Неточные совпадения
— Певец Ново-Архангельской,
Его из Малороссии
Сманили господа.
Свезти его в Италию
Сулились, да
уехали…
А он бы рад-радехонек —
Какая уж Италия? —
Обратно в Конотоп,
Ему здесь делать нечего…
Собаки дом покинули
(Озлилась круто женщина),
Кому здесь
дело есть?
Да у него ни спереди,
Ни сзади… кроме голосу… —
«Зато уж голосок...
Затем графиня рассказала еще неприятности и козни против
дела соединения церквей и
уехала торопясь, так как ей в этот
день приходилось быть еще на заседании одного общества и в Славянском комитете.
Он не сбирался
уезжать на другой
день, но теперь решил, что
уедет рано утром домой.
― Я пришел вам сказать, что я завтра
уезжаю в Москву и не вернусь более в этот дом, и вы будете иметь известие о моем решении чрез адвоката, которому я поручу
дело развода. Сын же мой переедет к сестре, ― сказал Алексей Александрович, с усилием вспоминая то, что он хотел сказать о сыне.
И увидав, что, желая успокоить себя, она совершила опять столько раз уже пройденный ею круг и вернулась к прежнему раздражению, она ужаснулась на самое себя. «Неужели нельзя? Неужели я не могу взять на себя? — сказала она себе и начала опять сначала. — Он правдив, он честен, он любит меня. Я люблю его, на-днях выйдет развод. Чего же еще нужно? Нужно спокойствие, доверие, и я возьму на себя. Да, теперь, как он приедет, скажу, что я была виновата, хотя я и не была виновата, и мы
уедем».
Мысль о прямом
деле, связывавшемся с сыном, о том, чтобы сейчас же
уехать с ним куда-нибудь, дала ей это успокоение.
На третий
день после отъезда брата и Левин
уехал за границу. Встретившись на железной дороге с Щербацким, двоюродным братом Кити, Левин очень удивил его своею мрачностью.
Потом надо было еще раз получить от нее подтверждение, что она не сердится на него за то, что он
уезжает на два
дня, и еще просить ее непременно прислать ему записку завтра утром с верховым, написать хоть только два слова, только чтоб он мог знать, что она благополучна.
Дома Кузьма передал Левину, что Катерина Александровна здоровы, что недавно только
уехали от них сестрицы, и подал два письма. Левин тут же, в передней, чтобы потом не развлекаться, прочел их. Одно было от Соколова, приказчика. Соколов писал, что пшеницу нельзя продать, дают только пять с половиной рублей, а денег больше взять неоткудова. Другое письмо было от сестры. Она упрекала его за то, что
дело ее всё еще не было сделано.
Весь
день этот, за исключением поездки к Вильсон, которая заняла у нее два часа, Анна провела в сомнениях о том, всё ли кончено или есть надежда примирения и надо ли ей сейчас
уехать или еще раз увидать его. Она ждала его целый
день и вечером, уходя в свою комнату, приказав передать ему, что у нее голова болит, загадала себе: «если он придет, несмотря на слова горничной, то, значит, он еще любит. Если же нет, то, значит, всё конечно, и тогда я решу, что мне делать!..»
Потому ли, что дети непостоянны или очень чутки и почувствовали, что Анна в этот
день совсем не такая, как в тот, когда они так полюбили ее, что она уже не занята ими, — но только они вдруг прекратили свою игру с тетей и любовь к ней, и их совершенно не занимало то, что она
уезжает.
Вспоминал затеянный им постыдный процесс с братом Сергеем Иванычем за то, что тот будто бы не выплатил ему долю из материнского имения; и последнее
дело, когда он
уехал служить в Западный край, и там попал под суд за побои, нанесенные старшине….
Он послал седло без ответа и с сознанием, что он сделал что то стыдное, на другой же
день, передав всё опостылевшее хозяйство приказчику,
уехал в дальний уезд к приятелю своему Свияжскому, около которого были прекрасные дупелиные болота и который недавно писал ему, прося исполнить давнишнее намерение побывать у него.
Оставшись одна, Долли помолилась Богу и легла в постель. Ей всею душой было жалко Анну в то время, как она говорила с ней; но теперь она не могла себя заставить думать о ней. Воспоминания о доме и детях с особенною, новою для нее прелестью, в каком-то новом сиянии возникали в ее воображении. Этот ее мир показался ей теперь так дорог и мил, что она ни за что не хотела вне его провести лишний
день и решила, что завтра непременно
уедет.
― Да, я в тот же
день уехал. Мы только что говорили об вашей лошади. Поздравляю вас, ― сказал Левин. ― Это очень быстрая езда.
Молодой адъютант, приятель Вронского, через которого она получала сведения и который через графиню Лидию Ивановну надеялся получить концессию, сказал ей, что они кончили свои
дела и
уезжают на другой
день.
Она приехала с намерением пробыть два
дня, если поживется. Но вечером же, во время игры, она решила, что
уедет завтра. Те мучительные материнские заботы, которые она так ненавидела дорогой, теперь, после
дня проведенного без них, представлялись ей уже в другом свете и тянули ее к себе.
Но
дело в том, ― она, ожидая этого развода здесь, в Москве, где все его и ее знают, живет три месяца; никуда не выезжает, никого не видает из женщин, кроме Долли, потому что, понимаешь ли, она не хочет, чтобы к ней ездили из милости; эта дура княжна Варвара ― и та
уехала, считая это неприличным.
Пробыв в Москве, как в чаду, два месяца, почти каждый
день видаясь с Кити в свете, куда он стал ездить, чтобы встречаться с нею, Левин внезапно решил, что этого не может быть, и
уехал в деревню.
И те уверения в любви, которые ему казались так пошлы, что ему совестно было выговаривать их, она впивала в себя и понемногу успокоивалась. На другой
день после этого, совершенно примиренные, они
уехали в деревню.
— А если так, — сказала Анна вдруг изменившимся голосом, — то ты тяготишься этою жизнью… Да, ты приедешь на
день и
уедешь, как поступают…
Обласкав бедную сироту, государыня ее отпустила. Марья Ивановна
уехала в той же придворной карете. Анна Власьевна, нетерпеливо ожидавшая ее возвращения, осыпала ее вопросами, на которые Марья Ивановна отвечала кое-как. Анна Власьевна хотя и была недовольна ее беспамятством, но приписала оное провинциальной застенчивости и извинила великодушно. В тот же
день Марья Ивановна, не полюбопытствовав взглянуть на Петербург, обратно поехала в деревню…
Одинцова не изъявила особенного удивления, когда на другой
день Аркадий сказал ей, что
уезжает с Базаровым; она казалась рассеянною и усталою.
До самого вечера и в течение всего следующего
дня Василий Иванович придирался ко всем возможным предлогам, чтобы входить в комнату сына, и хотя он не только не упоминал об его ране, но даже старался говорить о самых посторонних предметах, однако он так настойчиво заглядывал ему в глаза и так тревожно наблюдал за ним, что Базаров потерял терпение и погрозился
уехать.
— Нет! — говорил он на следующий
день Аркадию, —
уеду отсюда завтра. Скучно; работать хочется, а здесь нельзя. Отправлюсь опять к вам в деревню; я же там все свои препараты оставил. У вас, по крайней мере, запереться можно. А то здесь отец мне твердит: «Мой кабинет к твоим услугам — никто тебе мешать не будет»; а сам от меня ни на шаг. Да и совестно как-то от него запираться. Ну и мать тоже. Я слышу, как она вздыхает за стеной, а выйдешь к ней — и сказать ей нечего.
На другой
день он
уехал с Базаровым в ***. Молодежь в Марьине пожалела об их отъезде; Дуняша даже всплакнула… но старичкам вздохнулось легко.
Базаров с Аркадием
уехали на другой
день.
«Еще
день, два и —
уеду отсюда, — решил он, но тотчас же представил себе Варвару. — В Крым
уеду».
— Кричит: продавайте лес,
уезжаю за границу! Какому черту я продам, когда никто ничего не знает, леса мужики жгут, все — испугались… А я — Блинова боюсь, он тут затевает что-то против меня, может быть, хочет голубятню поджечь. На
днях в манеже был митинг «Союза русского народа», он там орал: «Довольно!» Даже кровь из носа потекла у идиота…
«Черт меня дернул говорить с нею! Она вовсе не для бесед. Очень пошлая бабенка», — сердито думал он, раздеваясь, и лег в постель с твердым намерением завтра переговорить с Мариной по
делу о деньгах и завтра же
уехать в Крым.
«Сомову он расписал очень субъективно, — думал Самгин, но, вспомнив рассказ Тагильского, перестал думать о Любаше. — Он стал гораздо мягче, Кутузов. Даже интереснее. Жизнь умеет шлифовать людей. Странный
день прожил я, — подумал он и не мог сдержать улыбку. — Могу продать дом и снова
уеду за границу, буду писать мемуары или — роман».
Через трое суток он был дома, кончив деловой
день, лежал на диване в кабинете, дожидаясь, когда стемнеет и он пойдет к Никоновой. Варвара
уехала на дачу, к знакомым. Пришла горничная и сказала, что его спрашивает Гогин.
Брезгливо вздрогнув, Клим соскочил с кровати. Простота этой девушки и раньше изредка воспринималась им как бесстыдство и нечистоплотность, но он мирился с этим. А теперь ушел от Маргариты с чувством острой неприязни к ней и осуждая себя за этот бесполезный для него визит. Был рад, что через
день уедет в Петербург. Варавка уговорил его поступить в институт инженеров и устроил все, что было необходимо, чтоб Клима приняли.
— Ну, милый Клим, — сказал он громко и храбро, хотя губы у него дрожали, а опухшие, красные глаза мигали ослепленно. —
Дела заставляют меня
уехать надолго. Я буду жить в Финляндии, в Выборге. Вот как. Митя тоже со мной. Ну, прощай.
Еще в первые
дни неопределимой болезни Клима Лютов с невестой, Туробоевым и Лидией
уехал на пароходе по Волге с тем, чтоб побывать на Кавказе и, посетив Крым, вернуться к осени в Москву. Клим отнесся к этой поездке так равнодушно, что даже подумал...
— Несколько
дней. Затем
уехала в Лондон.
Захотелось сегодня же, сейчас
уехать из Москвы. Была оттепель, мостовые порыжели, в сыроватом воздухе стоял запах конского навоза, дома как будто вспотели, голоса людей звучали ворчливо, и раздирал уши скрип полозьев по обнаженному булыжнику. Избегая разговоров с Варварой и встреч с ее друзьями, Самгин
днем ходил по музеям, вечерами посещал театры; наконец — книги и вещи были упакованы в заказанные ящики.
Под тяжестью этой скуки он прожил несколько душных
дней и ночей, негодуя на Варавку и мать: они, с выставки,
уехали в Крым, это на месяц прикрепило его к дому и городу.
Через несколько
дней он совершенно определенно знал: он отталкивается от нее, потому что она все сильнее притягивает его, и ему нужно отойти от нее, может быть, даже
уехать из города.
Когда дедушка, отец и брат, простившийся с Климом грубо и враждебно,
уехали, дом не опустел от этого, но через несколько
дней Клим вспомнил неверующие слова, сказанные на реке, когда тонул Борис Варавка...
Он был очень недоволен этой встречей и самим собою за бесцветность и вялость, которые обнаружил, беседуя с Дроновым. Механически воспринимая речи его, он старался догадаться: о чем вот уж три
дня таинственно шепчется Лидия с Алиной и почему они сегодня внезапно
уехали на дачу? Телепнева встревожена, она, кажется, плакала, у нее усталые глаза; Лидия, озабоченно ухаживая за нею, сердито покусывает губы.
Через
день Клим хотел
уехать, но она очень удивилась и не пустила его.
Утром, когда Самгин оделся и вышел в столовую, жена и Кутузов уже ушли из дома, а вечером Варвара
уехала в Петербург — хлопотать по своим издательским
делам.
«Не дожидайся,
уехала на два
дня».
— Не бойся за меня, — успокоивала она, — ma tante
уехала на целый
день; дома только няня знает, что меня нет, да Катя. Проводи меня.
Штольц
уехал в тот же
день, а вечером к Обломову явился Тарантьев. Он не утерпел, чтобы не обругать его хорошенько за кума. Он не взял одного в расчет: что Обломов, в обществе Ильинских, отвык от подобных ему явлений и что апатия и снисхождение к грубости и наглости заменились отвращением. Это бы уж обнаружилось давно и даже проявилось отчасти, когда Обломов жил еще на даче, но с тех пор Тарантьев посещал его реже и притом бывал при других и столкновений между ними не было.
Тетка быстро обернулась, и все трое заговорили разом. Он упрекал, что они не написали к нему; они оправдывались. Они приехали всего третий
день и везде ищут его. На одной квартире сказали им, что он
уехал в Лион, и они не знали, что делать.
Потом еще Штольц,
уезжая, завещал Обломова ей, просил приглядывать за ним, мешать ему сидеть дома. У ней, в умненькой, хорошенькой головке, развился уже подробный план, как она отучит Обломова спать после обеда, да не только спать, — она не позволит ему даже прилечь на диване
днем: возьмет с него слово.
Штольц не приезжал несколько лет в Петербург. Он однажды только заглянул на короткое время в имение Ольги и в Обломовку. Илья Ильич получил от него письмо, в котором Андрей уговаривал его самого ехать в деревню и взять в свои руки приведенное в порядок имение, а сам с Ольгой Сергеевной
уезжал на южный берег Крыма, для двух целей: по
делам своим в Одессе и для здоровья жены, расстроенного после родов.
— Разумеется, что: отказала; он огорчился и
уехал, а я вот теперь доканчивай
дела! На той неделе все кончится. Ну, ты что? Зачем ты забился в эту глушь?