Неточные совпадения
—
Убивать ее не надо, точно; смерть и так свое возьмет. Вот хоть бы Мартын-плотник: жил Мартын-плотник, и не долго жил и помер; жена его теперь убивается о муже, о детках малых… Против смерти ни человеку, ни
твари не слукавить. Смерть и не бежит, да и от нее не убежишь; да помогать ей не должно… А я соловушек не
убиваю, — сохрани Господи! Я их не на муку ловлю, не на погибель их живота, а для удовольствия человеческого, на утешение и веселье.
— Та птица Богом определенная для человека, а коростель — птица вольная, лесная. И не он один: много ее, всякой лесной
твари, и полевой и речной
твари, и болотной и луговой, и верховой и низовой — и грех ее
убивать, и пускай она живет на земле до своего предела… А человеку пища положена другая; пища ему другая и другое питье: хлеб — Божья благодать, да воды небесные, да
тварь ручная от древних отцов.
После часовой охоты все присели отдохнуть. Началась проверка добычи и оценка достоинств стрелков. Сарматов
убил меньше всех, но божился, что в молодости
убивал влет ласточек пулей. Майзель расхвалил Brunehaut, которая так и просилась снова в болото; генерал рассматривал с сожалением убитых красивых птичек и удивлялся про себя, что люди могут находить приятного в этом избиении беззащитной и жалкой в своем бессилии пернатой
твари.
— Ужа нельзя
убивать, это верно… — покойно забормотал Пантелей. — Нельзя… Это не гадюка. Он хоть по виду змея, а
тварь тихая, безвинная… Человека любит… Уж-то…
Какого-нибудь пустяка достаточно, чтобы
убить человека. И все-таки человек выше всяких
тварей, выше всего земного, потому что он и умирая будет сознавать, что он умирает.
Чтобы доказать себе, что он «смеет», Раскольников
убивает старуху процентщицу. «Я не человека
убил, я принцип
убил… Не для того я
убил, чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелем человечества. Вздор! Я просто
убил; для себя
убил, для себя одного… Мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу? Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет?
Тварь ли я дрожащая, или право имею?»
— Если ты, дрянь этакая, — заговорил он глухим, плачущим голосом, — впустишь его сюда еще хоть раз, то я тебя… Чтоб шага не смел!
Убью! Понимаешь? А-а-а…
Тварь негодная! Дрожишь! Мерр… зость!
— А? Какое же тут понятие, ежели ты безо всякого смысла
тварь божию портишь? Птичку вот эту
убил. За что ты ее
убил? Ты ее нешто можешь воскресить? Можешь, я тебя спрашиваю?
— Человека и то
убить можно, а утка
тварь слабая, ее и щепкой зашибить можно… Я говорю, а Гришутка не слушается… Известно, дитё молодое, рассудка — ни боже мой… «Что ж ты, говорю, не слушаешься? Уши, говорю, оттреплю! Дурак!»
— Нисколько, Евпл Серапионыч. Не у отца протоиерея, а у отца дьякона Вратоадова. Если с этого места выпалить, то ничего не
убьешь. Дробь мелкая и, покуда долетит, ослабнет. Да и за что их, посудите,
убивать? Птица насчет ягод вредная, это верно, но все-таки
тварь, всякое дыхание. Скворец, скажем, поет… А для чего он, спрашивается, поет? Для хвалы поет. Всякое дыхание да хвалит господа. Ой, нет! Кажется, у отца протоиерея сели!
— Да… Так… В городе я тоже видел одного, который не ест мяса. Это теперь такая вера пошла. Что ж? Это хорошо. Не все же резать и стрелять, знаете ли, надо когда-нибудь и угомониться, дать покой и
тварям. Грех
убивать, грех, — что и говорить. Иной раз подстрелишь зайца, ранишь его в ногу, а он кричит, словно ребенок. Значит, больно!