Неточные совпадения
Только
люди, способные сильно любить, могут испытывать и сильные огорчения; но та же потребность любить служит
для них противодействием горести и исцеляет их. От этого моральная природа
человека еще живучее природы физической. Горе никогда не
убивает.
— Вы думаете, что способны
убить человека? — спросил Самгин, совершенно неожиданно
для себя подчинившись очень острому желанию обнажить Инокова, вывернуть его наизнанку. Иноков посмотрел на него удивленно, приоткрыв рот, и, поправляя волосы обеими руками, угрюмо спросил...
Самгин встряхнул головой, не веря своему слуху, остановился. Пред ним по булыжнику улицы шагали мелкие
люди в солдатской, гнилого цвета, одежде не по росту, а некоторые были еще в своем «цивильном» платье. Шагали они как будто нехотя и не веря, что
для того, чтоб идти
убивать, необходимо особенно четко топать по булыжнику или по гнилым торцам.
Так, захватив сотни таких, очевидно не только не виноватых, но и не могущих быть вредными правительству
людей, их держали иногда годами в тюрьмах, где они заражались чахоткой, сходили с ума или сами
убивали себя; и держали их только потому, что не было причины выпускать их, между тем как, будучи под рукой в тюрьме, они могли понадобиться
для разъяснения какого-нибудь вопроса при следствии.
Поэтому считают возможным
убивать огромное количество
людей, причинять неисчислимое страдание
для осуществления грядущего блага и счастья
людей.
Если
для осуществления совершенно справедливого социального строя и счастия
людей нужно замучить и
убить несколько миллионов
людей, то главный вопрос совсем не в цели, а в применяемых средствах, цель уходит в отвлеченную даль, средства же являются непосредственной реальностью.
И действительно так, действительно только в этом и весь секрет, но разве это не страдание, хотя бы
для такого, как он,
человека, который всю жизнь свою
убил на подвиг в пустыне и не излечился от любви к человечеству?
— Женщина часто бесчестна, — проскрежетала она. — Я еще час тому думала, что мне страшно дотронуться до этого изверга… как до гада… и вот нет, он все еще
для меня
человек! Да
убил ли он? Он ли
убил? — воскликнула она вдруг истерически, быстро обращаясь к Ивану Федоровичу. Алеша мигом понял, что этот самый вопрос она уже задавала Ивану Федоровичу, может, всего за минуту пред его приходом, и не в первый раз, а в сотый, и что кончили они ссорой.
А вот именно потому и сделали, что нам горько стало, что мы
человека убили, старого слугу, а потому в досаде, с проклятием и отбросили пестик, как оружие убийства, иначе быть не могло,
для чего же его было бросать с такого размаху?
На другой день утром Дерсу возвратился очень рано. Он
убил оленя и просил меня дать ему лошадь
для доставки мяса на бивак. Кроме того, он сказал, что видел свежие следы такой обуви, которой нет ни у кого в нашем отряде и ни у кого из староверов. По его словам, неизвестных
людей было трое. У двоих были новые сапоги, а у третьего — старые, стоптанные, с железными подковами на каблуках. Зная наблюдательность Дерсу, я нисколько не сомневался в правильности его выводов.
—
Убивать ее не надо, точно; смерть и так свое возьмет. Вот хоть бы Мартын-плотник: жил Мартын-плотник, и не долго жил и помер; жена его теперь убивается о муже, о детках малых… Против смерти ни
человеку, ни твари не слукавить. Смерть и не бежит, да и от нее не убежишь; да помогать ей не должно… А я соловушек не
убиваю, — сохрани Господи! Я их не на муку ловлю, не на погибель их живота, а
для удовольствия человеческого, на утешение и веселье.
— Та птица Богом определенная
для человека, а коростель — птица вольная, лесная. И не он один: много ее, всякой лесной твари, и полевой и речной твари, и болотной и луговой, и верховой и низовой — и грех ее
убивать, и пускай она живет на земле до своего предела… А
человеку пища положена другая; пища ему другая и другое питье: хлеб — Божья благодать, да воды небесные, да тварь ручная от древних отцов.
По пути мы 2 раза стреляли мелких птиц и
убили 3 поползней и 1 дятла, но что значили эти птицы
для 5
человек!
Я принадлежу к
людям, которые взбунтовались против исторического процесса, потому что он
убивает личность, не замечает личности и не
для личности происходит.
— Оставьте ее, она не понимает, — с многозначительной гримасой простонала Ольга Сергеевна, — она не понимает, что
убивает родителей. Штуку отлила: исчезла ночью при сторонних
людях. Это все ничего
для нее не значит, — оставьте ее.
— Истребляют
людей работой, — зачем? Жизнь у
человека воруют, — зачем, говорю? Наш хозяин, — я на фабрике Нефедова жизнь потерял, — наш хозяин одной певице золотую посуду подарил
для умывания, даже ночной горшок золотой! В этом горшке моя сила, моя жизнь. Вот
для чего она пошла, —
человек убил меня работой, чтобы любовницу свою утешить кровью моей, — ночной горшок золотой купил ей на кровь мою!
—
Убить животное только потому, что надо есть, — и это уже скверно.
Убить зверя, хищника… это понятно! Я сам мог бы
убить человека, который стал зверем
для людей. Но
убить такого жалкого — как могла размахнуться рука?..
Да спросите по совести прапорщика Петрушова и поручика Антонова и т. д., всякий из них маленький Наполеон, маленький изверг и сейчас готов затеять сражение,
убить человек сотню
для того только, чтоб получить лишнюю звездочку или треть жалованья.
— Я обязан неверие заявить, — шагал по комнате Кириллов. —
Для меня нет выше идеи, что бога нет. За меня человеческая история.
Человек только и делал, что выдумывал бога, чтобы жить, не
убивая себя; в этом вся всемирная история до сих пор. Я один во всемирной истории не захотел первый раз выдумывать бога. Пусть узнают раз навсегда.
— Государь, — продолжал Малюта, — намедни послал я круг Москвы объезд,
для того, государь, так ли московские
люди соблюдают твой царский указ? Как вдруг неведомый боярин с холопями напал на объезжих
людей. Многих
убили до смерти, и больно изувечили моего стремянного. Он сам здесь, стоит за дверьми, жестоко избитый! Прикажешь призвать?
В другой брошюре, под заглавием: «Сколько нужно
людей, чтобы преобразить злодейство в праведность», он говорит: «Один
человек не должен
убивать. Если он
убил, он преступник, он убийца. Два, десять, сто
человек, если они делают это, — они убийцы. Но государство или народ может
убивать, сколько он хочет, и это не будет убийство, а хорошее, доброе дело. Только собрать побольше народа, и бойня десятков тысяч
людей становится невинным делом. Но сколько именно нужно
людей для этого?
Так, например, в настоящем случае
люди едут на убийство и истязание голодных
людей и признают, что в споре крестьян с помещиком — крестьяне правы (это говорили мне все начальствующие), знают, что крестьяне несчастны, бедны, голодны; помещик богат и не внушает сочувствия, и все эти
люди все-таки едут
убивать крестьян
для того, чтобы приобрести этим помещику 3000 рублей, только потому, что эти
люди воображают себя в эту минуту не
людьми, а — кто губернатором, кто чиновником, кто жандармским генералом, кто офицером, кто солдатом, и считают
для себя обязательными не вечные требования совести
человека, а случайные, временные требования своих офицерских, солдатских положений.
И как неразумно было бы срубить телеграфные столбы
для того, чтобы обеспечить отопление семейства или общества и увеличить благосостояние его, потому что это нарушит законы, соблюдающие благо государства, точно так же неразумно,
для того чтобы обеспечить государство и увеличить благосостояние его, истязать, казнить,
убить человека, потому что это нарушает несомненные законы, соблюдающие благо мира.
Автор видит весь ужас войны; видит, что причина ее в том, что правительства, обманывая
людей, заставляют их идти
убивать и умирать без всякой
для них нужды; видит и то, что
люди, которые составляют войска, могли бы обратить оружие против правительств и потребовать у них отчета.
Все молодые
люди всей Европы год за год подвергаются этому испытанию и за самыми малыми исключениями все отрекаются от всего, что есть и может быть святого
для человека, все выражают готовность
убить своих братьев, даже отцов по приказанию первого заблудшего
человека, наряженного в обшитую красным и золотом ливрею, и только спрашивают, кого и когда им велят
убивать.
Как же учить детей, юношей, вообще просвещать
людей, не говоря уже о просвещении в духе христианском, но как учить детей, юношей, вообще
людей какой бы то ни было нравственности рядом с учением о том, что убийство необходимо
для поддержания общего, следовательно, нашего благосостояния и потому законно, и что есть
люди, которыми может быть и каждый из нас, обязанные истязать и
убивать своих ближних и совершать всякого рода преступления по воле тех, в руках кого находится власть.
Человек этот высказывает то, что знают, но старательно скрывают все умные правители. Он говорит прямо, что
люди, служащие в войске, служат ему и его выгоде и должны быть готовы
для его выгоды
убивать своих братьев и отцов.
В худшем же случае будет то, что при всех тех же прежних условиях рабства меня еще пошлют на войну, где я вынужден буду
убивать ничего не сделавших мне
людей чужих народов, где могу быть искалечен и убит и где могу попасть в такое место, как это бывало в Севастополе и как бывает во всякой войне, где
люди посылаются на верную смерть, и, что мучительнее всего, могу быть послан против своих же соотечественников и должен буду
убивать своих братьев
для династических или совершенно чуждых мне правительственных интересов.
— Но разве это может быть, чтобы в тебя заложено было с такой силой отвращение к страданиям
людей, к истязаниям, к убийству их, чтобы в тебя вложена была такая потребность любви к
людям и еще более сильная потребность любви от них, чтобы ты ясно видел, что только при признании равенства всех
людей, при служении их друг другу возможно осуществление наибольшего блага, доступного
людям, чтобы то же самое говорили тебе твое сердце, твой разум, исповедуемая тобой вера, чтобы это самое говорила наука и чтобы, несмотря на это, ты бы был по каким-то очень туманным, сложным рассуждениям принужден делать всё прямо противоположное этому; чтобы ты, будучи землевладельцем или капиталистом, должен был на угнетении народа строить всю свою жизнь, или чтобы, будучи императором или президентом, был принужден командовать войсками, т. е. быть начальником и руководителем убийц, или чтобы, будучи правительственным чиновником, был принужден насильно отнимать у бедных
людей их кровные деньги
для того, чтобы пользоваться ими и раздавать их богатым, или, будучи судьей, присяжным, был бы принужден приговаривать заблудших
людей к истязаниям и к смерти за то, что им не открыли истины, или — главное, на чем зиждется всё зло мира, — чтобы ты, всякий молодой мужчина, должен был идти в военные и, отрекаясь от своей воли и от всех человеческих чувств, обещаться по воле чуждых тебе
людей убивать всех тех, кого они тебе прикажут?
И вот
для проповедания этого христианского учения и подтверждения его христианским примером, мы устраиваем среди этих
людей мучительные тюрьмы, гильотины, виселицы, казни, приготовления к убийству, на которые употребляем все свои силы, устраиваем
для черного народа идолопоклоннические вероучения, долженствующие одурять их, устраиваем правительственную продажу одурманивающих ядов — вина, табаку, опиума; учреждаем даже проституцию; отдаем землю тем, кому она не нужна; устраиваем зрелища безумной роскоши среди нищеты; уничтожаем всякую возможность всякого подобия христианского общественного мнения; старательно разрушаем устанавливающееся христианское общественное мнение и потом этих-то самых нами самими старательно развращенных
людей, запирая их, как диких зверей, в места, из которых они не могут выскочить и в которых они еще более звереют, или
убивая их, — этих самых нами со всех сторон развращенных
людей приводим в доказательство того, что на
людей нельзя действовать иначе, как грубым насилием.
То же, что
людей будто бы истязают и
убивают для того, чтобы заставить их работать на богатых, есть софизм; войска посылаются против народа только тогда, когда народ, не понимая своей выгоды, бунтует и нарушает спокойствие, нужное
для всеобщего блага.
Все эти
люди находятся в получасе езды от того места, где они,
для того чтобы доставить богатому малому ненужные ему 3000, отнятые им у целого общества голодных крестьян, могут быть вынуждены начать делать дела самые ужасные, какие только можно себе представить, могут начать
убивать или истязать так же, как в Орле, невинных
людей, своих братьев, и они спокойно приближаются к тому месту и времени, где и когда это может начаться.
Мы видели, как
люди сделались опять зверями, как они, как шальные,
убивали из удовольствия, из страха,
для молодечества,
для похвальбы.
«Какой молодец», подумал Оленин, глядя на веселое лицо казака. Он вспомнил про Марьянку и про поцелуй, который он подслушал за воротами, и ему стало жалко Лукашку, жалко его необразование. «Что за вздор и путаница? — думал он: —
человек убил другого, и счастлив, доволен, как будто сделал самое прекрасное дело. Неужели ничто не говорит ему, что тут нет причины
для большой радости? Что счастье не в том, чтобы
убивать, а в том, чтобы жертвовать собой?»
Наташа(вдруг, громко). А-а… я поняла!.. Так, Василий?! Добрые
люди! Они — заодно! Сестра моя и — он… они заодно! Они всё это подстроили! Так, Василий?.. Ты…
для того со мной давеча говорил… чтобы она всё слышала?
Люди добрые! Она — его любовница… вы — знаете… это — все знают… они — заодно! Она… это она его подговорила мужа
убить!.. муж им мешал… и я — мешала… Вот — изувечили меня…
— Среди белого дня, на главной улице города
убить человека —
для этого надо иметь храбрость…
И наши винтовки молчали, потому что бесцельно было
убивать над пропастью, недосягаемой
для человека, и, кроме того, мы знали, что через несколько минут все стадо поднимется к нам, на свой обычный путь…
— Я так понимаю: одни
люди — черви, другие — воробьи… Воробьи — это купцы… Они клюют червей… Так уж им положено… Они — нужны… А я и все вы — ни к чему… Мы живем без оправдания… Совсем не нужно нас… Но и те… и все —
для чего? Это надо понять… Братцы!.. На что меня нужно? Не нужно меня!..
Убейте меня… чтобы я умер… хочу, чтобы я умер…
— Не буду, — сказал Маклаков, подумав. — Ну, вот что — прощай! Прими мой совет — я его даю, жалея тебя, — вылезай скорее из этой службы, — это не
для тебя, ты сам понимаешь. Теперь можно уйти — видишь, какие дни теперь! Мёртвые воскресают,
люди верят друг другу, они могут простить в такие дни многое. Всё могут простить, я думаю. А главное, сторонись Сашки — это больной, безумный, он уже раз заставил тебя брата выдать, — его надо бы
убить, как паршивую собаку! Ну, прощай!
— А так, — прославьтесь на каком-нибудь поприще: ученом, что ли, служебном, литературном, что и я, грешный, хотел сделать после своей несчастной любви, но чего, конечно, не сделал: пусть княгиня, слыша о вашей славе, мучится, страдает, что какого
человека она разлюбила и не сумела сберечь его
для себя: это месть еще человеческая; но ведь ваша братья мужья обыкновенно в этих случаях вызывают своих соперников на дуэль, чтобы
убить их, то есть как-то физически стараются их уничтожить!
Я говорю: «не притворяйся!» Она говорит: «
для тебя всё притворство; ты
убьешь человека и будешь говорить, что он притворяется.
—
Для драмы своей она готова идти на все…
человека, кажется,
убить способна! — заметил генерал.
Васса. У тебя дочери — невесты. Каково
для них будет, когда тебя в каторгу пошлют? Кто, порядочный, замуж их возьмет? У тебя внук есть, скоро ему пять лет минет. Лучше бы тебе, Сергей,
человека убить, чем пакости эти содеять!
Когда прошла гроза, он сидел у открытого окна и покойно думал о том, что будет с ним. Фон Корен, вероятно,
убьет его. Ясное, холодное миросозерцание этого
человека допускает уничтожение хилых и негодных; если же оно изменит в решительную минуту, то помогут ему ненависть и чувство гадливости, какие возбуждает в нем Лаевский. Если же он промахнется, или,
для того чтобы посмеяться над ненавистным противником, только ранит его, или выстрелит в воздух, то что тогда делать? Куда идти?
— Ехать в Петербург? — спрашивал себя Лаевский. — Но это значило бы снова начать старую жизнь, которую я проклинаю. И кто ищет спасения в перемене места, как перелетная птица, тот ничего не найдет, так как
для него земля везде одинакова. Искать спасения в
людях? В ком искать и как? Доброта и великодушие Самойленка так же мало спасительны, как смешливость дьякона или ненависть фон Корена. Спасения надо искать только в себе самом, а если не найдешь, то к чему терять время, надо
убить себя, вот и все…
— Теперь? теперь… — он опустил глаза в землю и замолк; глубокое страданье было видно в следующих словах: — теперь,
убить тебя! — теперь, когда у меня есть слезы, когда я могу плакать на твоих коленах… плакать! о! это величайшее наслажденье
для того, чей смех мучительнее всякой пытки!.. нет, я еще не так дурен как ты полагаешь; —
человек,
для которого видеть тебя есть блаженство, не может быть совершенным злодеем.
«Монахи» не хотели ни
убивать людей, ни обворовывать государства и потому, может быть по неопытности, сочли
для себя невозможною инженерную и военную карьеру и решили удалиться от нее, несмотря на то, что она могла им очень улыбаться, при их хороших родственных связях и при особенном внимании императора Николая Павловича к Брянчанинову.
Иван Петрович. За твое… большое путешествие. Я ведь стою выше этого. Я не стану удерживать тебя. И жизнь и смерть
для гения безразличны. Я умираю в жизни и живу в смерти. Ты
убьешь себя, чтобы они, два
человека, жалели тебя. А я — я
убью себя затем, чтобы весь мир понял, что он потерял. И я не стану колебаться, думать. Взял (хватает револьвер) — раз, и готово. Но еще рано. (Кладет револьвер.) И мне писать нечего, они сами должны понять… Ах, вы…
Ераст. Но позвольте!
Человек я
для вас маленький, ничтожный, так все одно, что червь ползущий; но не откажите сделать мне последнюю милость. (Становится на колени.) Скажите, что-нибудь да скажите! Ругайте, прощайте, проклинайте; ну, что вам угодно, только говорите — мне будет легче; ежели же вы уйдете молча, мне жить нельзя. Не
убивайте презрением, сорвите сердце, обругайте и уйдите!..
Екатерина прибавила как другие языки (особливож совершенное знание Российского), так и все необходимые
для государственного просвещения науки, которые, смягчая сердце, умножая понятия
человека, нужны и
для самого благовоспитанного Офицера: ибо мы живем уже не в те мрачные, варварские времена, когда от воина требовалось только искусство
убивать людей; когда вид свирепый, голос грозный и дикая наружность считались некоторою принадлежностию сего состояния.