Неточные совпадения
— Я не нахожу, — уже серьезно возразил Свияжский, — я только вижу то, что мы не умеем вести хозяйство и что, напротив, то хозяйство, которое мы вели при крепостном праве, не то что слишком высоко, а слишком низко. У нас нет ни
машин, ни рабочего скота хорошего, ни управления настоящего, ни считать мы не умеем. Спросите у хозяина, — он не
знает, что ему выгодно, что невыгодно.
― Это не мужчина, не человек, это кукла! Никто не
знает, но я
знаю. О, если б я была на его месте, я бы давно убила, я бы разорвала на куски эту жену, такую, как я, а не говорила бы: ты, ma chère, Анна. Это не человек, это министерская
машина. Он не понимает, что я твоя жена, что он чужой, что он лишний… Не будем, не будем говорить!..
— Нет, отчего же? — сказала Анна с улыбкой, которая говорила, что она
знала, что в ее толковании устройства
машины было что-то милое, замеченное и Свияжским. Эта новая черта молодого кокетства неприятно поразила Долли.
— Я не имею удовольствия
знать этого господина Левина, — улыбаясь сказал Вронский, — но, вероятно, он никогда не видал тех
машин, которые он осуждает. А если видел и испытывал, то кое-как, и не заграничную, а какую-нибудь русскую. А какие же тут могут быть взгляды?
— Я несогласен, что нужно и можно поднять еще выше уровень хозяйства, — сказал Левин. — Я занимаюсь этим, и у меня есть средства, а я ничего не мог сделать. Банки не
знаю кому полезны. Я, по крайней мере, на что ни затрачивал деньги в хозяйстве, всё с убытком: скотина — убыток,
машина — убыток.
Самгин решал вопрос: идти вперед или воротиться назад? Но тут из двери мастерской для починки швейных
машин вышел не торопясь высокий, лысоватый человек с угрюмым лицом, в синей грязноватой рубахе, в переднике; правую руку он держал в кармане, левой плотно притворил дверь и запер ее, точно выстрелив ключом. Самгин
узнал и его, — этот приходил к нему с девицей Муравьевой.
— Разойдись! Провалитесь. Тут глыбко, господа, тут
машина работала, али не
знаете!
«Ночью писать, — думал Обломов, — когда же спать-то? А поди тысяч пять в год заработает! Это хлеб! Да писать-то все, тратить мысль, душу свою на мелочи, менять убеждения, торговать умом и воображением, насиловать свою натуру, волноваться, кипеть, гореть, не
знать покоя и все куда-то двигаться… И все писать, все писать, как колесо, как
машина: пиши завтра, послезавтра; праздник придет, лето настанет — а он все пиши? Когда же остановиться и отдохнуть? Несчастный!»
Иногда выражала она желание сама видеть и
узнать, что видел и
узнал он. И он повторял свою работу: ехал с ней смотреть здание, место,
машину, читать старое событие на стенах, на камнях. Мало-помалу, незаметно, он привык при ней вслух думать, чувствовать, и вдруг однажды, строго поверив себя,
узнал, что он начал жить не один, а вдвоем, и что живет этой жизнью со дня приезда Ольги.
Машины привезены из Америки: мы видали на фабриках эти стальные станки, колеса;
знаете, как они отделаны, выполированы, как красивы, — и тут тоже: взял бы да и поставил где-нибудь в зале, как украшение.
Ему вдруг жалко стало и дома, который развалится, и сада, который запустится, и лесов, которые вырубятся, и всех тех скотных дворов, конюшен, инструментных сараев,
машин, лошадей, коров, которые хотя и не им, но — он
знал — заводились и поддерживались с такими усилиями.
— Безостановочно продолжает муж после вопроса «слушаешь ли», — да, очень приятные для меня перемены, — и он довольно подробно рассказывает; да ведь она три четверти этого
знает, нет, и все
знает, но все равно: пусть он рассказывает, какой он добрый! и он все рассказывает: что уроки ему давно надоели, и почему в каком семействе или с какими учениками надоели, и как занятие в заводской конторе ему не надоело, потому что оно важно, дает влияние на народ целого завода, и как он кое-что успевает там делать: развел охотников учить грамоте, выучил их, как учить грамоте, вытянул из фирмы плату этим учителям, доказавши, что работники от этого будут меньше портить
машины и работу, потому что от этого пойдет уменьшение прогулов и пьяных глаз, плату самую пустую, конечно, и как он оттягивает рабочих от пьянства, и для этого часто бывает в их харчевнях, — и мало ли что такое.
У колеса показался сам Галактион, посмотрел в бинокль,
узнал отца и застопорил
машину. Колеса перестали буравить воду, из трубы вылетел клуб белого пара, от парохода быстро отделилась лодка с матросами.
—
Знаете ли что? — горячо подхватил князь, — вот вы это заметили, и это все точно так же замечают, как вы, и
машина для того выдумана, гильотина.
Напротив, голова ужасно живет и работает, должно быть, сильно, сильно, сильно, как
машина в ходу; я воображаю, так и стучат разные мысли, всё неконченные и, может быть, и смешные, посторонние такие мысли: «Вот этот глядит — у него бородавка на лбу, вот у палача одна нижняя пуговица заржавела…», а между тем все
знаешь и все помнишь; одна такая точка есть, которой никак нельзя забыть, и в обморок упасть нельзя, и все около нее, около этой точки ходит и вертится.
— Это жалко, лучше бы, если б вы из арифметики по крайности хоть четыре правила сложения
знали, то бы вам было гораздо пользительнее, чем весь Полусонник. Тогда бы вы могли сообразить, что в каждой
машине расчет силы есть, а то вот хоша вы очень в руках искусны, а не сообразили, что такая малая машинка, как в нимфозории, на самую аккуратную точность рассчитана и ее подковок несть не может. Через это теперь нимфозория и не прыгает и дансе не танцует.
—
Знаю,
знаю. Вы смотрите на людей, как на
машину.
— И это
знаю!.. Только все это пустяки. Одной поденщины сколько мы должны теперь платить. Одним словом, бросай все и заживо ложись в могилу… Вот француз все своею заграницей утешает, да только там свое, а у нас свое. Машины-то денег стоят, а мы должны миллион каждый год послать владельцам… И без того заводы плелись кое-как, концы с концами сводили, а теперь где мы возьмем миллион наш?
Так прошел август и наступил сентябрь. Прохарчившееся в страду население роптало. Мастеровые каждый день собирались около заводской конторы и подолгу галдели. Контора сама ничего не
знала, и канцелярская сложная
машина так же бездействовала, как и фабрика. Даже на базаре остановилась всякая продажа, и только бойко торговали одни груздевские кабаки.
— Нет, это никак не личные впечатления, — продолжал Абреев, краснея даже в лице, — это самым строгим логическим путем можно доказать из примера Англии, которая ясно показала, что хлебопашество, как и всякое торговое предприятие, может совершенствоваться только знанием и капиталом. Но где же наш крестьянин возьмет все это? Землю он
знает пахать, как пахал ее, я думаю, еще Адам; капитала у него нет для покупки
машин.
Я шел и торопился домой: слова Маслобоева слишком меня поразили. Мне бог
знает что приходило в голову… Как нарочно, дома меня ожидало одно происшествие, которое меня потрясло, как удар электрической
машины.
Потом — пустынная площадь, доверху набитая тугим ветром. Посредине — тусклая, грузная, грозная громада:
Машина Благодетеля. И от нее — во мне такое, как будто неожиданное, эхо: ярко-белая подушка; на подушке закинутая назад с полузакрытыми глазами голова: острая, сладкая полоска зубов… И все это как-то нелепо, ужасно связано с
Машиной — я
знаю как, но я еще не хочу увидеть, назвать вслух — не хочу, не надо.
Это были удостоверения, что мы — больны, что мы не можем явиться на работу. Я крал свою работу у Единого Государства, я — вор, я — под
Машиной Благодетеля. Но это мне — далеко, равнодушно, как в книге… Я взял листок, не колеблясь ни секунды; я — мои глаза, губы, руки — я
знал: так нужно.
Шел, полагаю, минут двадцать. Свернул направо, коридор шире, лампочки ярче. Какой-то смутный гул. Может быть,
машины, может быть, голоса — не
знаю, но только я — возле тяжелой непрозрачной двери: гул оттуда.
«А если видите, — сказал я ему, — то
знайте, что эта
машина имеет свойство, в один момент и без всяких посредствующих орудий, обращать в ничто человеческую голову, которая, подобно вашей, похожа на яйцо! Herr Baron! разойдемтесь!» — «Разойдемтесь, Herr Graf», — сказал он мне, хотя я и не граф.
В этих присматриваньях идет время до шести часов. Скучное, тягучее время, но Люберцев бодро высиживает его, и не потому, что — кто
знает? вдруг случится в нем надобность! — а просто потому, что он сознает себя одною из составных частей этой
машины, функции которой совершаются сами собой. Затем нелишнее, конечно, чтобы и директор видел, что он готов и ждет только мановения.
Сознаюсь откровенно: я никак не могу понять, почему пререкания считаются в настоящее время предосудительными. Пререкания в качестве элемента, содействующего правильному ходу административной
машины, издавна были у нас в употреблении, и я даже теперь
знаю старых служак, которые не могут вспоминать об них иначе, как с умилением. Еще недавно Удав объяснял мне...
Бывало, утром занимаешься в классной комнате и
знаешь, что необходимо работать, потому что завтра экзамен из предмета, в котором целых два вопроса еще не прочитаны мной, но вдруг пахнёт из окна каким-нибудь весенним духом, — покажется, будто что-то крайне нужно сейчас вспомнить, руки сами собою опускают книгу, ноги сами собой начинают двигаться и ходить взад и вперед, а в голове, как будто кто-нибудь пожал пружинку и пустил в ход
машину, в голове так легко и естественно и с такою быстротою начинают пробегать разные пестрые, веселые мечты, что только успеваешь замечать блеск их.
Наша правдивая история близится к концу. Через некоторое время, когда Матвей несколько
узнал язык, он перешел работать на ферму к дюжему немцу, который, сам страшный силач, ценил и в Матвее его силу. Здесь Матвей ознакомился с
машинами, и уже на следующую весну Нилов, перед своим отъездом, пристроил его в еврейской колонии инструктором. Сам Нилов уехал, обещав написать Матвею после приезда.
Играла
машина, ревели и визжали полоротые медные трубы, трескуче бил барабан, всё это орало нарочито сильно, и казалось, что приказчики, мастеровые, мелкие чиновники, торгаши все тоже, как
машина, заведены на веселье, но испорчены внутри, во всех не хватает настоящего, простого человечьего веселья, люди
знают это и пытаются скрыть друг от друга свой общий изъян.
Не
зная — взвиться или упасть, клубятся тучи дыма огромных труб; напряжена и удержана цепями сила
машин, одного движения которых довольно, чтобы спокойная под кормой вода рванулась бугром.
Фортунатов — это такой шпенек в здешнем механизме, что выньте его — и вся
машина станет или черт
знает что заворочает.
Лунёв начал горячиться. Все эти истории — Павлова,
Машина — возбуждали в нём злобу. И, не
зная, куда направить это чувство, он направил его на товарища…
Вышел я — себя не помню. Пошел наверх в зал, прямо сказать — водки выпить. Вхожу — народу еще немного, а
машина что-то такое грустное играет… Вижу, за столиком сидит Губонин, младший брат. Завтракают… А у Петра Ионыча я когда-то работал, на дому проверял бухгалтерию, и вся семья меня
знала, чаем поили, обедом кормили, когда я долго засижусь. Я поклонился.
После такой прогулки он угощал Евсея чаем в трактире, где играла музыкальная
машина и все
знали старика, относились к нему с боязливым почтением. Усталый Евсей под грохот и вой музыки, окутанный облаком тяжёлых запахов, впадал в полусонное оцепенение.
— И отчего это у нас ничего не идет! — вдруг как-то нечаянно сорвалось у меня с языка, —
машин накупим — не действуют; удобрения накопим видимо-невидимо — не родит земля, да и баста!
Знаешь что? Я так думаю, чем машины-то покупать, лучше прямо у Донона текущий счет открыть — да и покончить на этом!
— А вы
знаете, Александр Семенович, — сказала Дуня, улыбаясь, — мужики в Концовке говорили, что вы антихрист. Говорят, что ваши яйца дьявольские. Грех
машиной выводить. Убить вас хотели.
— Взвалил отец на мои плечи всю эту
машину. Верчусь колесом, а куда еду — не
знаю. Если у меня не так идёт, как надо, — задаст он мне…
— Работать… что такое работать… пхэ! Лошадь работает,
машина работает, вода работает… так? А Гараська — золотой человек. У него голова на плечах, а не капустный вилок, как у других.
Знаете, что я вам скажу, — задумчиво прибавил Бучинский: — я не желал бы одной ночи провести вместе с этим Гараськой где-нибудь в лесу…
Уважаю этих людей и верю, что они
знают тайны всех
машин, инструментов и могут починить все на свете. Это — люди!
Ломятся, по щучьему велению, под грузом плодов деревья грушевые, персиковые, абрикосовые, а он только
знай фрукты
машинами собирает да в рот кладет!
Наконец вмешался староста, которому как будто сообщалось мое нетерпение. Он лучше меня, конечно,
знал ту разверсточную
машину, которая так шумно действовала перед нашими глазами, и видел, что пока она сделает точно и справедливо свое дело, — пройдет еще немало времени… И вот он выступил вперед, одним окриком остановил шум, потом повернулся к иконе и перекрестился широким крестом. Кое-где в толпе руки тоже поднялись инстинктивно для креста… Тревожная ночь производила свое действие на грубые нервы…
Но я совершенно пренебрег его бессильною злобою,
зная, что он действует, как
машина, как орудие англичанина.
Дядя Никон. Ты не можешь
знать, что такое
машина, потому самому — ты человек торговый, а человек мастеровой, значит,
знает это. Ты теперича
знаешь Николу Морского?
Я часто потом думал над этим «не надо» и до сих пор не могу понять той удивительной силы, которая в нем заключена и которую я чувствую. Она не в самом слове, бессмысленном и пустом; она где-то в неизвестной мне и недоступной глубине
Машиной души. Она
знает что-то. Да, она
знает, но не может или не хочет сказать. Потом я много раз добивался от Маши объяснения этого «не надо», и она не могла объяснить.
Только немногие из проезжих по шоссе
знали, что за высоким плоским забором, с плотно запертыми воротами, находятся сумасшедшие, а остальные — мужики на подскакивающих пылящих телегах, редкие городские извозчики, велосипедисты, вечно куда-то торопящиеся на своих бесшумных
машинах, — привыкли к глухому забору и не замечали его.
Он совсем ослаб. Теперь молодые деревья прямо, без всяких стеснений, били его по лицу, издеваясь над его беспомощным положением. В одном месте на прогалину выбежал белый ушкан (заяц), сел на задние лапки, повел длинными ушами с черными отметинками на концах и стал умываться, делая Макару самые дерзкие рожи. Он давал ему понять, что он отлично
знает его, Макара, —
знает, что он и есть тот самый Макар, который настроил в тайге хитрые
машины для его, зайца, погибели. Но теперь он над ним издевался.
У нас, видите ли, что ни мужик, то гений; мы неучены, да нам и науки никакой не нужно, — русский мужик топором больше сделает, чем англичане со всеми их
машинами; все он умеет и на все способен, да только, — не
знаю уж почему, — не показывает своих способностей.
Нет, развинтился… Испортилась
машина… Спать хочу ужасно, глаза слиплись, но нет сил уснуть… Смиряюсь, прошу прощения, виноват, молчу… Делайте, что
знаете, и думайте, что
знаете…
Мы измерили землю, солнце, звезды, морские глубины, лезем в глубь земли за золотом, отыскали реки и горы на луне, открываем новые звезды и
знаем их величину, засыпаем пропасти, строим хитрые
машины; что ни день, то всё новые и новые выдумки. Чего мы только не умеем! Чего не можем! Но чего-то, и самого важного, все-таки не хватает нам. Чего именно, мы и сами не
знаем. Мы похожи на маленького ребенка: он чувствует, что ему нехорошо, а почему нехорошо — он не
знает.