Неточные совпадения
Проснувшись, глуповцы с удивлением
узнали о случившемся; но и тут не затруднились. Опять все вышли
на улицу и стали поздравлять друг друга, лобызаться и проливать слезы. Некоторые просили опохмелиться.
Сам же он во всю жизнь свою не ходил по другой
улице, кроме той, которая вела к месту его службы, где не было никаких публичных красивых зданий; не замечал никого из встречных, был ли он генерал или князь; в глаза не
знал прихотей, какие дразнят в столицах людей, падких
на невоздержанье, и даже отроду не был в театре.
Знаю,
знаю тебя, голубчик; если хочешь, всю историю твою расскажу: учился ты у немца, который кормил вас всех вместе, бил ремнем по спине за неаккуратность и не выпускал
на улицу повесничать, и был ты чудо, а не сапожник, и не нахвалился тобою немец, говоря с женой или с камрадом.
С каким-то неопределенным чувством глядел он
на домы, стены, забор и
улицы, которые также с своей стороны, как будто подскакивая, медленно уходили назад и которые, бог
знает, судила ли ему участь увидеть еще когда-либо в продолжение своей жизни.
Прекрасная полячка так испугалась, увидевши вдруг перед собою незнакомого человека, что не могла произнесть ни одного слова; но когда приметила, что бурсак стоял, потупив глаза и не смея от робости пошевелить рукою, когда
узнала в нем того же самого, который хлопнулся перед ее глазами
на улице, смех вновь овладел ею.
— Не знаю-с… Извините… — пробормотал господин, испуганный и вопросом, и странным видом Раскольникова, и перешел
на другую сторону
улицы.
— Непременно помешалась! — говорил он Раскольникову, выходя с ним
на улицу, — я только не хотел пугать Софью Семеновну и сказал: «кажется», но и сомнения нет. Это, говорят, такие бугорки, в чахотке,
на мозгу вскакивают; жаль, что я медицины не
знаю. Я, впрочем, пробовал ее убедить, но она ничего не слушает.
—
Знаешь, что мне сейчас Зосимов шепнул, как мы выходили, — брякнул Разумихин, только что они вышли
на улицу.
— Я Родион Романыч Раскольников, бывший студент, а живу в доме Шиля, здесь в переулке, отсюда недалеко, в квартире нумер четырнадцать. У дворника спроси… меня
знает. — Раскольников проговорил все это как-то лениво и задумчиво, не оборачиваясь и пристально смотря
на потемневшую
улицу.
Он повстречался с нею при входе
на мост, но прошел мимо, не рассмотрев ее. Дунечка еще никогда не встречала его таким
на улице и была поражена до испуга. Она остановилась и не
знала: окликнуть его или нет? Вдруг она заметила поспешно подходящего со стороны Сенной Свидригайлова.
На улице я встретил множество народу; но никто в темноте нас не заметил и не
узнал во мне оренбургского офицера.
Тужите,
знай, со стороны нет мочи,
Сюда ваш батюшка зашел, я обмерла;
Вертелась перед ним, не помню что врала;
Ну что же стали вы? поклон, сударь, отвесьте.
Подите, сердце не
на месте;
Смотрите
на часы, взгляните-ка в окно:
Валит народ по
улицам давно;
А в доме стук, ходьба, метут и убирают.
Климу давно и хорошо знакомы были припадки красноречия Варавки, они особенно сильно поражали его во дни усталости от деловой жизни. Клим видел, что с Варавкой
на улицах люди раскланиваются все более почтительно, и
знал, что в домах говорят о нем все хуже, злее. Он приметил также странное совпадение: чем больше и хуже говорили о Варавке в городе, тем более неукротимо и обильно он философствовал дома.
Ушел. Диомидов лежал, закрыв глаза, но рот его открыт и лицо снова безмолвно кричало. Можно было подумать: он открыл рот нарочно, потому что
знает: от этого лицо становится мертвым и жутким.
На улице оглушительно трещали барабаны, мерный топот сотен солдатских ног сотрясал землю. Истерически лаяла испуганная собака. В комнате было неуютно, не прибрано и душно от запаха спирта.
На постели Лидии лежит полуидиот.
— Ну, пусть не так! — равнодушно соглашался Дмитрий, и Климу казалось, что, когда брат рассказывает даже именно так, как было, он все равно не верит в то, что говорит. Он
знал множество глупых и смешных анекдотов, но рассказывал не смеясь, а как бы даже конфузясь. Вообще в нем явилась непонятная Климу озабоченность, и людей
на улицах он рассматривал таким испытующим взглядом, как будто считал необходимым понять каждого из шестидесяти тысяч жителей города.
Несколько часов ходьбы по
улицам дали себя
знать, — Самгин уже спал, когда Анфимьевна принесла стакан чаю. Его разбудила Варвара, дергая за руку с такой силой, точно желала сбросить
на пол.
Этой части города он не
знал, шел наугад, снова повернул в какую-то
улицу и наткнулся
на группу рабочих, двое были удобно, головами друг к другу, положены к стене, под окна дома, лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел в сизое небо, оно крошилось снегом;
на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек в серебряных очках, толстая женщина, стоя
на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была в крови, точно в красном носке, человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно...
— Вижу, что ты к беседе по душам не расположен, — проговорил он, усмехаясь. — А у меня времени нет растрясти тебя. Разумеется, я — понимаю: конспирация! Третьего дня Инокова встретил
на улице, окликнул даже его, но он меня не
узнал будто бы. Н-да. Между нами — полковника-то Васильева он ухлопал, — факт! Ну, что ж, — прощай, Клим Иванович! Успеха! Успехов желаю.
— Устроили жизнь!
На улицу выйти страшно. Скоро праздники, святки, — воображаю, как весело будет… Если б ты
знал, какую анархию развела Анфимьевна в хозяйстве…
Он почти неделю не посещал Дронова и не
знал, что Юрин помер, он встретил процессию
на улице. Зимою похороны особенно грустны, а тут еще вспомнились похороны Варвары: день такой же враждебно холодный, шипел ветер, сеялся мелкий, колючий снег, точно так же навстречу катафалку и обгоняя его, но как бы не замечая, поспешно шагали равнодушные люди, явилась та же унылая мысль...
В быстрой смене шумных дней явился
на два-три часа Кутузов. Самгин столкнулся с ним
на улице, но не
узнал его в человеке, похожем
на деревенского лавочника. Лицо Кутузова было стиснуто меховой шапкой с наушниками, полушубок
на груди покрыт мучной и масляной коркой грязи,
на ногах — серые валяные сапоги, обшитые кожей. По этим сапогам Клим и вспомнил, войдя вечером к Спивак, что уже видел Кутузова у ворот земской управы.
— Вот что: сделано предложение — в воскресенье всем порядочным людям быть
на улицах. Необходимы честные свидетели. Черт
знает что может быть. Если вы не уедете и не прочь…
Его волновала жалость к этим людям, которые не
знают или забыли, что есть тысячеглавые толпы, что они ходят по
улицам Москвы и смотрят
на все в ней глазами чужих. Приняв рюмку из руки Алины, он ей сказал...
—
Знаете, это все-таки — смешно! Вышли
на улицу, устроили драку под окнами генерал-губернатора и ушли, не предъявив никаких требований. Одиннадцать человек убито, тридцать два — ранено. Что же это? Где же наши партии? Где же политическое руководство массами, а?
— Арестовали, расстреляв
на глазах его человек двадцать рабочих. Вот как-с! В Коломне — черт
знает что было, в Люберцах —
знаешь?
На улицах бьют, как мышей.
Он видел, что какие-то разношерстные люди строят баррикады, которые, очевидно, никому не мешают, потому что никто не пытается разрушать их, видел, что обыватель освоился с баррикадами, уже привык ловко обходить их; он
знал, что рабочие Москвы вооружаются, слышал, что были случаи столкновений рабочих и солдат, но он не верил в это и солдат
на улице не встречал, так же как не встречал полицейских.
— Да вот долго нейдут что-то, не видать, — сказала она монотонно, глядя
на забор, отделявший
улицу от двора. — Я
знаю и шаги их; по деревянной мостовой слышно, как кто идет. Здесь мало ходят…
— Что ж, хоть бы и уйти? — заметил Захар. — Отчего же и не отлучиться
на целый день? Ведь нездорово сидеть дома. Вон вы какие нехорошие стали! Прежде вы были как огурчик, а теперь, как сидите, Бог
знает на что похожи. Походили бы по
улицам, посмотрели бы
на народ или
на другое что…
Он не спал всю ночь: грустный, задумчивый проходил он взад и вперед по комнате;
на заре ушел из дома, ходил по Неве, по
улицам, Бог
знает, что чувствуя, о чем думая…
Вышедши
на улицу, он наткнулся
на какого-то прохожего и спросил, не
знает ли он, где живет учитель Леонтий Козлов.
— И когда я вас встречу потом, может быть, измученную горем, но богатую и счастьем, и опытом, вы скажете, что вы недаром жили, и не будете отговариваться неведением жизни. Вот тогда вы глянете и туда,
на улицу, захотите
узнать, что делают ваши мужики, захотите кормить, учить, лечить их…
А со временем вы постараетесь
узнать, нет ли и за вами какого-нибудь дела, кроме визитов и праздного спокойствия, и будете уже с другими мыслями глядеть и туда,
на улицу.
Но ей до смерти хотелось, чтоб кто-нибудь был всегда в нее влюблен, чтобы об этом
знали и говорили все в городе, в домах,
на улице, в церкви, то есть что кто-нибудь по ней «страдает», плачет, не спит, не ест, пусть бы даже это была неправда.
— Что же мне делать, cousin: я не понимаю? Вы сейчас сказали, что для того, чтобы понять жизнь, нужно, во-первых, снять портьеру с нее. Положим, она снята, и я не слушаюсь предков: я
знаю, зачем, куда бегут все эти люди, — она указала
на улицу, — что их занимает, тревожит: что же нужно, во-вторых?
— Вы про тех говорите, — спросила она, указывая головой
на улицу, — кто там бегает, суетится? Но вы сами сказали, что я не понимаю их жизни. Да, я не
знаю этих людей и не понимаю их жизни. Мне дела нет…
— То есть это при покойном государе еще вышло-с, — обратился ко мне Петр Ипполитович, нервно и с некоторым мучением, как бы страдая вперед за успех эффекта, — ведь вы
знаете этот камень — глупый камень
на улице, к чему, зачем, только лишь мешает, так ли-с?
Между тем мы не
знали, куда идти: газ еще туда не проник и
на улице ни зги не видно.
В груди у Половодова точно что жгло, язык пересох, снег попадал ему за раскрытый воротник шубы, но он ничего не чувствовал, кроме глухого отчаяния, которое придавило его как камень. Вот
на каланче пробило двенадцать часов… Нужно было куда-нибудь идти; но куда?.. К своему очагу, в «Магнит»? Пошатываясь, Половодов, как пьяный, побрел вниз по Нагорной
улице. Огни в домах везде были потушены; глухая осенняя ночь точно проглотила весь город. Только в одном месте светил огонек… Половодов
узнал дом Заплатиной.
Нужно отдать полную справедливость Хионии Алексеевне, что она не отчаивалась относительно будущего: кто
знает, может быть, и
на ее
улице будет праздник — времена переменчивы.
— Нет, это пустяки. Я совсем не умею играть… Вот садитесь сюда, — указала она кресло рядом с своим. — Рассказывайте, как проводите время. Ах да, я третьего дня, кажется, встретила вас
на улице, а вы сделали вид, что не
узнали меня, и даже отвернулись в другую сторону. Если вы будете оправдываться близорукостью, это будет грешно с вашей стороны.
Федор Павлович
узнал о смерти своей супруги пьяный; говорят, побежал по
улице и начал кричать, в радости воздевая руки к небу: «Ныне отпущаеши», а по другим — плакал навзрыд как маленький ребенок, и до того, что, говорят, жалко даже было смотреть
на него, несмотря
на все к нему отвращение.
— Да, мне. Давеча он
на улице с мальчиками камнями перебрасывался; они в него шестеро кидают, а он один. Я подошел к нему, а он и в меня камень бросил, потом другой мне в голову. Я спросил: что я ему сделал? Он вдруг бросился и больно укусил мне палец, не
знаю за что.
— Как долго! Нет, у меня не достанет терпенья. И что ж я
узнаю из письма? Только «да» — и потом ждать до среды! Это мученье! Если «да», я как можно скорее уеду к этой даме. Я хочу
знать тотчас же. Как же это сделать? Я сделаю вот что: я буду ждать вас
на улице, когда вы пойдете от этой дамы.
Нынешней зимой, в ненастный вечер, я пробирался через
улицу под аркаду в Пель-Мель, спасаясь от усилившегося дождя; под фонарем за аркой стояла, вероятно ожидая добычи и дрожа от холода, бедно одетая женщина. Черты ее показались мне знакомыми, она взглянула
на меня, отвернулась и хотела спрятаться, но я успел
узнать ее.
Бродя по
улицам, мне наконец пришел в голову один приятель, которого общественное положение ставило в возможность
узнать, в чем дело, а может, и помочь. Он жил страшно далеко,
на даче за Воронцовским полем; я сел
на первого извозчика и поскакал к нему. Это был час седьмой утра.
— Леший его
знает, что у него
на уме, — говаривала она, — все равно как солдат по
улице со штыком идет. Кажется, он и смирно идет, а тебе думается: что, ежели ему в голову вступит — возьмет да заколет тебя. Судись, поди, с ним.
— Нет, хлопцы, нет, не хочу! Что за разгулье такое! Как вам не надоест повесничать? И без того уже прослыли мы бог
знает какими буянами. Ложитесь лучше спать! — Так говорил Левко разгульным товарищам своим, подговаривавшим его
на новые проказы. — Прощайте, братцы! покойная вам ночь! — и быстрыми шагами шел от них по
улице.
Приехал он еще в молодости в деревню
на побывку к жене, привез гостинцев. Жена жила в хате одна и кормила небольшого поросенка.
На несчастье, когда муж постучался, у жены в гостях был любовник. Испугалась, спрятала она под печку любовника, впустила мужа и не
знает, как быть. Тогда она отворила дверь, выгнала поросенка в сени, из сеней
на улицу да и закричала мужу...
Летом с пяти, а зимой с семи часов вся квартира
на ногах. Закусив наскоро, хозяйки и жильцы, перекидывая
на руку вороха разного барахла и сунув за пазуху туго набитый кошелек, грязные и оборванные, бегут
на толкучку,
на промысел. Это съемщики квартир, которые сами работают с утра до ночи. И жильцы у них такие же. Даже детишки вместе со старшими бегут
на улицу и торгуют спичками и папиросами без бандеролей, тут же сфабрикованными черт
знает из какого табака.
Я как-то шел по Неглинной и против Государственного банка увидал посреди
улицы деревянный барак, обнесенный забором, вошел в него, встретил инженера, производившего работы, — оказалось, что он меня
знал и
на мою просьбу осмотреть работы изъявил согласие. Посредине барака зияло узкое отверстие, из которого торчал конец лестницы.