть тем, чем выше не бывают на земле. Наслышась
о золотых главах московских церквей,
о белокаменных палатах престольного города, я требовал, чтобы меня свезли туда, а когда мне в этом отказали, сказал: „Дайте мне вырасти; я заполоню Москву и сяду в ней набольшим; тогда велю
казнить всех вас!..” Так-то своевольная душа моя с ранних лет просилась на беды!
Один из главарей революционеров террористической партии, Игнатий Меженецкий, тот самый, который увлек Светлогуба в террористическую деятельность, пересылался из губернии, где его взяли, в Петербург. В той же тюрьме сидел и старик раскольник, видевший
казнь Светлогуба. Его пересылали в Сибирь. Он все так же думал
о том, как и где бы ему
узнать, в чем истинная вера, и иногда вспоминал про того светлого юношу, который, идя на смерть, радостно улыбался.
—
О, я, — говорю, — бываю еще гораздо бедовейше, чем это! — И так,
знаете, разошелся, что действительно за чаем уже не стал этой барышне ни в чем покою давать и прямо начал
казнить города и всю городскую учебу и жительство, що там все дорого, и бiсова тiснота, и ни простора, ни тишноты нет.
Когда адъютант напомнил ему
о пленном, он нахмурившись кивнул в сторону Пьера и сказал, чтоб его вели. Но куда должны были его вести — Пьер не
знал: назад в балаган или на приготовленное место
казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
А однако, хотя это и кратко изложено, но все-таки,
знаете, зародило понятие
о том, что это было що-сь такое, як бы то «не по носу табак», и когда я впоследствии, бывши у вице-губернаторши, услыхал
о представлении
казней согласно наставлению поэта Жуковского, то мне уже прелюбопытно было слушать, как те отчаянные французы чего наработали!