Неточные совпадения
— Вот так, да! — воскликнул Рыбин, стукнув пальцами по столу. — Они и бога подменили нам, они все, что у них в руках, против нас направляют! Ты помни,
мать, бог создал человека по образу и подобию
своему, — значит, он подобен человеку, если человек ему подобен! А мы — не богу подобны, но диким зверям. В церкви нам пугало показывают… Переменить бога надо,
мать, очистить его! В ложь и в клевету одели его, исказили лицо ему, чтобы души нам
убить!..
Он ходил по комнате, взмахивая рукой перед
своим лицом, и как бы рубил что-то в воздухе, отсекал от самого себя.
Мать смотрела на него с грустью и тревогой, чувствуя, что в нем надломилось что-то, больно ему. Темные, опасные мысли об убийстве оставили ее: «Если
убил не Весовщиков, никто из товарищей Павла не мог сделать этого», — думала она. Павел, опустив голову, слушал хохла, а тот настойчиво и сильно говорил...
— Я сказал, как ханов
убили. Ну,
убили их, и Гамзат въехал в Хунзах и сел в ханском дворце, — начал Хаджи-Мурат. — Оставалась мать-ханша. Гамзат призвал ее к себе. Она стала выговаривать ему. Он мигнул
своему мюриду Асельдеру, и тот сзади ударил,
убил ее.
Живет какой-нибудь судья, прокурор, правитель и знает, что по его приговору или решению сидят сейчас сотни, тысячи оторванных от семей несчастных в одиночных тюрьмах, на каторгах, сходя с ума и
убивая себя стеклом, голодом, знает, что у этих тысяч людей есть еще тысячи
матерей, жен, детей, страдающих разлукой, лишенных свиданья, опозоренных, тщетно вымаливающих прощенья или хоть облегченья судьбы отцов, сыновей, мужей, братьев, и судья и правитель этот так загрубел в
своем лицемерии, что он сам и ему подобные и их жены и домочадцы вполне уверены, что он при этом может быть очень добрый и чувствительный человек.
Таким образом, шутя выгнанный из Москвы, я приезжал в
свой город как будто только для того, чтобы там быть свидетелем, как шутя
убили при мне страстно любимую мною
мать и, к стыду моему, растолстеть от горячки и болезни.
Старик Кокин увязался за
своей снохой и, не добившись от нее ничего, зверски
убил ее ребенка, девочку лет четырех: старик завел маленькую жертву в подполье и там отрезывал ей один палец за другим, а
мать в это время оставалась наверху и должна была слушать отчаянные вопли четвертуемой дочери.
«Хорошее лицо, такое, как надо», — решил Жегулев и равнодушно перешел к другим образам
своей жизни: к Колесникову, убитому Петруше, к
матери, к тем, кого сам
убил.
— Началась, — говорит, — эта дрянная и недостойная разума человеческого жизнь с того дня, как первая человеческая личность оторвалась от чудотворной силы народа, от массы,
матери своей, и сжалась со страха перед одиночеством и бессилием
своим в ничтожный и злой комок мелких желаний, комок, который наречён был — «я». Вот это самое «я» и есть злейший враг человека! На дело самозащиты
своей и утверждения
своего среди земли оно бесполезно
убило все силы духа, все великие способности к созданию духовных благ.
— Верно,
мать честная! Господи, — иной раз, братцы, так жалко душеньку
свою, — пропадает! Зальется сердце тоскою, зальется горькой… э-э-хма:! В разбойники бы, что ли, пойти?!. Малым камнем — воробья не
убьешь, — а ты вот все толкуешь: ребята, дружно! Что — ребята? Где там!
Тогда-то я и познакомился с красивым полицмейстером. Сначала у нашей маленькой партии вышла с ним ссора, так как нас хотели рассадить по одиночкам. У нас же были женщины и дети. Одна из них, г-жа М.,
мать грудного ребенка, сама не могла его кормить (она была очень болезненна), и В.П. Рогачева кормила
своего и чужого. Рассадить их по одиночкам значило бы
убить одного из этих младенцев.
— Боюсь, — прошептала она, немного подумав. — Гроза
убила у меня мою
мать… В газетах даже писали об этом… Моя
мать шла по полю и плакала… Ей очень горько жилось на этом свете… Бог сжалился над ней и
убил со
своим небесным электричеством.
— Он
убьет его, он
убьет его! — шептала она, закрывая глаза, и судорожно билась на груди
своей матери.
— Где нам между шелонских богатырей! Мы не драли кожи с пленных новгородцев (он намекал на князя Даниила Дмитриевича Холмского); мы не водили сына-птенца, бессильного, неразумного, под мечи крыжаков — на нас не будет плакаться ангельская душка, мы не
убивали матери своего детища (здесь он указывал на самого Образца). Где нам! Мы и цыпленка боимся зарезать. Так куда же соваться нам в ватагу этих знатных удальцов, у которых, прости господи, руки по локоть в крови!
— Ирена вас любит. Она умрет от этой любви… Я хочу, чтобы она жила, я хочу, чтобы она была счастлива… Я хочу, чтобы она была честной женщиной. Князь, перед вами
мать, умоляющая за
свою дочь, говорит вам: не
убивайте моего ребенка, не доводите его до отчаяния… Вы совершили преступление, да, преступление самое ужасное из всех, над этим беззащитным существом, которое вы опозорили в награду за ее любовь к вам, красоту и невинность… Князь, сжальтесь над ней!
— Господа! я представляюсь вам, — начал он, кланяясь, — я отец вашего несчастного товарища! Мой сын умер, он
убил себя… он осиротил меня и
свою мать… но он не мог поступить, господа, иначе… Он умер как честный и благородный молодой человек, и… и… это то, в чем я уверяю вас и… в чем я сам буду искать себе утешения…
— А ты не хотела привезти ее. Ты не хотела, чтобы она видела
своего отца! — рассвирепел больной. — Презренная женщина! Ты хотела отомстить мне, наказать меня… или скорей, я тебя понимаю, я угадываю, ты сама ее
убила, ты
убила нашего ребенка, чудовище, бесчувственная
мать…
А когда в один скверный день избалованный зверь разорвет
свою цепочку, вырвется на свободу и растерзает нас самих и наших ближних — мы изумляемся до столбняка и не верим: да мыслимо ли, чтобы сын мог
убить мать и сестер?
Душевная рана
матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежею и бодрою пятидесятилетнею женщиной, она вышла из
своей комнаты полумертвою и не принимающею участия в жизни — старухой. Но та же рана, которая наполовину
убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
— Как?
убить себя?.. Женщине
убить себя за то, что ее бросили, и бросить на все мучения нищеты
свою мать и
своего ребенка?.. И ты это называешь лучшим? Нет, это не лучше. Лучше перенести все на себе и… Впрочем, иди лучше, Пик, читай уроки о чести другому, — мы о ней больше с тобою никогда не должны говорить.
Она ужасалась теперь мысли, что она могла думать
убить его вместе с собой, и теперь все
свои мысли направила на то, как уйти из дома, куда и где сделаться
матерью, несчастной, жалкой
матерью, но все-таки
матерью. И она все это придумала и устроила, и ушла и поселилась в далеком губернском городе, где никто бы не мог найти ее и где она думала быть вдали от
своих, и где, на ее беду, был назначен губернатором брат ее отца, чего она никак не ожидала.